Лишь тьма

Кажется, Эффи в первый раз захотела перестать быть собой. Ей впервые так отчаянно захотелось покинуть своё тело, изменить свой разум, забыть всю свою жизнь и стать другим человеком. Кем угодно, только не Эффи Бряк. Она стояла за тяжёлыми дверьми Дворца правосудия и готова была кричать, срывая голос, что правосудия тут нет и никогда не было. Хотя, тут все и так знали – это до неё дошло позднее всего. Вызвать на Арену людей, которые еле выжили на ней в прошлый раз – это так несправедливо, так жестоко, так не по-человечески – и она была прямо в эпицентре этого кошмара, можно сказать, руководила им. Ей хотелось убежать отсюда как можно скорее, как можно дальше, и насовсем, чтобы ничто не напоминало ей о том, какую ошибку она совершила, привязавшись к людям. Ведь нельзя так. Нельзя привязываться к тем, кого обязательно, рано или поздно потеряешь. И, как занятно – она сама прекрасно это знала, но не послушала собственного разума и доверилась своему глупому, глупому сердцу. И к чему это привело? Она готова даже умереть, только бы не выходить сейчас на эту проклятую сцену и не доставать эти проклятые бумажки. Она не готова, не хочет, она просто не сможет это сделать. Эффи боялась даже взглянуть в глаза своих любимых людей, которые должны были вот-вот явиться на площадь. Дурацкое платье! Нет, оно было волшебным, просто завораживающим – лёгкое на вид, покрытое ненастоящими бабочками, оно наверняка притянет к себе взгляды зрителей, если им только придёт в голову оторваться от самого зрелища. Но это платье лишь ещё раз напоминало Бряк о том, кто она такая, что она такое. Она – Эффи Бряк, эскорт Дистрикта-12. Она призвана сопровождать трибутов вплоть до Голодных Игр, подготавливать их, делать из них любимцев публики. Ещё она должна привлекать спонсоров. И, разумеется, в первую очередь – эскорт тянет бумажки с именами на Жатве. Тянет эти чёртовые бумажки. Там всего три бумажки. И всего три варианта. Точнее, всего два. Пит. Хеймитч. Хеймитч. Пит. Всего две бумажки на весь огромный стеклянный шар. Эта короткая мысль поселилась внутри и пожирала всё, оставляя только дыру, заполненную страхом и отчаяньем. Ей никогда не было так страшно. Безумно страшно за Пита, безумно страшно за Хеймитча. Безумно страшно за себя. Да. Она всегда жалела себя сильнее, чем кого-либо, даже тех, кого ужасно любила, и так же было и сейчас. Она в первую очередь боялась за себя, хотя ей грозило меньше всего опасности. Она всегда заботилась о своем благополучии в первую очередь, и от осознания этой крайней степени эгоизма ей становилось ещё хуже. Но ведь кто ещё подумает о ней, если не она сама? Она здесь самое слабое звено, она пустышка, марионетка, которой никто не доверится, которой ничего не скажут. Что ж, они правильно сделают. Она бы и сама себе ничего не сказала. Потому что это в капитолийцах. А ещё это в ей характере. Думать о себе. Думать самыми эгоистичными мыслями, отравляя чужие жизни своим безразличием. Но ведь эгоизм это не только любовь к себе? Это и желание защитить себя, а также защитить тех, кого ты любишь. И Эффи отдала бы всё, чтобы защитить Китнисс, Пита. Отдала бы буквально всё за Хеймитча. И господи, почему она относит Хеймитча в отдельную категорию? Да как будто сама не знает. Ей не хотелось, чтобы мальчишка попал на Арену. Она знала, что этим погубит его, убьёт, подписав ему смертный приговор и самолично поставив печать. У него ведь нет шансов, чудеса дважды не случаются. Но ещё меньше ей хотелось, чтобы это сделал Хеймитч. Всё, что угодно, только не умирающий на Арене Хеймитч. Она не переживёт. Она просто не переживёт этого. - Минута до начала! – произнёс чей-то голос прямо сбоку, и Эффи показалось, что она плачет. Но ей нельзя плакать, сейчас нельзя. Она должна быть образцом стойкости и неуязвимости, хотя бы ради своих ребят. Хотя, им сейчас было совсем не до Эффи. Она понимала. Тогда хотя бы ради себя. Хотя и ей, по сути, было всё равно. В таком случае, ей просто стоило казаться сильной ради всех тех, кто смотрит на неё с экранов. Они должны ей поверить, иначе всё будет ещё хуже. Эффи подняла голову и часто-часто заморгала. Поправила наряд. Выпрямилась, прокашлялась, сделала шаг к сцене. Остановилась на секунду, собраться с несуществующими мыслями. У неё в голове, на самом деле-то, была всего одна мысль: «У тебя нет выбора». Она в абсолютном тупике. Любой выход будет плачевным, любой выбор будет неправильным, на всех бумажках начертана чья-то смерть, и, что бы она ни вытянула, она будет винить и ненавидеть себя. И почему она стала так убиваться только сейчас, когда дело коснулось тех, кого она любит? Почему её не сворачивало в узел во все предыдущие разы, когда глаза детей, идущих на гибель, были ей незнакомы, а имена были лишь набором букв, почему тогда её сердце не просило пощады? Она снова пришла к тому же выводу. Она эгоистка. Начала понимать происходящее только тогда, когда мир покусился на нечто, что она рискнула назвать родным. Она вышла на сцену. Холодное, ослепляющее солнце уничтожало, сжигало своей бесцветностью. Эффи и не думала, что солнечный свет когда-нибудь может быть таким ошеломляющим. Пока на площади ещё не появились Победители, все взгляды были направлены на неё, и они прожигали не хуже солнца. Бряк захотелось раствориться, стать невидимой, только бы не видеть эту скорбь, эту ненависть в их затравленных взглядах. Они словно кричали на неё, обвиняя во всём, и Бряк была готова с ними согласиться. Эффи будто бы находилась в ночном кошмаре, только вот из этого сна ей было никак не выбраться, никуда от него она не могла ускользнуть. Наконец, они появились. Китнисс, Пит и Хеймитч, окруженные стаей миротворцев, следовали к сцене. Она металась взглядом от одного к другому, пытаясь стоять прямо, сдержаться, чтобы не заплакать. Все они шли, не поднимая головы, пока Хеймитч буквально на секунду не взглянул на неё, и в этот момент Бряк показалось, что она сейчас разобьётся. Никакого света в глазах, одна непроглядная тьма. Она обязана взять себя в руки и встать лицом к этому ужасу, как это делают они, поднимаясь на сцену в полной, мёртвой тишине. У них ведь тоже нет выбора. «Господи, помоги мне, я должна сделать всё правильно». Они встали по обе стороны от неё, и Эффи начала свою ежегодную речь. - Здравствуйте, здравствуйте. – только бы не дрогнул голос, только бы не предал её в такой ответственный момент. Она с силой сжала кулаки, пытаясь не забыть, кто она и где. – Мы отмечаем Семьдесят Пятую годовщину и Третью Квартальную Бойню Голодных Игр. Как всегда, дамы вперёд. Она медленно, пытаясь хоть как-то оттянуть момент, подошла к шару. К одной-единственной сиротливой бумажке на самом его дне, и она сделала изящный поворот кистью над ней, словно бы выбирая наугад. Взглянула на Китнисс, которая с каменным, ничего не выражающим лицом, смотрела куда-то вдаль, и скривилась от пронизывающей всё тело боли и жалости. Эта девочка такая юная, ей ещё столько нужно пережить, столькому обрадоваться, а ей выпала такая тяжёлая ноша. Эффи взяла бумажку и неуклюже, смотря под ноги, вернулась к стойке, чтобы произнести имя. - Первый трибут из Дистрикта-12… - она выставила перед собой руки, чтобы раскрыть билетик. «Китнисс Эвердин». Еще бы. - Китнисс Эвердин! Они с девочкой встретились взглядами, и она вновь почувствовала на себе эту тяжкую, ужасную вину. Она ведь и правда была виновата – в том, что, сделав такой же аккуратный жест рукой, однажды выбрала Примроуз Эвердин. Если бы она этого не сделала – что бы было тогда? Эффи стоило чувствовать себя виновной. Она – посланница Капитолия, его конкретная фигура, стоящая здесь в качестве ещё одного напоминания о том, как он велик и могуч, всем своим видом являющая его безграничную власть. Она забирает детей, она – она и Хеймитч – посредники между бедной жизнью и глупой смертью, вот только Эбернети не приходится кидать несуществующий жребий. Эффи же – судьба на полставки, ведь если так подумать, она может вытащить любую бумажку, может поставить точку на каждом одним движением тонкой ручки. У неё, по сути, никакого могущества, но при этом всё зависит от неё. Китнисс встала около её плеча. - Замечательно! – проскандировала сопровождающая, чувствуя, как от этих слов к ней подступает тошнота. – А теперь – мужчины… Она посмотрела на Пита. Вспомнила, как он однажды показал ей свои картины, и как Эффи ещё стояла перед ними около часа, когда он уже ушёл, и глотала слёзы, глядя на вырисованные маслом окровавленные тела. Кажется, она именно тогда она, наконец, поняла, частью какого ужаса является. Маленькие трещинки в её прочном стекле уверенности, которые оставил после себя Хеймитч со своими бесконечными разговорами о коварстве правительства по пьяни и не по пьяни, наконец разошлись до краёв, и стекло её розовых очков разбилось, оставив крупные осколки, упавшие на пол, и поменьше, какие часто впиваются в ладони. До Эффи, наконец, дошло, что всё это время она была полнейшей дурой (и продолжает ею быть), а Хеймитч был прав. Она посмотрела на Эбернети и обнаружила, что тот не сводил с неё взгляда. Она поёжилась в страхе за себя и за него, не зная даже, какой из страхов был сильнее, и ей захотелось прижаться к нему как можно крепче, чтобы он своим грозным видом отгородил её ото всех бед. В его глазах всё ещё сияла темнота, и в этой темноте Эффи не могла увидеть ответа на вопрос, который так хотела бы ему сейчас задать. «Что ты хочешь, чтобы я сказала?». Хеймитч умел хранить секреты, но Бряк умела их раскрывать. Да и не так трудно ей было понять, что могло следовать за любым из имён. Хеймитчу терять нечего – хотя всем есть, что терять – если она назовёт Пита, он вызовется добровольцем. И наоборот. Эффи спросила – безмолвно шевельнула губами, не двигаясь – Хеймитч не ответил. Именно поэтому сейчас Эффи – судьба на всю ставку. Ведь, смотря правде в глаза, всё может зависеть от неё. Бряк подошла ко второму шару на ногах, слабых, как вода, боясь, что вот-вот рухнет и рассыплется. В голове была большая дырка, в сердце зияла пустота, как в самых тёмных кошмарах, в воздухе зависло холодное, тяжёлое молчание. Бряк дала себе вольность на миг подумать о том, что Хеймитч занимает то же самое место в её жизни – большая дырка в груди между тем, что она думает, и тем, что она говорит. А ещё место в её кровати. Только бы этот вездесущий человек не проник в её голову и не узнал, что она собирается сделать. Бряк вытащила бумажку резко, как сдирают пластырь с кожи, прошла обратно к микрофону, будто на ходулях. Остановилась на короткий и такой мучительно длинный миг, сгущая концентрат ненависти в воздухе до предела. Они ненавидят её. Он возненавидит её. Сможет ли он остаться с ней, если всё поймёт, если она сама скажет, что она сделала? Скажет, что собственноручно обрекла мальчика на смерть? Нужна ли она ему будет, если скажет, в кого она сама себя превратила? Теперь Бряк поняла – будет намного легче солгать здесь, сказать это в толпу, чем сказать это ему. Эффи стиснула зубы. Пусть так – она привыкла к ненависти, она вытерпит, а он останется рядом. Вот такой у неё эгоизм: она могла бы быть лучше, могла бы подумать о ребятах – и она думает, ведь и их она очень, очень любит, и ей мучительно больно быть палачом для них снова, но она думает о Хеймитче, о Хеймитче и о том, что она сделает всё, чтобы он был в безопасности. Благими намерениями выложена дорога в ад. Она вытянула руки так далеко, как ей позволяло платье – со зрением у неё всегда было плохо, так может, она и не сможет увидеть чётко имя, что будет написано, прежде чем произнесёт своё? Раскрыла бумажку. «Пит Мелларк». Она не смотрела на эти два несчастных слова, пытаясь забыть, что за ними стоит юная невинная человеческая жизнь. Прости, прости, Пит. Прости, прости, Китнисс. Прости, прости, Хеймитч. Она предоставила себе выбор, которого у неё не было. - Хеймитч Эбернети. Она уронила голову вниз, не смея поднять взгляда, чтобы посмотреть на хаос, виновницей которого стала. Чтобы не видеть Китнисс, с ужасом уставившуюся на Пита, чтобы не чувствовать её абсолютного бессилия и беспомощности. Чтобы не слышать, как Пит кричит: «Я доброволец!», чтобы не слышать бесполезный протест Хеймитча, чтобы не слышать тихие, едва слышные шаги, когда Мелларк становится рядом с ней. Лишь тогда она подняла голову и столкнулась в дурацкой схватке с целым миром, во второй раз за пять минут. В голове была лишь тьма, и она ощущала своё присутствие здесь только краешком сознания, остальная же часть её бежала, бежала от страха, стыда и ненависти, но не могла убежать. Она виновата, она знала. Но она просто не могла по-другому – какой бы сочувствующей она ни была, по её жилам текла капитолийская кровь, и дикий порок заставлял её в самые тяжёлые моменты думать о себе и своём счастье, а её счастье заключалось в Хеймитче, даже если она больше никогда не заснёт, видя смущённую улыбку Пита и искренне-радостную – Китнисс, каждый раз, когда закроет глаза. – Замечательно, – выдохнула она, и ей показалось, что в голосе её зазвучала сама смерть, и вся скорбь, которая заселилась в ней, нашла выход в этом одном едком слове. – Поприветствуем трибутов третьей Квартальной Бойни от Дистрикта Двенадцать – Китнисс Эвердин и Пита Мелларка. Она предполагала, что они поведут себя именно так. Более того, стой Эффи по ту сторону этой чудовищной сцены, она бы тоже сделала это, почти не задумываясь. Сотни рук с тремя пальцами вперёд, словно одна, поднялись в воздух. Эффи не знала, куда себя деть, неловко переставляя ноги, она пыталась устоять на месте, чтобы не рухнуть прямо на сцене или ещё хуже, заплакать. Ещё в первый раз, когда это случилось, ей было очень неудобно, и что-то очень странное и необычное одолевало ещё не один день. Она не знала, что мог означать этот жест, но сейчас ей казалось, что он выражал всю ту скорбь и безысходность, что поглотила площадь. Эффи смотрела на жителей Дистрикта Двенадцать и в глубине души восхищалась их смелостью и бесстрашием, их готовностью к неповиновению, мечтая получить хотя бы кусочек их смелости. Вдруг в толпе раздались крики, а уже через секунду трибутов поволокли к тяжёлым дверям Дворца Правосудия. Эффи грубо схватили за локоть, не обращая внимания на её сопротивления и попытки хоть как-то помочь ребятам. Повсюду были миротворцы, их белоснежное оружие было готово к использованию. Их затащили в здание – Прим что-то неистово орала Китнисс, которая пыталась вырваться из цепких лап белых чудовищ. У Бряк напрочь отключились мозги, всё её существо поглотил невероятный ужас, и она начала брыкаться, крича, чтобы её немедленно отустили, но солдаты будто не слышали её, продолжая исполнять приказ. – Эффи! – откуда-то сзади кто-то попытался перекричать весь этот шум. – Отпустите меня! Да я понял, понял! Все нормально! Я знаю, куда идти! Отпустите её, мы сами пойдём! Хватка неожиданно ослабла, у Эффи подкосились ноги, и она чуть не рухнула вниз, когда её схватили за руку и с силой потянули наверх. – Хеймитч... – у Эффи не было слов, мысли в голове разбежались, и их место сменила неконтролируемая паника. Она вцепилась в руку Эбернети, будто иначе упала бы в пропасть, и позволила ему тащить себя по какому-то темному коридору вслед за Эвердин и кучкой миротворцев, едва переставляя ноги. – Гребаные ублюдки, вот засранцы, – шипел Хеймитч, сдавливая её руку ещё крепче, словно хотел сломать ей кисть. У Бряк не было сил сделать ему замечание за такие выражения, к тому же, сейчас она полностью разделяла его точку зрения. – Гребаные бумажки, гребаные имена. Эффи на секунду представила, как Хеймитч в приступе ярости душит её, узнав, что она всё подстроила и назвала не то грёбанное имя. Как он в неистовом гневе сжимает горло своей вопящей жертвы в золотом парике. Они вышли через чёрный ход, втиснулись в машину и отправились на пустынный, непривычно тихий для Жатвы вокзал, где не было ни ослепляющих вспышек фотокамер, ни вечно жужжащих репортёров. Последним, что увидела Эффи в Дистрикте Двенадцать до того, как их втолкнули в вагон, был направленный на неё автомат. Дверь захлопнулась, экспресс тронулся, тёмные леса и бедные здания уехали куда-то вдаль. Эффи не могла сдвинуться с места, застыв у окна, нервно кусая губы в ожидании какой-то расправы. За стол напротив неё сел Хеймитч – у него не было настроения даже шутить, а всю его персону будто бы окутал абсолютно густой туман. Женщина не могла даже повернуться к нему, не могла посмотреть ему в глаза, словно бы только сделав это, она не сдержалась бы и сама ему все рассказала, или, что ещё хуже, он бы сам об всем догадался. Поэтому она усиленно пялилась в окно, хотя ничего, кроме затянутого облаками неба в нем не видела, и пыталась представить, как она будет жить с таким пожирающим душу секретом, с невыносимым чувством вины и постоянным ужасом. Возможно, это и будет её лучшим в своём роде наказанием, похуже морника, и она не знала, сможет ли она его вынести, зато она знала, что последствия у всего этого будут даже хуже, чем она может себе представить. Она знала, что ей нет спасения, нет прощения, и ей остаётся только падать куда-то вниз, но, вспомнив сотни поднятых в одном жесте рук, она надеялась, что во всем этом будет хоть какой-нибудь смысл, какой есть в каждом припрятанном секрете.