***
Граф Бару — мощный старик с хищным взглядом — умел производить впечатление. У него был чистый, громкий голос, идущий откуда-то из могучей груди, и широкие брови, всегда сдвинутые к переносице. Всем своим видом он показывал, что не знает радости — поскольку радость запретна для грешников. И он, избранный пастырем Терпсихоры, несет на себе все грехи ее жителей. Какие уж тут радости. Широкий белый орнат, надетый поверх черного одеяния, по краю был отделан бахромой из острых стальных игл. Они опасно звенели, стоило ему пошевелить рукой. Орнат украшали вышитые символы Экклезиархии с плоскими красными драгоценными камнями в глазницах черепов. На фоне роскоши, с которой была обставлена приемная проповедника урба, и его слепящего глаз одеяния, Бастиан выглядел едва ли не нищим. По лицу Бару нельзя было сказать, воспринял он вид гостя как невероятную наглость — маркиз, проводящий больше времени на званых обедах, чем в молитве, указывает первосвященнику города на то, что следует знать меру; или как вынужденное уважение. Бастиан, в конце концов, следовал этикету: низко поклонился от дверей, подойдя, встал на колено и поцеловал перстень, дождался, пока ему позволят подняться, и постарался не допустить торжествующей ухмылки. К удивлению Бастиана, Ваятель не скрежетал зубами. — Духовный совет понтифика счел тебя достойным высочайшей ответственности, брат Ксавье, — так могла бы разговаривать самая широкая труба органа в Базилике Примарис. — И высочайшей чести. Сегодня утром указанием ее высокопреосвященства ты посвящен в сан исповедника. Бастиан, склонив голову, продолжал стоять перед высоким креслом проповедника урба. То, что он и так знал, о чем пойдет разговор, нисколько не умаляло восторга. Слышать эти слова было верхом наслаждения. От них захватывало дух. — Ты известен как волшебник слова, брат Ксавье. Почему же ты молчишь? Насмехается? Бастиан искренне удивился. Разве скачок давнего врага вверх по карьерной лестнице не должен бесить Ваятеля? — Я повторяю про себя ваши слова, ваше высокопреподобие. Для меня в них больше чуда, чем в любой речи, которую я когда-либо мог произнести. Бару поджал губы. Верхняя часть его черепа выдавалась вперед, подбородок скашивался к шее. Казалось, он вечно недоволен — а сейчас стал недоволен еще сильнее. — Я решил, что ты захочешь узнать как можно быстрее. Торжественная церемония пройдет через три дня здесь, в Базилике Примарис, но пока… — узловатые пальцы перебирали змейку из посеребренного металла. Она казалась тонкой, но на самом деле разогнуть звенья цепочки розариуса не под силу ни одному человеку. Бастиан не заметил, когда он успел взять ее в руки — внимание неумолимо рассеивалось. Мыслями он был уже не здесь, а перед тысячами людей в Храме Искупления. — …твои заслуги перед Терпсихорой отмечены Его знаком. Как ты своей верой защищаешь Его, так Он защищает тебя. Бару поднялся преувеличенно тяжело, опираясь мощными ладонями на подлокотники кресла. Стальная бахрома забряцала. Он спустился с возвышения, на котором стояло его кресло, и Бастиан склонил голову. Розариус — символ его сана и одновременно миниатюрный генератор защитного поля — был тяжелым и теплым, очевидно, за счет вечноживущего механизма, заключенного под металлическим орлом. Строгие вертикальные линии, гладкие грани крыльев — аквила идеально вписывалась в квадрат. — У вас не будет повода сомневаться во мне, — Бастиан не удержался и провел пальцами по рельефу на металлическом блоке. Вряд ли Ваятель сомневался в том, как далеко Бастиан собирался зайти. Его скачок через голову проповедника урба был более чем красноречив. Но Бару будто бы не казался… раздосадованным. Восторг Бастиана уступил место озадаченности. Бару терпеть его не может. Так в чем же дело? — Слово исповедника зажигает сердца. Если в сердце пылает вера, враг никогда не завладеет им. Но таких сердец меньше, чем кажется на первый взгляд. Меньше, чем хочет Он. Бастиан смиренно сложил руки, прямо как Марел по ту сторону дверей. Итак, время занудных наставлений — напоминаний о священном страхе перед Ним. — Ты много лет служил архидьякону Дюшеру. Все это время тебя слушали люди твоего круга, — Бару прошествовал мимо, Бастиану пришлось следовать за ним. — И ты не просто говорил с ними о вере. Они вышли в очередную боковую дверь и оказались в небольшой полукруглой комнате. Такие же арки с непрозрачными витражами, что и в главном коридоре, отбрасывали множество цветных пятен. Снаружи здание было «слепым», как и все прочие, но рассеянный искусственный свет между каменной кладкой и стеклом создавал почти идеальную иллюзию. Бастиан понимал, что настоящий дневной свет не может быть таким ярким. Только не в Терпсихоре. Но невольно хотелось верить, что он — настоящий. Посреди комнаты был накрыт стол, и Бастиан представил на мгновение, что этот бессмысленный разговор действительно может продлиться часы. Проповедник урба решил вдруг поделиться парой мудрых уроков с молодым исповедником? Которого, не будь у того отныне розариуса, и на порог не пустил бы? — Но исповедники бескорыстны и открыты любому верующему. Их проповеди обращены ко всем. К дворянам и рабочим, солдатам и преступникам. Уверен ли ты, что найдешь слова для них? Бару был прав только в общих чертах. Разные у Бастиана были и дела, и слушатели, но чаще он и правда обращался к людям своего круга. Поправлять проповедника урба, впрочем, не стоило. — Мы все — Его дети. Мы рождаемся теми, кем решил Он, и делаем то, что Он завещал нам. Вы правы, святой отец, я служил дьяконату, но чем эта служба менее… ценна в Его глазах? Бастиан мысленно отругал себя за шпильку. Архидьякон Дюшер держал в руках всю бухгалтерию Экклезиархии, к нему стекались все отчеты и счета. Все, что требовало материальных вложений, находилось под его контролем, от возведения новых храмов до сбора пожертвований. Нельзя было представить дела более приземленного — и более важного для сохранения порядка института внутри Адептус Министорум. И даже проповедник урба должен был отчитываться перед Дюшером. Бару дернул уголком губ. — Никто из нас не слишком ценен, — процедил он. — И не незаменим. Мы лишь проводники Его воли. Изобразив крайнюю степень смирения, Бастиан дождался, пока проповедник первым окажется за столом, и сел напротив. Откуда-то взялся аколит — не тот, что привел его сюда, кто-то еще — и подхватил бутылку вина, обернутую мягкой рыхлой тканью. — Я скажу, почему заговорил об этом, брат Ксавье, — кубок, казалось, утопал в огромной руке Бару. — И пойду издалека. «Эдикт об истинной вере» гласит… Бастиан любовался витражами. Они были выполнены мастерски — но их сюжеты задевали совсем иные струны. Святой Скарат представал на них первым, кто увидел слабость души титанидцев. Обнаружил порчу глубоко в сердцах своих соотечественников… Когда-то Бастиан обсуждал это с исповедником Тальером. Тот фыркнул — и в обычной для него простой манере сказал, что это придумали те, кому нравится видеть человечество жалким. Это было настолько близко к ереси, что Бастиан не мог заснуть в ту ночь. Он пробыл в часовне до утра, пугая служек, заглядывавших, чтобы проверить масло и свечи. Искупитель, закрывшись от него и подняв гладкий череп так, что взгляд уходил куда-то в темноту далеко над головой, мог слышать молитвы — но не хотел отвечать. И, наконец, Бастиан понял, что Тальер имел в виду. Жестокие меры необходимы. И кара за ересь должна быть страшной — такой, чтобы пугать самих карающих. Но если долго держать людей на коленях, они опустят головы не только перед Ним, но и перед любой властью. Великий Враг легко получит тех, кто сломлен. На одной чаше весов — страх оступиться, на другой — вера в заступничество. Когда они уравновешены — мир достоин Его. Неторопливый стук приборов по фарфору. Бастиан кивал, когда тон Бару повышался, и слегка опускал голову, когда затихал. — ...наш долг — напоминать о том, что наказание придет не когда-нибудь. Он отвернется навсегда уже в тот миг, когда предательство свершится, а мы придем следом… Между арками высились статуи, несомненно, созданные Ваятелем. Каждая фигура заставляла Бастиана внутренне содрогаться. В них было что-то болезненное, злое и жалкое одновременно. Те, что изображали людей, выпучивали глаза и распахивали рты, как будто скульптор душил их. Другие, скрючившиеся у ног безликих священнослужителей, представляли ксеносов и демонов — такими, как их малюют на стенах в нижнем городе. Фигуры, пригвождающие тварей к земле, не имели ничего общего со священниками. С тем, какими должны быть священники. Отшлифованные пустые овалы их лиц отталкивали, а не вызывали доверие. Человека без лица никогда не услышат — ни враги, ни союзники. — ...имперскую десятину. Бастиан насторожился. Бару успел сменить тему? — Через месяц Терпсихора отправляет три гвардейских полка. Подготовка к торжеству уже идет, но имя исповедника, который будет напутствовать их, еще не объявлено. Бастиан не скрывал недоумения. Он посмотрел в глаза Бару — серые, как у всех чистокровных титанидцев, — и заметил искры насмешки. И все же, этот разговор... Зачем было говорить об этом, если только... — Уверен, вы нашли достойного священника, — выдавил Бастиан, злясь на то, как легко Бару вывел его из равновесия. — У тебя есть время подготовиться, — спокойно ответил проповедник урба. Вдруг Бастиану показалось, что Бару вырос в размерах, а он сам — уменьшился. Голос давил на виски. Может быть, Гермес был прав, и Титанида правда завертелась в другую сторону? — Ваше высокопреподобие, — он отложил приборы и прислушался к своему голосу. Тот звучал ровно, но с нотками изумления. Так, как следует, — я не буду скрывать, что удивлен. Великая честь — произнести последние слова, с которыми родной мир обратится к своим сыновьям. Но... — Ты сказал, нет разницы между дворянами и солдатами, — Бару откинулся на спинку стула, и Бастиан наконец-то понял, что стоит за этой «великой честью». Дать выскочке Валену возможность опростоволоситься. Опозориться на весь город-улей. Трансляции церемонии прощания проходят на всех уровнях, и то, что скажет Бастиан, будет обсуждаться еще долго. Одно неверное слово, сорвавшийся голос, одна неловкость — и исповедник потеряет ту аудиторию, которую так искал. — Вы правы. Я оправдаю ваше доверие, — тепло розариуса возвращало Бастиану спокойствие. Проповедник урба роет себе могилу? Как ему угодно, пусть роет. Бару говорил еще не меньше получаса, прежде чем принесли десерт. Оставалось только удивляться тому, что еда действительно исчезает с его тарелки, а поглощал Ваятель немало. Напутственная беседа с молодым исповедником окончилась только тогда, когда со стола исчезло воздушное суфле. Бастиан не мог не признаться себе, что он растерян. Он представлял себя то коленопреклоненным, принимающим исповедническую тиару, то на Платеа Валедиктионис, обращающимся к тысячам новобранцев. Бастиан почти не чувствовал вкуса — не давился каждым куском, но и не обращал внимания, что приходится есть и пить. — Я пришлю гонца с указанием о распорядке церемонии, — Бару вытер руки салфеткой и открыл тубус, украшенный печатью Экклезиархии. Бастиану пришлось подойти, чтобы принять его, — а пока — вот указ понтифика. Прочти его наедине с собой и поразмысли над тем, что в нем сказано. Как подобает поступать с любым ее посланием. Торопясь вырваться из этого плена, Бастиан поклонился и забрал свиток. Бару продолжал ловить его взгляд, заставляя теряться в догадках, зачем проповеднику урба старательно прятать улыбку. — Уверен, месяц — достаточный срок, чтобы подготовиться, — повторил Бару ему вслед. По спине пробежал холодок.***
Гермес уже стоял у заведенного фиакра. Поклон, который он изобразил, не был достоин учебников, но и пародией не казался. Может быть, в нем говорила смутная память о благонравии, может, он не хотел портить своему благодетелю час триумфа. Гермес должен был еще лучше Марела понимать, скольких трудов стоила Бастиану эта побрякушка на поясе. Ведь он все семь лет стоял за плечом «маркиза Валена». Розариус Бастиан действительно снял с шеи — чтобы не бился об аквилу — и закрепил поверх книг, так, чтобы он лежал на черной обложке «Слова…». На коже наверняка останутся царапины, но более благородные шрамы для книги сложно себе представить. Поднимаясь в салон, Бастиан все еще сжимал в руке свиток. — Ваше высокопреподобие? — Гермес выделил тоном новое обращение, ожидая, видимо, что Бастиан отреагирует, но тот продолжал смотреть в сторону. — Что-то не так, — сказал он. — Он что-то скрывал все это время. Фиакр тронулся. — Мы успеваем к герцогине, монсеньор, — робко доложил Марел. — Едва успеваем, но… Бастиан зажмурился, собираясь с мыслями, и одним резким движением развернул свиток. Плотный желтоватый пергамент, витиеватые буквы, печать понтифика… Марел замолчал на полуслове. Гермес застыл, сидя напротив Бастиана, с кривой полуулыбкой. Губы медленно выпрямлялись в линию по мере того, как Бастиан бледнел. Наконец Гермес перегнулся через спинку сидения и, игнорируя слабое восклицание шофера, ударил кулаком по округлой кнопке в приборной панели. Силовое поле мигнуло и почернело, скрыв маркиза Валена и его спутников от случайных взглядов снаружи. — Ублюдок, — процедил Бастиан в тот же миг, сминая свиток. Марел ахнул. — Сукин сын! — Монсе… — Помолчи, — Гермес почти обрушил ладонь на плечо Марелу, и тот захлопнул рот. Руки Бастиана часто и мелко дрожали.***
Леонард Вален набивал трубку. Шкатулка с табаком стояла перед ним на столике. Она была полна, и каждый раз, когда Бастиан, мечась по кабинету, задевал стол, из нее падало два-три мелких скрученных листка. Один такой листок стоил целое состояние — но хозяин кабинета относился к происходящему спокойно. Со стороны казалось, что он больше увлечен процессом, чем сбивчивым рассказом взволнованного гостя. А еще со стороны казалось, что это двойник Бастиана Валена сидит в кресле и неторопливо утрамбовывает табак. Правда, копия отращивала бороду погуще, а волосы стригла коротко и оттого казалась лет на пять старше оригинала. — Он подстроил это. Клянусь, он это подстроил! Пояс с мечами и книгами Бастиан бросил у дверей. Стола съехала на левую сторону и едва удерживалась на плече. Таким — взъерошенным и взбешенным — проповедника Бастиана вряд ли кто-то видел. — Ты не можешь этого знать, — вздохнул Леонард. — Но зачем ей отсылать меня с планеты? — взорвался Бастиан. — Духовный совет должен был обращаться к Ваятелю, как и к дяде, знаешь ли. Они проверяют… беседуют… И этот скот наверняка дал рекомендацию, к которой они прислушались! Не знаю, что он там наговорил, но так все и было!.. — Его пожелание им не обязательно было принимать к сведению, — встрял в его возбужденный монолог Леонард. — Это может быть совпадением… — Чушь! Я видел его лицо. Я смотрел ему в глаза, и он смеялся надо мной, потому что знал — ему удалось перечеркнуть мою жизнь! А я, дурак, развесил уши… Исповедник! Ты хоть понимаешь, что это значило для меня? Я вывернулся наизнанку, Лео, не чтобы оказаться на каком-то там Кри! Я… я это так не оставлю! Леонард взял еще щепотку и помял листья пальцами. — Без одобрения понтифика тебя бы не отпустили. Слушай, я не знаю, как именно работает Адептус Министорум, но… Кри принадлежит диоцезу, но не подчиняется понтифику. Эта планета под прямым руководством кардинала астра. Понтифик не могла направить тебя туда, если ей не приказали предоставить исповедника, не так ли? Ведь Титанида — кузница кадров Экклезиархии. Многие ли из твоего выпуска остались здесь? Бастиан остановился, слушая его с таким видом, будто не понимал ни единого слова. Тем не менее, брат был прав. — И потом, Кри — священный мир, — вздохнул Леонард. — Быть исповедником там едва ли не большая честь, чем здесь, в мире проклятом… — Титанида. Не. Проклята, — процедил Бастиан. — Ты идиот, Лео? Как идиоту доверили Печать?.. Кри — сельскохозяйственные угодья Экклезиархии! Уж я-то знаю, дядя на него молится. Мясо, зерно, ткани, твой драгоценный табак — все! И кем я буду на нем? Фермером в тиаре? В кабинете повисла тишина, нарушаемая только легким шорохом сыплющихся сквозь пальцы сухих листьев. Леонард смотрел мимо трубки — на собственные колени, а то и сквозь них. — Мы оба понимаем, что тебе придется смириться, — наконец сказал он тихо. — Смириться?! — слова клокотали в горле. — Из нас двоих ты — любитель гнуть шею! Кто ты? Хранитель Печати?.. Когда отец отдаст душу Императору, кто получит место в Коллегии Терпсихоры? — Бастиан… — Если бы у меня были твои возможности, твоя свобода!.. Да улей уже был бы моим с потрохами! — он развел руками, стола окончательно слетела и блестящей змеей свернулась на полу. — До последнего ядовитого озера! Я лезу из кожи, чтобы не кануть в небытие… Чтобы… этот мир не канул в небытие, — он сощурился. — А один маразматик может чихнуть — и вышвырнуть меня с планеты! Ты хочешь, чтобы я смирился?! — Мы оба не на своих местах, — Леонард аккуратно поставил трубку на стол. Вырезанная из дерева — и невероятно дорогая — она тоже наверняка была родом с Кри. Как почти все, что сделано из натуральных материалов. Как и все, чем сегодня Бару и Бастиан набивали желудок за обедом. — Но я в этом не виноват, и ты тоже. Не мы выбирали… и не мы решаем. Как бы ты ни хотел… — Проклятье! — Бастиан ударил ладонями по столу и опустил голову. Трубка покачнулась, ее содержимое рассыпалось. От запаха запершило в горле. Леонард родился на полчаса раньше Бастиана. Старший из близнецов, он был болезненным ребенком и все детство провел в окружении лучших специалистов Официо Медика. Леонард часто задыхался, грязный воздух Терпсихоры убивал его, и его держали в особой комнате, где воздух тщательно вентилировался. Он постоянно болел, хотя, казалось бы, болезни неоткуда было взяться — к нему никогда не пускали посторонних, Бастиан и его семья были здоровы, а еду и напитки тщательно проверяли. Имплантация искусственных легких была исключена — стремительно растущий и развивающийся организм не смог бы адаптироваться к аугметике. Потребовалось бы повторить операцию позже, может, даже несколько раз, а слабое здоровье Леонарда не давало надежду и на то что, что хотя бы одна пройдет успешно. К семи годам он так толком и не встал с постели. Родители боялись, что Экклезиархия осудит их, если они отдадут умирающего ребенка. И не только потому, что необъяснимую и неизлечимую болезнь Церковь могла воспринять как признак недостаточно ревностного усердия в служении Империуму. В глазах пристрастных слуг Адептус Министорум именно честный поступок выглядел бы коварной подменой. Альмер и София Валены могли нарочно отдать умирающего ребенка в семинарию, чтобы сохранить здорового наследника и передать ему в будущем власть и фамильные территории. Семья, конкурировавшая за первенство в Терпсихоре, нуждалась в здоровом сыне и могла бы избавиться от ненужного груза в лице Леонарда. Не желая рисковать тем, что Церковь поставит под вопрос их искренность и веру, Валены в последний миг решились на подмену. Для пятна на репутации не нужны доказательства, достаточно лишь подозрений. Получив здорового ребенка, Экклезиархия ни в чем не сможет упрекнуть их. Об этом почти никто не знал. Трайфус — магос биологис, возглавлявший исследование болезни в тайном убежище Валенов, — находился в добровольном заключении, борясь с неизвестным недугом. Оглядываясь назад, Бастиан думал, что вряд ли Трайфуса, увлеченного своей работой, интересовало, кто его пациент. Только в документах, оформленных при рождении, упоминалось, что Леонард — старший сын, а Бастиан — младший. Герцог Вален обратился к прежней Танцующей с Тенями, и ее тайные агенты изменили время рождения Леонарда в архиве. Когда пришло время, Бастиана отправили в семинарию вместо прикованного к кровати брата. Он хорошо помнил свое недоумение, опухшие и покрасневшие глаза обоих родителей, слабое возмущение Леонарда. «Мы приняли решение», — сказал отец твердо. Вопреки закону, младший отправился в духовенство при живом старшем. Может быть, мысленно родители уже хоронили Леонарда, может, боялись, что суровое воспитание в семинарии добьет его. Бастиана никогда не интересовало, что заставило их сломать ему жизнь. В семь лет его не интересовали мотивы — он был разозлен и напуган, и только. Мотивы прояснились со временем, но он старался как можно меньше думать о трусости родителей. Он не хотел вдруг начать сочувствовать им, не хотел понимать их страх, поэтому ни разу не говорил ни с отцом, ни с матерью. Единственным близким родственником, кого он не смог вычеркнуть из памяти, был брат. Нельзя сказать, что их с Леонардом многое объединяло, но у них была роскошь общения. Дети дворян Терпсихоры проводили первые годы жизни практически в заточении. Опасаясь убийц, подосланных другими семьями, родители прятали детей от любых случайных встреч. Только верные слуги, только проверенные домашние учителя, только близкие родственники — и так до совершеннолетия, когда необходимость все-таки вынудит выпустить отпрысков в бурный поток жизни. Бастиан и Леонард росли вместе, у них были общие мечты и игры, тайны и надежды. Оба знали, что им предстоит. Леонард готовился к поступлению в семинарию, много читал и часто молился, прося дать ему здоровое тело — чтобы он мог исполнить семейный и духовный долг. Бастиан, который должен был стать следующим герцогом Валеном, представлял себя будущим главой Коллегии Терпсихоры. Когда-нибудь, знал он, все владения семьи перейдут к нему, доходы — тоже. Для семилетнего мальчишки они были скорее абстрактными символами власти, но мечты бежали вперед понимания. Он был не готов к тому, что все встанет с ног на голову. Что на него наденут рясу, а старший брат останется дома — и получит все то, что по закону принадлежит младшему. За десять лет в семинарии Бастиан почти забыл, какой была жизнь до того, как он стал откликаться на имя «Ксавье». Но когда семинария перестала быть тюрьмой, а стала местом службы, он вернулся в круговорот терпсихорской жизни. В нем проснулась старая обида… которая стала только сильнее, когда он узнал, что Леонард жив. В подмене не было никакой нужды. Родители ошиблись. Бастиан должен был войти в Коллегию. Леонард должен был возносить молитвы. Так было предначертано… — Прости меня, — Бастиан качнул головой и выпрямился. — Я могу чем-то помочь? — Леонарда рассыпанный табак не смутил. Он смахнул его в ладонь и начал заново, словно ничего не произошло. — Никому не под силу повлиять на твой отлет, но… может, хоть что-то? Бастиан поднял взгляд и улыбнулся, тепло — и искусственно. Голос его звучал мягко: — Как поживает Сайара? Леонард изменился в лице. Руки наконец-то дрогнули, и теперь многострадальный табак раскрошился ему на колени, частично испачкав и широкие кружевные манжеты. — Бастиан… — выдавил он. — Как у нее дела? — тот наклонился, подбирая столу. Он двигался медленно, словно заторможенно. — Мы давно не виделись. Она здесь? — Уехала к Лиз, — Леонард нахмурился. — Ты же не… — Я просто хотел бы увидеться перед отлетом, — улыбка против воли выползла на лицо. Леонард выпрямился. Бастиану почти никогда не приходилось видеть его рассерженным — он даже замер, глядя на брата. Они были одного роста, но Леонард носил каблуки и оттого казался немного выше. Взгляд сверху вниз ему все равно не удавался — слишком много растерянности в этой его вспышке гнева. — Не вздумай. Ты погубишь… — Решил поучить меня? — Бастиан насмешливо передернул плечами и скрестил руки на груди. — У тебя нет такого права. Это я учу тебя, нет? Я слушаю о твоих страхах, прощаю твои слабости, я говорю тебе, что делать. — …как проповедник, — перебил Леонард. — Но ты еще и мой брат. Я не хочу, чтобы ты сделал то, о чем будешь жалеть. Убийство проповедника урба — не просто преступление, которое обязательно раскроют. Это грех, который ты не смоешь! Я не допущу, чтобы в пылу… Бастиан рассмеялся, и Леонард замолчал, удивленно уставившись на него. Наверное, он подумал, что брат обезумел, потеряв надежду получить то, к чему стремился… Леонард не очень хорошо разбирался в людях. — Ты все так же непроницателен! — Бастиан похлопал брата по плечу. — Ты представления не имеешь, что я собираюсь сделать. А сейчас я должен идти, — он отвернулся и подобрал пояс. Эвисцератор глухо проехался по лакированному полу, оставив широкие царапины. — Спасибо, что выслушал меня. Передай Сайаре, что у меня есть работа для Театра. Сердце все еще колотилось слишком часто. Дом брата Бастиан покидал мрачным. Он прибыл сюда, подхлестываемый болью в совсем свежей ране, а уезжал — уверившимся: ему осталось только пойти на дно и забрать с собой все, до чего удастся дотянуться.***
Бастиан рухнул перед Императором на колени. Он уперся ладонями в пол и наклонил голову так низко, что почувствовал лбом холод плит. Почему он не пришел сюда сразу? Узнав о том, что его отсылают на Кри, он поехал к Леонарду, чтобы кричать и сбивать мебель, а следовало — он должен был! — молиться… Бару заставил его загореться яростью, не имевшей ничего общего с праведным гневом, обращенным на тех, кто заслужил его ересью или предательством. Была бы сейчас возможность свернуть Бару шею, Бастиан воспользовался бы ей, не раздумывая. Ненависть требовала выхода, и он выплеснул ее на брата. Его мучило понимание, что Леонард может быть прав. Разве не должно принять свое служение? И потом, власть Ваятеля не распространяется за пределы Терпсихоры. Что если именно наглость Бастиана послужила причиной изгнания? Он попросил у понтифика то, чего не заслужил, и это — урок, наказание… Что если это вообще не попытка унизить его, а, как сказал Леонард, честь? За все годы, которые Бастиан добивался сана исповедника, он ни разу даже на минуту не предположил, что может проповедовать где-то, кроме Терпсихоры. Здесь он был в своей стихии, знал сильные и слабые стороны каждого рода, был знаком со всеми выдающимися священниками. — Я не могу отступить, — процедил Бастиан. — Я должен быть голосом Терпсихоры! Я! Император-Искупитель бесстрастно смотрел провалами глазниц. Обычно, в каком бы углу часовни Бастиан ни был, казалось, Он смотрит на него — и видит насквозь. Но сейчас у Бастиана было четкое ощущение, что этот взгляд направлен мимо. Поверх раздавленного исповедника — в поисках кого-то более достойного. — Почему? — выдавил он. — Я мог бы... Бастиан прикусил губу, заставляя себя заткнуться. Вера не терпела непокорности. Имперское Кредо требовало абсолютной, искренней отдачи от каждого. Потому он и бросился к брату. К единственному, рядом с кем можно было дать себе волю. Можно было бросаться обвинениями и зло язвить. Потому что брат связан с ним общей тайной, потому что не может выставить вон, потому что вынужден выслушать… И — потому что готов слушать, что бы Бастиан ни нес. В нем было столько терпения, что хватило бы на двоих. Оскорбленная гордость и крест, поставленный на честолюбивых планах, могли быть причинами для ярости где угодно, только не здесь. Да Тальер поколотил бы его до полусмерти, услышь он, как Бастиан пытается обвинить — страшно подумать — Его в несправедливости своей судьбы! Еще страшнее — знать, что Он и так слышит твои мысли. Смирение? Сдержанность? Бастиан мог только притвориться, что принял случившееся. Но непростительно притворяться, когда возносишь молитвы… Он зашипел и ударил кулаками по камню. Ониксовый перстень с хрустом треснул. Кри. Мир, наполовину превращенный в распаханное поле, на котором работают каторжники и колонисты, наполовину — населенный разрозненными народами, не умеющими даже толком обрабатывать землю, не то что строить города. Нести Его слово — тем, кто даже не понимает готик? Что за нелепое, глупое назначение для дворянина... Только выкарабкавшись из ловушки, в которую его загнала судьба, он снова попался. Бару, должно быть, уже знает, что исповедник Бастиан не посетил герцогиню Таспар. Вот он точно смеется над тем, какой крошечной фигуркой на доске Терпсихоры стал опасный прежде молодой соперник. — Если я Тебе не нужен, — зажмурился Бастиан, — почему Ты помогал мне? Но часовня — место, где ты сам отвечаешь на свои вопросы и обретаешь покой. А Бастиан ответа не знал.***
Марел забрал эвисцератор и палаш, тихо спросил, желает ли монсеньор выпить что-нибудь на ночь, и, получив отрицательный ответ, скрылся за дверью. Бастиан нервно дернул застежки сутаны. На ночь! Было почти утро. Бастиан провел несколько часов у алтаря, а бедняга Марел все это время ждал его у дверей часовни. Он уже слышал о Кри, но еще не знал о Прощании. Бастиан представил его лицо, когда он узнает. Марел обязательно испугается — и не зря. Ему предстоит перекроить все составленное на месяц вперед расписание исповедника… Бастиан надавил пальцами на веки и сел на край постели. Голова кружилась, но не сильно, и он не хотел спать, как будто отсутствие сна спасло бы от наступления нового дня. Завтра придется смиряться с назначением снова. И снова. Шторы зашуршали, отодвигаясь, и Бастиан кисло улыбнулся. — Не могла подождать до утра? — Лео сказал, ты был вне себя, — невысокая тень отделилась от стены и подошла к кровати. Опустилась на колено — пригашенные светильники вырвали из серости насыщенный вишневый оттенок волос и драгоценную заколку — и взяла руку Бастиана в свою. — Ваше высокопреподобие... — Не смешно, — выдохнул Бастиан. Сайара едва коснулась губами скола на перстне и села рядом с Бастианом. — Я не смеюсь. Я рада тому, что ты шагнул выше, от чистого сердца. — Про Кри Лео тоже тебе сказал? — перебил он. — Сказал, — кивнула Сайара. — Я бы предупредила тебя, что не приму заказ на проповедника урба, но знаю, что ты не дурак, поэтому... что я могу для тебя сделать? Сайара была старше Лео почти на восемь лет. Для женщины ее круга возраст не имел значения, она могла бы выглядеть моложе или более зрелой — как ей захотелось бы. Она предпочитала естественную внешность — по крайней мере, пока морщины не стали слишком заметными. Разве что волосы красила — в цвет, напоминающий дерево леонардовой трубки. Мужской костюм по последней моде — длиннополый сюртук с перламутровыми пуговицами и обтягивающие брюки — и парик в руке, который она стянула, прежде чем выйти из-за шторы. Эти ее шпионские игры. Как будто кто-то действительно мог случайно увидеть Танцующую с Тенями идущей на тайную встречу. — Пришла бы ты утром, — улыбнулся он, — и я бы, возможно, сказал, что ничего. Что я раскаиваюсь в том, как вел себя с Лео и что говорил. И мы просто позавтракали бы, как родственники... — Сомневаюсь. Я знаю тебя семь лет, Бастиан, и ты никогда не раскаиваешься. — Плохое качество для исповедника, — пробормотал он. — Не мне судить. Он встал, прошелся по комнате, подобрал сутану, но Сайара так хмыкнула, что он признался себе: одеваться и правда поздновато. Наверное, на этой встрече без свидетелей можно обойтись и без правил приличия. — Как Лиз? Бастиан не был уверен, хочет он сделать Сайаре больно — удостовериться, что у этой женщины есть чувства, — или правда беспокоится о племяннице. В голове было мутно. — Спрашивала о тебе, — с ровной улыбкой ответила она. — Берегись, закончит семинарию — запросится к тебе в аколиты. А ты уже будешь старым занудой… — Я имею в виду ее здоровье. Сайара отвела взгляд: — Все в Его руках. Она под постоянным присмотром врачей… Леонард же выздоровел. И дымит, как мануфакторий... Два года назад Элизабет слегла — и с дрожью в голосе брат поделился с Бастианом, что дочери передалась его болезнь. Он считал это карой за подмену, которую совершили родители, — ведь никто из Валенов раньше не страдал от проблем с легкими. Бастиан переубеждал его, но в душе считал, что это не может быть совпадением. Вряд ли слова утешения звучали убедительно. До семилетия Элизабет оставалось не так много времени, а лечение, очевидно, не давало результатов. Последний раз, когда Бастиан навещал ее, она сипло дышала, а кожа на лице была тонкой и почти фиолетовой. В семинарии святого Скарата есть братья, имеющие подготовку Официо Медика, но никто из воспитанников не мог рассчитывать на послабления в тренировках — не говоря уж о чистом воздухе. Семинария вполне могла ее убить… Бастиан предлагал отправить ее к госпитальеркам. Лео и Сайара навсегда потеряли бы всякую связь с ней, но дали бы ей возможность выжить. В широком смысле, они даже соблюли бы эдикт; Бастиан готов был побороться за них перед понтификом, если бы проповедник урба попробовал их осудить. Однако Леонард уперся, считая, что один «украденный» у Экклезиархии ребенок — достаточно для рода Валенов. Это ему стоило стать священником. Бастиан тронул штору, за которой скрывалась Сайара. На самом деле, конечно, невестку скрывало маскировочное поле, но и штора — тоже. За тяжелой тканью была лишь имитация стрельчатого окна. Поверх кирпичной кладки висел тонкий гобелен с мрачным городским пейзажем. Уже много поколений никто не возводит зданий с окнами, но все притворяются, что они есть. Будто абсурдная попытка задрапировать несуществующий оконный проем была необходимостью, заложенной в генах. — У Бару есть родственники, — сказал он негромко. — Разумеется, — кивнула Сайара. — Но ты знаешь, как прячут наследников, Бастиан. Я не отыщу всех за месяц… — Не нужно — всех. Меня интересуют только духовные лица, — он снова зажмурился и сдавил пальцами веки. Глаза наконец-то начало резать — признак того, что он не протянет без сна и десяти минут. — Узнай их имена, посты. Может быть, кто-то учится... — Ты готов пасть так низко? Он раздраженно мотнул головой: — У вас с Лео одновременно проснулось желание взывать к моей совести. Я никого не прошу убивать или калечить, разве нет? Скажи мне их имена, и все. Чем быстрее, тем лучше. Сайара поднялась. Ее мягкие сапоги почти не производили шума, но Бастиан услышал, как она подошла. По обратной стороне век тем временем прыгали яркие пятна. — Я сделаю тебе скидку, — произнесла она, подтверждая свое согласие, — как члену семьи. — Мне повезло, что брат пошел поперек воли сестер фамулус и женился на тебе, — сонно выдавил он. — Танцующая с Тенями бережет Титаниду от хаоса, как завещал святой Скарат, — она усмехнулась. — Так или иначе, все это признают. Знаешь, Бастиан, как мало мои агенты выполняют заказов на убийства? И как много я слышу просьб просто отыскать нужного человека, узнать его имя? — Старая истина. Знание — это власть. — Я люблю другую. Пока есть шантаж — нет войны. Тебе нужно поспать, — легкое прикосновение к руке, и Бастиан позволил довести себя до постели. — А я пока передам Лео, что ты не собираешься никого убивать. А то он тоже заснуть не может. — Благородная сталь — для благородной крови, — сонно проворчал Бастиан. — Эвисцератор… для крови грешников… Кем я буду, если убью священника? Лео идиот… Не напугай моих слуг… когда будешь уходить… А то… Я… Слова становились зримыми — растягивались, сужались перед глазами, выворачивались наизнанку, и Бастиан не мог сосредоточиться ни на одном.