— Лучший мечник титанидского священства, — здоровяк склонился в насмешливом полупоклоне, опуская затупленный палаш и простирая свободную руку в сторону соперника. Спутанные в темные жгуты волосы упали на лицо, но ухмылку не скрыли. — Маркиз Бастиан Вален!
Он, казалось, нисколько не устал. В покрытой короткими темными волосами руке узкий клинок смотрелся чужеродно и даже немного нелепо — казалось, этому человеку больше по душе кромсать врагов цепным мечом, чем принимать классические дуэльные стойки. Да и уродливый темный шрам, лишивший его уха и искалечивший левую сторону лица, вряд ли был оставлен благородным оружием.
Однако если бы он владел палашом плохо, его партнер не был бы так вымотан.
Вторым фехтовальщиком в пустом зале был мужчина лет тридцати со светлыми убранными в хвост волосами и чистым, открытым лицом, которое, впрочем, сейчас искажала гримаса нетерпения и раздражения. Ухоженная кожа, аккуратная чуть рыжеватая бородка, прямой нос и серо-стальные глаза выдавали аристократическое происхождение.
После спарринга маркиз переводил дух с необъяснимым естественным изяществом. Он был ниже соперника почти на голову и уступал в физической силе, но не казался менее опасным. Пусть дыхание и сбилось, зато на Бастиане не было ни царапины — в то время как тренировочный костюм здоровяка был порван в нескольких местах.
Выпрямив спину и повертев кистью, Бастиан проворчал:
— Заткнись, Гермес. И атакуй!
На его груди поверх короткой белой туники лежала тяжелая цепь с золотой аквилой, начищенная, но явно старинная: местами звенья были заметно искривлены или протерты. Бастиан не снимал ее даже на утренних тренировках, хотя отрабатывать что атаку, что защиту было бы удобнее без лишнего груза на шее.
— Ваше преподобие, — ухмыльнулся Гермес и сделал выпад.
Приняв клинок на клинок, Бастиан развернулся, вынуждая противника по инерции двигаться вперед, и ударил локтем в солнечное сплетение. Гермес в ответ поддал коленом так, что его преподобие потерял равновесие и пролетел почти два метра. В падении он успел зацепить эфесом короткую гарду палаша противника.
Обезоруженный Гермес навис над приподнявшимся на локтях Бастианом. Если бы это был настоящий бой, его преподобие, скорее всего, получил бы удар ногой в грудь. Или в челюсть.
— Уже лучше! Грязные приемы в исполнении проповедника радуют глаз! — Гермес протянул ему руку. — Еще немного — и вас можно выпускать на арену.
— Фамильный меч навеки в ножнах, — вздохнул тот с кривой улыбкой и протянул палаш Гермесу. — Никто не вызовет проповедника на дуэль. А кровью грешников принято поить эвисцератор.
Гермес взял его тренировочное оружие, поднял свое и подошел к стойке. Здесь можно было увидеть все разнообразие клинков: от тяжелых цепных мечей до легких тонких шпаг. Но проповедник Бастиан Вален любил палаши и сабли — и терпеть не мог все остальное.
— Вот только с эвисцератором вы управляетесь отвратно, — заметил Гермес, с тихим шорохом возвращая клинки на место.
— «Благородная сталь — для благородной крови», — процитировал Бастиан дворянский кодекс Титаниды, продолжая отряхивать тунику. — От эвисцератора руки отваливаются.
В голосе Гермеса слышалось ехидство:
— А как же кровь грешников, монсеньор?..
— Что, не найдется, кому ее пролить? — Бастиан пожал плечами. — Ладно. Завтра утром можно помахать эвисцератором. Хоть какое-то разнообразие.
— Одобряю ваш выбор, — хрустнул костяшками пальцев Гермес, и Бастиан хмыкнул.
Двери в тренировочный зал бесшумно отворились. Аколит в длинной черной рясе, даже не отороченной золотистой каймой — что выдавало в нем послушника, еще не удостоившегося полноправного вступления в ряды священников Экклезиархии, — поклонился и замер.
Бастиан открыл резную дверцу в гардеробную, сел на скамью, вытянул вперед ноги в мягких кожаных сапогах и спросил, повысив голос, через весь зал:
— Что случилось, Марел?
— Ваше преподобие, — аколит наконец перестал топтаться на пороге, и Бастиан заметил в его руках свиток пергамента.
Сердце зачастило с ударами, и вовсе не потому, что все утро проповедник провел, сражаясь со своим неофициальным телохранителем. Возможно, это письмо, которое он так давно ждал…
Нет.
Это наверняка то самое письмо. Марел не стал бы ломиться сюда, если бы свиток не скрепляла печать понтифика, верно? Ради чего еще стоило отвлекать проповедника Бастиана Валена от тренировки с братом Гермесом?
А значит, дело последних семи лет жизни окончится сегодня — триумфом.
— А тебе бы тоже не помешало как-нибудь мечом помахать, — заметил Гермес, застегивая расшитую серебром сутану. На его широкой груди она едва сходилась — и отказывалась сидеть достойно. Казалось, что Гермес упаковывает себя в необъятный овощной мешок, а не в одежды священнослужителя.
Марел покосился на него с нескрываемым неодобрением, если не сказать — презрением.
— Ну-ну, малыш, — невозмутимо продолжал Гермес. — «Хранить в сердце веру — значит хранить ненависть к врагам Его». Или собираешься убивать грешников своим занудством?
Эти двое никак не могли ужиться. Даже спокойно пробыть в одном помещении несколько минут, не переругавшись, было им не под силу. Гермес задирался, хвастая перед Марелом своей относительной свободой и безграничным невежеством, а тот злился и пытался поставить его на место, но красноречия не хватало. Так что победителем оказывался сильнейший — в прямом смысле этого слова.
Хотя судьба и привела Гермеса в ряды младших служителей Адептус Министорум, фиктивный сан проповедника лишь позволял ему носить оружие, чтобы защищать нанимателя, но не делал сведущим в вопросах веры. Гермес носил сутану потому, что маркиз Вален — учитывая все нюансы и опасности светской и духовной жизни на Титаниде — нуждался в телохранителе, а «Декрет о послушании» лишал его возможности пойти простым путем и нанять толкового вояку.
Несколько страниц из священных книг — в переложении на низкий готик, «для народа» — Гермес все же прочел и любил вставлять не к месту вырванные из контекста случайные фразы, чем вызывал у окружающих зубовный скрежет.
— Отцепись от него, Гермес, — Бастиан торопливо протянул руку за свитком. — Когда
ты цитируешь «Наставления», кровью обливается
мое сердце.
Кое в чем Гермес не ошибался: боец из Марела и правда был никудышный. Но Бастиан взял его в свиту секретарем, а для этой работы не обязательно владеть стаббером или цепным мечом.
Чтобы пригреть именно Марела, у Бастиана было целых две причины. Первая — из выпускников семинарии Святого Скарата, высшего духовного учебного заведения Терпсихоры, он был самым старательным, но духовной искры в нем наставники не замечали, о чем, сокрушаясь, делились с проповедником Бастианом, когда тому случалось посетить альма-матер. Многие духовные лица искали помощников среди молодых послушников, расспрашивая о талантах того или иного семинариста. Бастиан подыскивал аколита, которого сможет сделать своей тенью на время восхождения к славе, и счел отсутствие искры отличной чертой — лучше иметь под рукой внимательного и тихого слугу, способного вести бумаги, чем велеречивого бездельника.
Ну, и вторая причина, еще более приземленная: Марел был старшим сыном графа Ламье, а граф Ламье приходился матери Бастиана двоюродным братом. Взять шефство над родственником требовали неписаные традиции Титаниды.
Наставники Марела твердили в один голос, что ему предстоит долгая дорога в дьяконы, и Бастиан одним благородным жестом эту дорогу в разы сократил. Теперь его троюродный брат был секретарем одного из самых «голосистых» проповедников, отчитывавшихся лично перед архидьяконом Дюшером.
Для Марела это было невероятным скачком, а вот самому Бастиану давно наскучило крутиться в бюрократическом аппарате, возглавляемом дядюшкой. Его священным долгом во имя процветания Экклезиархии было вытряхивать деньги из благородных жителей верхнего города. Терпсихора раскинулась на добрую четверть планеты, грозя постепенно поглотить другие города-ульи, и кошельки местной знати были туго набиты. Архидьякон Дюшер считал, что их можно и нужно облегчать, а Бастиан этому способствовал.
Для дьяконата он оказался подлинным даром Императора. Подвешенный язык и природное обаяние сделали его «своим» в аристократической верхушке улья, и поток средств, которые диоцез получал благодаря труду маркиза Валена, не иссякал уже несколько лет. Разумеется, Бастиан не собирался всю жизнь стоять у подножия архидьяконского трона. Он давно планировал выскользнуть из цепких объятий дядюшки, но многолетний план начал приносить плоды только сейчас.
Сломав печать — не понтифика, с сожалением отметил он, а всего лишь проповедника урба — он пробежал взглядом по аккуратно выведенным строчкам высокого готика.
Его высокопреподобие, святейший проповедник урба, духовный пастырь Терпсихоры, приглашал брата Ксавье — Бастиан раздраженно закатил глаза — побеседовать сегодня за скромной трапезой. Скромность трапез в его резиденции Бастиан хорошо себе представлял. Ради старого недруга Ваятель — так графа Бару, проповедника урба Терпсихоры, часто называли за глаза — вряд ли устроит пышный обед, однако три-четыре перемены блюд придется пережить обоим заложникам титанидского этикета.
«Брат Ксавье» — семинарское имя Бастиана, служившее прикрытием в те годы, когда лишенного постоянной опеки и защиты послушника могли убрать, если он принадлежал к влиятельной семье. Оно встречалось только во внутренних документах Экклезиархии — приглашение, которое Бастиан держал в руках, было подчеркнуто официальным.
Иначе и быть не могло. Семьи Бару и Валенов соперничали и в светской, и в духовной сферах много столетий. Пребывание за одним столом грозило стать тяжким испытанием, но Бастиан все равно чувствовал себя удовлетворенным.
— Любовная записка от понтифика? — уточнил Гермес.
— Ты! — взвился Марел, краснея. — Ты, как ты только…
— Во имя Священной Терры, Гермес! — опустил свиток Бастиан. Ради Марела стоило укоротить телохранителю язык. — Ты вообще способен испытывать уважение хоть к кому-нибудь?
— «Ни один смертный не сияет подобно Ему», — отрезал Гермес, застегивая перевязь поверх сутаны. Цепной клинок с одной стороны, стаббер — с другой. Нагрудник был уже надет — и поблескивал чеканными символами Экклезиархии.
— «…кроме тех, кто приносит вам Его слово», клоун, — фыркнул Бастиан и наклонился к сложенной на скамье одежде. — Не от понтифика. От Ваятеля.
— От его высокопреподобия? — хохотнул Гермес. — Титанида завертелась в обратную сторону?
— Нет. Но чтобы успеть к его проклятому обеду, придется ехать сейчас.
Несомненно, Бару тянул до предела приличий, прежде чем отправить гонца, и теперь у Бастиана не осталось времени на приготовления. Он наскоро умылся, вылетел из душевой, примыкавшей к тренировочному залу, и нырнул руками в рукава сутаны. Его одеяние, в отличие от простой одежды Гермеса, было богато расшито и подбито мехом. Марел подхватил столу, и бледный искусственный свет заиграл на тонких пластинках драгоценных камней, которыми были вышиты высокие литеры I с черепами внутри.
Пока Бастиан застегивал крючки на груди, Марел положил ему столу на плечи и расправил ткань. Степень подобострастия в нем немного пугала, но не отталкивала. И даже позволяла забыть на время о том, что рядом возносит хулу на святейшего понтифика неотесанный здоровяк с фиктивным саном.
Марел извлек откуда-то из складок рясы гребень, и Бастиан про себя возблагодарил Императора, что выбрал именно этого паренька. Выбор был между ним и еще одной дальней родственницей, но тогда Бастиан решил, что милое личико рядом может подпортить ему репутацию — или отвлечь слушателей. И теперь думал, что вряд ли девица из семьи Гиттан рвалась бы следить за его прической.
Едва протиснувшись между почти готовыми сцепиться членами свиты, Бастиан выбрался обратно в зал и подошел к одному из высоких зеркал. Готическая стрельчатая рама имитировала окно — каковыми, впрочем, особняк Валена похвастаться не мог. Несмотря на богатство рода и неплохой капитал, маркиз был вынужден чтить все пункты эдикта о Покаянии Титаниды. Мелочное унижение для тех, кто живет на вершине улья, превратившее роскошные дворцы в каменные коробки.
Это называлось «лишением права поднять взгляд» и было одной из многочисленных формальностей. Выезжай за ворота усадьбы — и кто проследит, как часто ты смотришь на затянутое смогом, тошнотворно клубящееся тучами небо, почти рухнувшее призрачной тяжестью на шпили Храма Искупления?
Вместо серо-черных шпилей Бастиан мог наблюдать в это зеркало лишь собственный тренировочный зал. Фрески, изображающие святого Скарата, рубящего еретиков во времена Пагубной Порчи; выбитые в камне литании, призванные укрепить дух — пока сам занят телом; бронзовые костлявые херувимы, поддерживающие светильники. Зеркала, встречавшиеся каждые несколько метров, расширяли пространство, создавая призрачные анфилады. Здесь могло бы спокойно тренироваться человек десять. Да что там, по меркам среднего города на этом пространстве легко разместились бы три-четыре семьи.
Бастиана сейчас интересовало не это, а только ровный пробор.
Несколько секунд ушло на сожаления, что священники не носят надушенные седые парики, как все богатые модники Терпсихоры. Бастиану нравилось это веяние, но — увы...
Пришлось зачесать еще влажные волосы назад и надеяться, что они, высохнув, будут лежать не слишком небрежно. Немыслимо, конечно, появляться в таком виде на публике…
А ведь сегодня вечером он должен быть на прощании с герцогом Таспаром! Архидьякон заподозрил неладное, когда пожертвования Таспаров стали слишком велики. Даже при том чувстве вины, которое воспитывала Экклезиархия в дворянстве Терпсихоры, отдавать такие несметные богатства при живых детях было более чем странно. Невероятное рвение порой так же подозрительно, как желание остаться в отдалении. Задушевный разговор с вдовой и безутешными детьми должен был прояснить, был ли это искренний порыв или запоздалая попытка искупить старые грехи. Бастиану часто приходилось выступать следователем в подобных делах. Этот вечер не должен был ничем отличаться от многих других: Бастиану предстояло хорошо провести время, проводить герцога в последний путь и никого не оскорбить. Обычное дело. И, к тому же, пирушка на грани приличия.
Но если Ваятель слишком задержит его, придется ехать туда в таком виде… Это все равно что явиться в исподнем. Бастиан сокрушенно вздохнул и поправил орла на груди.
Облачение — скорее, экипировка — проповедника обычно занимала куда больше времени. Лучше всего было бы прийти на встречу с проповедником урба лоснящимся от блеска, соответствуя окружению и напоминая о соперничестве родов, но у Бастиана не осталось времени. Значит, придется принять другую личину: скромного священника, не кичащегося происхождением и богатством. Итак, долой перчатки — маникюр был сделан только вчера и выглядит вполне достойно. На пальцах останется только перстень с выпуклым ониксовым черепом, на груди — только священная аквила… Лишь то, что полагается по сану, никаких излишеств.
— Марел! Возьми «Диалоги исповедника» и «Слово святого Скарата». Ту, что в кожаном переплете.
— Да, монсеньор, — Марел поспешил к дверям.
Бастиан торопливо застегнул три пряжки пояса и задержал ладонь на рукояти эвисцератора. Пальцы привычно прощупали гравировку на рукояти. «Orare et vincere». Этот меч ему вручили на посвящении — тогда же, когда Бастиан вернул себе имя и право носить фамильное оружие.
Он давно привык к обоим клинкам. Один — символ служения Императору и готовности отстаивать веру, проливая кровь, другой — напоминание о древнем роде, не запятнанном скверной. Отказаться от одного из них невозможно — служение Бастиана подразумевало и скрупулезное следование этикету, и покорность порядкам Экклезиархии сразу.
Вот и приходилось ходить, как вьючному животному.
— И принеси черные ножны с серебром! — крикнул Бастиан вслед Марелу, разглядывая инкрустированный фамильный герб на тех, что были у него в руках. В таком виде — и с такими ножнами… прихлебатели Ваятеля сожрали бы его с потрохами.
Гермес следил за суетой, насмешливо поджав губы.
— Как пить дать, свиданка, — сказал он, наконец. — И кто из вас кого сегодня…
Бастиан показал ему кулак.
— Думаю, тебе стоит провести сегодня вечер в молитве, а не в кабаке, брат Гермес.
— Да ладно вам, — осклабился тот.
Бастиан бросил последний взгляд в зеркало.
Что подумает Ваятель, на самом деле, глубоко безразлично. Формальности надо соблюсти, но союзники Бару все равно будут распространять слухи, порочащие имя маркиза Валена. О незримой войне родов не говорят вслух, но хорошо знают, так что никого этим не удивишь. А вот появление у герцогини Таспар в таком виде будет, по меньшей мере, эпатирующим.
— Иногда мне больно, когда ты просто открываешь рот, — проворчал Бастиан, стараясь не думать о вечере. Сначала — триумф в резиденции проповедника урба. Старик Ваятель должен был все губы искусать от злости! — Где только его преосвященство тебя нашел?..
Гермеса «приставил» к маркизу Валену сам архидьякон. А нашел, несомненно, не в верхнем, а то и не в среднем городе. Гермес был гладиатором — об этом говорили клейма на спине. Экклезиархия редко опускалась до того, чтобы выкупать рабов, однако из людей, которым нечего терять, получались неплохие цепные псы. Для таких, как Гермес, дарованный младший сан был пустым звуком.
И не только для них. Балансировавший между светскими увеселениями и нравственной чистотой Бастиан давно привык к тому, что вопросы искренности веры можно решать, с деловитым прищуром изучая чужие счета. Архидьякон Дюшер учил его, что чистота (не в крайних случаях, но во многих) покупается, а священные земли и реликвии — продаются. Не фактически, конечно. Продается их слава, продается благословение… все, что нужно, чтобы Титанида вернула благосклонность кардинала астра.
Семь сотен лет назад вскрылось невероятное по масштабам предательство: Титанида почти полностью пребывала под властью еретиков-церковников. Раскрылась причастность к этой старой, как само Имперское Кредо, секте множества благородных домов, управлявших богатствами Титаниды, в том числе владениями Экклезиархии. За тысячелетия до этого ересь уже находила пристанище на планете, и второе падение окончательно очернило Титаниду в глазах священной коллегии кардиналов.
Когда большая часть дворянства была казнена, а меньшая — тщательно проверена самыми искусными дознавателями, кардинал астра Фаливелл наложил на благородные дома Титаниды епитимью. Все семьи обязаны отдавать старших детей в семинарии Экклезиархии, чтобы те служили — тем или иным способом — на благо единственной и истинной церкви Императора.
Это привело к тому, что вскоре не осталось ни одного рода, не связанного по рукам и ногам обязательствами перед Адептус Министорум. И к тому, что светская и церковная власти переплелись между собой так тесно, что Бастиан сам порой не мог вспомнить, маркиз он или проповедник.
— Подготовь фиакр. Если встретишь Марела — я в часовне, — распорядился он.
— На это у вас всегда есть время, — хмыкнул Гермес.
— Именно, — отрезал Бастиан. — Я несу Его слово, помнишь? Как насчет «склониться перед сиянием»?
— Монсеньор, — телохранитель изобразил издевательский — но отвратительно похожий на принятый в высшем свете — поклон. Бастиан прошел мимо, больше не отвлекаясь на его кривляния.
Мыслями он был уже не здесь.
***
Часовня в особняке маркиза Валена выглядела скромно. Она могла бы сверкать богатствами, принесенными в жертву показному благочестию, как частные святилища многих дворян. У маркиза Валена была возможность превратить ее в миниатюрный Храм Искупления. Высокие своды, поддерживаемые четырьмя колоннами, могли бы утопать в искусственном тумане. Можно было бы заказать уменьшенные копии изысканных и величественных алтарей...
Но проповедник Бастиан этого не желал. Его устраивали полутьма и камень. Преклоняя колени, он сквозь одежду чувствовал прохладные плиты, вдыхал запах всегда курящихся благовоний, и его собственная любовь к роскоши куда-то исчезала. Он вряд ли признался бы кому-либо, но это место защищало его душу.
«Купайся в богатстве вне святых стен. Ничто не должно отвлекать от молитвы», — говорили наставники. Когда-то, неожиданно выдернутый из роскошного особняка и втиснутый в угрюмые стены семинарии святого Скарата, Бастиан не мог с ними согласиться. Сейчас он вспоминал о своем недовольстве с улыбкой.
Впрочем, чтобы никто не мог придраться к тому, что вера Бастиана Валена недостаточно выражена в денежном эквиваленте, силуэт Императора-Искупителя над единственным алтарем выполнил самый дорогой скульптор Терпсихоры. А владелец часовни взял с него клятву перед этим самым алтарем, что тот никому не откроет, по чьему эскизу был создан Его образ.
Может, это было излишней предосторожностью, но Бастиану не хотелось столкнуться со слухами, очерняющими память исповедника Тальера, его наставника. Терпсихора каждое неосторожное слово способна превратить в ложь, а ложь — в ересь.
Бастиан верил в Императора. В Императора, которого открыл ему исповедник Тальер. В Императора, сквозь ребра которого можно увидеть пылающее сердце. В Императора, протягивающего полуистлевшие руки, чтобы обнять тех, кто заслуживает Его света.
С канонических икон и статуй Титаниды на верующих смотрел Искупитель, сложивший руки на груди. Его прощение нужно было вымаливать — но надежда на это неминуемо угасала. Все титанидцы без исключения были приведены к покаянию: вина церковников, погрузивших планету в смуту, давила на каждого. Его лик никогда не был обращен к молящимся. Если Он таков на самом деле, Титанида обречена…
Но Он ждет возвращения тех, кто оступился однажды. Так уже было три тысячелетия назад, когда святой Скарат вернул Титаниду в Его руки. Бастиан, как и исповедник Тальер, считал, что вера должна находить отклик. За бесстрастным ликом Императора — за черепом, символизирующим его вечную жизнь, — скрывается любовь к человечеству. Иначе Он не сражался бы за души своих подданных.
Бастиан построил эту часовню в честь наставника. Его прах лежал здесь же, под каменными плитами. Однако, знал Бастиан, Тальер никогда не одобрил бы молитв, которые его аколит произносил здесь. Они оба верили в возможность искупления, но их пути разошлись, как только Бастиан остался один. Тальер не стремился достичь влияния, был не в ладах с этикетом (да и с церковной этикой тоже) и, вдобавок, вышел из угасающего рода. Его слово слышали — но не слушали. Он зажигал сердца — но был не в силах в одиночку долго поддерживать этот огонь.
Семьсот тринадцать лет назад одни порядки сменили другие, но верующими на этой планете по-прежнему правили счета. Нельзя изменить систему, не будучи ее частью. Бастиан Вален — был. А еще он обладал амбициями, репутацией и желанием идти до конца.
Эвисцератор оттягивал пояс, но Бастиан не отстегивал его, когда молился.
— Все души до последней будут Твоими, — прошептал он. — И
я приведу их к Тебе.
Акустика часовни подняла его шепот вверх, и слова рассеялись. Слова, которые имели такой вес за этими стенами, становились здесь пустым звуком. Дела — вот что было Ему важно.
И дел предстояло немало.
***
Бастиан постукивал скрученным пергаментом по ладони, наблюдая за тем, как сходятся ворота. Фиакр набирал скорость, двигаясь в сторону въезда на двадцать седьмой уровень.
Как правая рука архидьякона (на самом деле — левая; но Август Тойле, истинный ближайший помощник Дюшера, в свет не выходил, и Бастиан сам был с ним едва знаком) проповедник не имел своего прихода, с кафедры которого обращался бы к жителям Терпсихоры. Он вел бродячий образ жизни — от приема к торжественному обеду, от пира в честь Дня Согласия до Покаянной Службы у какой-нибудь графини. И бродяжничать требовалось с комфортом и помпой. Кроме личной машины с фамильным гербом в гараже Бастиана стоял «Искупитель», за которым требовалось больше ухода, чем за собственной кожей, и открытый, защищенный силовым полем фиакр. Бастиан не случайно выбрал именно его для этой поездки. Это был традиционный для элиты Экклезиархии транспорт, поскольку считалось хорошим тоном, когда благородный и тронутый отрешенностью лик проповедника могут созерцать случайные встречные.
Ведь чем больше людей знают тебя в лицо, тем чаще твои слова достигают их сердец.
— Я думал, что так и умру проповедником, — Бастиан, наконец, оставил в покое свиток.
— Монсеньор? — озадаченно переспросил Марел.
— Я получу розариус сегодня, — рассмеялся он. — И тиару. Помяни мое слово.
— Ты же не думал, что его преподобие к Ваятелю в регицид поиграть едет?
Силовое поле, защищавшее фиакр от возможных нападений, изолировало и звуки. Их беседу никто не мог услышать — к счастью. Реплики Гермеса не предназначались ни для чьих благонравных ушей.
— Стать кем-то значимым в Терпсихоре очень непросто, Марел, — Бастиан поправил перстень. — Даже если ты маркиз, а твоими проповедями заслушиваются все богатые вдовы. Не красней, пожалуйста. Ты уже два года подмахиваешь мои отчеты для его преосвященства Дюшера.
— И по приходам развозит, — вставил Гермес.
Вообще-то у Бастиана был шофер, но график действительно составлял Марел. И он умел делать это так, что проповедник всегда и везде успевал вовремя.
— Ты расстроишься, Марел, но я не собираюсь работать на архидьякона вечно. Он много для меня сделал, но я свой долг уплатил. В стократном размере. В фундаменте десятка храмов в диоцезе должен лежать мой именной камень.
Марел, сложив руки на коленях, старательно делал вид, что не услышал ничего, о чем не догадывался бы. Бастиан мягко улыбнулся:
— Это не повредит твоей карьере. Сейчас ты будешь мне нужен больше, чем когда-либо. Потом, когда и сам немного освоишься, получишь все рекомендации. Дьяконат тебя с руками оторвет.
— Я… я так далеко не загадываю, монсеньор, — промямлил Марел.
Бастиан полагал, что скромность — украшение, которое отлично смотрится на людях вокруг, но только не на нем. У брата Марела — недавний семинарист еще не получил достаточно высокий сан в Терпсихоре, чтобы к нему обращались по родовому, а не духовному имени — скромности было даже в избытке. Но, пусть его род не мог соперничать с Валенами, а главным талантом было усердие, упускать свое Марел вряд ли собирался.
Вот только краснел так трогательно.
— А стоит. Иногда исполнение планов требует очень много времени и сил, так что… чем раньше поймешь, чего хочешь добиться, тем лучше.
В течение пяти лет Бастиан как человек широкой души и чистых помыслов покорял пороги одного храма Терпсихоры за другим. Он обращался к прихожанам с кафедры как гость — все подаяние оставалось в ящике для пожертвований, а после его речей сбор был немалым. Говорить он умел, это вынуждены были признать даже недоброжелатели. Слова всегда сами просились на язык, он никогда не писал речи и не корпел над священными книгами, вспоминая подходящие примеры. Но предприятие все же было нелегким: настоятели храмов чаще всего относились к нему предвзято. Дьяконат вытягивал деньги не только из мирян. За счетами приходов пристально следили: ни полтрона не должно было потеряться в многочисленных финансовых отчетах.
Этому были причины, и Бастиан их знал. Их все знали: семьсот лет назад еретики утаивали немало денег, проводя показные службы и тайно творя нечестивые обряды. И все же архидьякон Дюшер не был любимым отцом святым братьям, и его родственника поначалу оглядывали исподлобья и привечали сухо.
Подкупать настоятелей храмов приходилось словом и делом, однако за эти годы Бастиан успел расположить к себе всех, кто только не опасался гнева проповедника урба. Для старика Бару выскочка из Валенов был, как выражался Гермес, прыщом на заднице. Молодой, инициативный проповедник, готовый сколько угодно вдохновенно рассказывать о любой стороне Имперского Кредо...
Бастиана знали. Это все, что было ему нужно. Получить собственный приход он не надеялся. То есть поначалу он думал об этом — и целился, конечно, на должность настоятеля Храма Искупления при понтифике, — но сети, которые сплел проповедник урба, можно было только разрубить мечом. И хотя в высшем свете Титаниды случайные трагические смерти и окутанные тайной убийства были делом обычным, Бастиан держался в стороне.
Искушение было б
ольшим, чем хотелось бы, потому что братец женился на Танцующей с Тенями. Чтобы заказать чье-то убийство, Бастиану не надо было даже напрягаться, достаточно приехать на семейный ужин.
И счастье для Бару, что очернять себя убийством другого священника в планы Бастиана не входило. Он мог думать об этом в пылу злости, иной раз столкнувшись с выстроенной проповедником урба преградой, с оскорблением — или просто не выспавшись, но прибегать к услугам ассасинов из Театра не собирался.
— Для меня честь помогать вам, — выдавил наконец Марел.
«Интересно, почему», — подумал Бастиан про себя. Великих свершений за ним пока не значилось, то, чем он занимался, в очень общем смысле можно было назвать попрошайничеством… Неужели дело в словах? В том, что Бастиан говорил, обращаясь к своим светским слушателям, а не в утреннем ворчании сквозь сжатые зубы.
Перед выездом Марел сменил рясу на не менее громоздкое, но хотя бы приличное одеяние аколита. Он тоже понимал, что после дворца Ваятеля их ждет безутешная герцогиня, и не хотел оскорблять ее взгляд простым покроем и грубой тканью. Нет, он точно понимал больше, чем хотел показать. Ему найдется место на верхушке, лет через десять… если он перестанет так тушеваться.
Его скромность даже забавляла. Бастиан мог бы вырасти таким же — в конце концов, многие его однокашники были скованными и закомплексованными. Всех их с детства готовили к тому, что они отдадут жизнь Экклезиархии. В семинарии ничто не напоминало об их происхождении — и вообще о мире за стенами духовного училища. А потом выпускники, будто в холодную воду, окунались в истинное положение дел. Учились интригам и выживанию.
Бастиану с самого начала пророчили совсем иное будущее. Вместе с братом они провели детство в изоляции, не покидая поместья, чтобы выстрел изворотливого ассасина не принес смерть наследнику Валенов. Но он был
младшим. Он ждал военной службы или, на худой конец, высокой должности в Администратуме. Он должен был руководить полком или лениво пересчитывать в голове доходы с множества принадлежавших Валенам мануфакториев… Когда ему исполнилось семь, он еще сам не знал, чего хочет.
Все пошло не так.
«Если я не стану святым, то уж кардиналом — обязательно», — сказал себе новоиспеченный брат Ксавье после десяти лет тренировок, переписывания священных текстов и ежедневных молитв. И проторчал ризничим в храме при семинарии еще полтора года, прежде чем исповедник Тальер вытащил его из каморки, где маркиз Вален начищал храмовую утварь. И еще года три он не смел рта раскрыть на людях без кивка Тальера — имея право только слушать, прислуживать на торжествах и держать в руках ларец с мощами святого Скарата.
После смерти Тальера Бастиан потерял все. Богатства за ним числились — но он не имел возможности распорядиться средствами. Он не был даже проповедником, и его слово не значило ничего, как бы хорошо он ни знал священные тексты. Реши он тогда заполучить особняк в верхнем городе — на который формально имел все права — его обвинили бы в невероятной гордыне, и надежда возвыситься в духовенстве на этом бы рухнула.
И тогда, вдруг вспомнив о родстве, его «подобрал» архидьякон — наверняка с подачи родителей. Неважно, что заставило его подумать о юном священнике, главное, это позволило Бастиану наконец-то заняться карьерой.
Строгое воспитание уступило место почти неприличной роскоши. Собственный особняк, слуги, возможность сорить деньгами — все это было частью его служения. Вернувшимся призраком прошлого — времени, когда он ни в чем не нуждался. В принятии своих законных привилегий Бастиан не раскаивался.
В чем стоило раскаиваться — так это в том, что его славу душили сразу и дядюшка, и проповедник урба. И друг, и недруг. Бастиан мог бы стать легендой, имей он возможность говорить от своего имени, как его наставник, исповедуй он кого-то, кроме своей семьи, проводя таинства в собственном храме, обладая фактической властью... Но архидьякон не желал терять золотую жилу, а Бару отказывался протежировать юного конкурента из рода, причины вражды с которым затерялись в веках. Бастиан завис на волосок от признания.
Знатные люди Терпсихоры не отказывали ему в уважении. Считали ли его проповедником от Бога или просто отличным собеседником, разбирающимся в нюансах экономики, политике, геральдике и искусстве, было неважно. Главное, он не знал никого на «своей» половине Терпсихоры, кто бы назвал его плохим священником или недостойным дворянином.
Злопыхателей из своры Бару можно было не считать.
Набрав достаточно влияния и убедившись, что его имя на слуху, Бастиан осмелился шагнуть дальше. Он решил обратиться к понтифику. Резиденция губернатора Титаниды располагалась здесь, в столичном улье, но добиться аудиенции, будучи простым проповедником, Бастиан бы не смог.
Первая часть плана, растянувшаяся на многие годы, — понравиться тем духовным отцам, которых обязательно пригласят на Покаяние Титаниды в Храм Искупления. Вторая — самому добиться приглашения.
Отчасти траурное, отчасти праздничное, Покаяние Титаниды длилось неделю. Это были дни торжественных богослужений, напоминающих о греховном прошлом и ответственности за ошибки предков. Сложная церемония сопровождала каждый обряд, а главную службу в Храме Искупления вела сама понтифик. Трансляция ее речи проводилась в каждый дом или учреждение (если по какой-то причине в священный праздник оно не могло прекратить работу). Когда она говорила, все население Титаниды благоговейно замирало, опуская головы. По улицам среднего города разъезжали «Искупители» с громкоговорителями на крышах. Богослужения в других храмах начинались, только когда голос понтифика замолкал.
Впервые Бастиан увидел Кайе Маджерин, понтифика Титаниды, на Покаянии два года назад. Тогда он понял сразу: на этого человека можно и нужно равняться. Она правила Титанидой шесть десятков лет, но ювенат-медицина сохранила ей молодость и силу — и окружавшая ее ощутимая аура властности наполняла сердце Бастиана уважением. Ни дядюшка, ни проповедник урба, никто из высшего духовенства Титаниды, кого Бастиану приходилось видеть, не вызывал такого желания преклонить колено.
Едва вступив на трон губернатора, она добилась от кардинала астра некоторых смягчений строгого эдикта о Покаянии и стала духовным пастырем целой планеты. Изменения, которые она постепенно — очень медленно — вводила, подтверждали правоту исповедника Тальера: Титанида не обречена и еще будет сиять среди прочих, верных миров Империума.
Ту службу Бастиан простоял среди молящихся, не в силах оторвать взгляд от понтифика. На следующий год ему удалось поцеловать ее перстень — удостоверившись предварительно, что дядюшка поблизости. Архидьякон Дюшер был вынужден представить его. Исповедник Сверцев, ярый служитель Экклезиархии в Терпсихоре, тоже отозвался положительно о «подающем надежды юноше, умеющем разжигать души словом». Тем вечером Бастиан удостоился чести, на которую и не рассчитывал: во время публичного покаяния он держал «Эдикт об истинной вере», на котором понтифик, а за ней другие высшие чины Титаниды клялись в вечной чистоте и верности.
Бару был красный, как кардинальская сутана, и его взгляд обещал молодому выскочке все возможные преграды в будущем, на какие способен проповедник урба.
Бастиан убеждал себя, что сумел понравиться понтифику. Чем именно — неважно. У него не было возможности сказать что-то стоящее, он был всего лишь одним из многих проповедников, которые хотели добиться ее внимания. Главное, что его все же заметили.
На последнее Покаяние в Храм Искупления он получил приглашение уже не от дяди, а от губернаторского кабинета — официальное, безликое и с государственной печатью. Его сердце так не колотилось с тех пор, как он читал свою первую проповедь. Пришлось собрать всю выдержку, чтобы все же отыскать в небольшом перерыве между службами секретаря понтифика и вручить ему свиток, на который Бастиан потратил все свое красноречие.
Он просил о праве свободно проповедовать без прихода — в верхнем городе улья Терпсихора такой привилегией обладали немногие. На практике это означало сан исповедника, но говорить об этом открыто было бы вопиющей грубостью. Секретарь не обещал Бастиану, что письмо достигнет адресата (максимум — его прочтет кто-то из многочисленных помощников губернатора), а просьба будет услышана.
И все же — Бастиан никогда так не следил за собой, как в последние полгода. Его могли проверять — если духовный совет при понтифике обратил внимание на его кандидатуру, нельзя было допустить и малейшей вольности в трактовке Имперского Кредо. Наблюдатели могли быть везде — на приемах, в храмах, куда он продолжал приходить «по знакомству», да хоть в его собственном доме. Слугу-шпиона легко подослать — а еще проще подкупить тех, что уже есть. Каждый раз, когда очередной пассаж от Гермеса долетал еще до чьих-то ушей, Бастиан про себя закусывал губу. Гермес был отменным телохранителем, но отвратительнейшим спутником для будущего исповедника.
Теперь волнения были позади. Письмо от проповедника урба! Заставить Бару пригласить к себе маркиза Валена мог только приказ понтифика. Это будет долгожданное посвящение — долгожданная свобода от необходимости выколачивать деньги для дьяконата.
Бастиан уже видел себя исповедником, ведущим тысячи... нет, сотни тысяч верующих. Они будут восклицать его имя и просить его благословения.
— Монсеньор…
Встрепенувшись, Бастиан уставился на Марела.
— Вы… засмотрелись, — робко сказал тот. Бастиан потер пальцами глаза и понимающе кивнул. Никто не казнит того, кто взглянет мельком в небо, но, мечтательно пялясь ввысь, богобоязненный титанидец нарушает «Эдикт об истинной вере». Особенно прискорбно, если он — священник.
Когда уже понтифик избавится от этого пережитка прошлого?
— Кончайте улыбаться, ваше преподобие, — добавил Гермес. — Почти прибыли, кстати.
— Скажешь рядом с людьми Ваятеля хоть слово — я тебя заживо сожгу, — предупредил Бастиан. — Ему только дай повод похоронить меня.
Гермес ухмыльнулся:
— Я с вами как раз затем, чтобы вас не похоронили.
