А ты?

В мире сейчас для него существует только боль, которую надо заглушить, забить, запить. Эрика вообще мало волновал Апокалипсис и происходящая вокруг вакханалия, не ограничивающаяся пытающимися пробить его защиту Мистик и Ртутью; он предельно откровенно наслаждался своей силой и отдыхал от мира, постепенно разрушая его. Это как битьё посуды: с одной стороны разрушение, а с другой – успокаивает, поэтому не жалко. Его отдых бесцеремонно прервали, но избавляться от назойливых гостей он не спешил, признав в мальчишке того юношу, который около десяти лет назад вытащил его из Пентагона. Стоит ли говорить, что хотя бы из уважения к старому долгу он решает послушать, что нового от него хотят. У Мистик удивительная способность задевать за живое – совать туда руку по локоть и крутить, крутить, пока боль абсолютно не иссушит голос и тело, но Эрик не ведётся: не ведётся на эти душещипательные разговоры про семью, только смотрит выжидающе, так и спрашивая взглядом: «Что ещё скажешь?». Ничего оригинального она сказать не может, так что Магнето вздыхает несколько разочарованно, переводя взгляд на стоящего рядом мальчишку, который во все глаза смотрел на него, словно увидел воочию Иисуса, не иначе. Эрик слегка наклоняет голову, когда Рейвен заканчивает убеждать его в том, что семья у него всё же есть. Эрику интересно, что хочет сказать юноша, переминающийся в нетерпении с ноги на ногу. – А ты? – Я твой… Слова застревают где-то в горле; Питер, сделавший было шаг вперёд, смотрит внимательно, открывает рот и проглатывает слова. Время для него, Максимоффа, словно останавливается: он даёт себе передышку, даёт себе вздохнуть и переварить ещё раз мысль о том, что парящий в воздухе чудик – его отец. Для Питера, кажется, проходит целая вечность под этим мутным взглядом тёмных глаз, затянутых задумчиво-болезненной пеленой разочарования. – Я пришёл ради семьи. Повзрослел он, что ли, хотя выглядит всё так же едва-едва на двадцать. Леншерр как-то не привык замечать таких вещей, особенно когда перед ним – у него в руках – весь мир, вся сила, вся материя и боль. Та самая неугасающая боль, от которой кричит сейчас железо, от которой плакал Ксавьер, забравшись к нему в голову и ощутив её на себе – Эрик слышал, как дрожит голос едва ли не сломленного Чарльза, как едва не задрожал голос у него самого от осознания того, что он понимает, он чувствует то же самое. Однако такая заминка – мимолётная для них – всё же не может ускользнуть от Эрика, у которого только едва заметно вздрагивает рука, а взгляд будто становится на секунду осмысленный, оценивающий. Он отворачивается, продолжая своё дело, но выкинуть из головы всё это уже не может, хмурясь. Только дурак не догадается, что хотел сказать Питер, эта фраза-клише так и стынет на кончике языка у Леншерра, который мысленно заканчивает её сам, вспоминая небрежно брошенное Питером десять лет назад: «Знавала моя мама такого чувака». И вроде бы это совершенно не его дело – действительно, парню уже третий десяток идёт, он взрослый, самостоятельный, невоспитанный до одури, правда – но ведь он сам не договорил, не признался, не сказал, ради какой семьи пришёл. Леншерр думает, что Питер разочаровался, увидев отца именно в таком амплуа – хотя, право слово, так его видел весь мир в тот момент, когда он был готов разжечь войну – и просто… Передумал говорить. У Эрика не помещается всё в голове, и он снова думает о Нине, чувствуя снова снедающую ярость и отчаянье, буквально слыша отчаянный крик. Кричит Питер где-то внизу, с повреждёнными ногами ещё пытаясь как-то сохранять равновесие. Магнето не может посчитать, сколько времени прошло и что случилось за это время: он только может смотреть вниз, наблюдая, как Апокалипсис сжимает копну серебристых волос на затылке его сына, уже предчувствующего смерть. И он хрипит, дышит часто и отчаянно, и боль в ноге невыносимая, но он больше не издаёт ни звука, ни писка, не показывает слабину, хотя в его ситуации было бы простительно, ведь, чёрт возьми, ему сломали ногу, его голову снесут через пару секунд, а он смотрит огромными и влажными от страха – а ему страшно – глазами на темнеющий в тусклом небе силуэт отца: то ли выискивает помощь у него, надеясь на чудо, то ли жалеет, что всё-таки не успел, не решился сказать и вряд ли теперь успеет. Питер почти не помнит, что было дальше, потому что, право слово, из-за этой ноги у него помутнел разум, а потом было жарко, больно, пугающе. Тошнило и хотелось плакать от всего, впервые в жизни, – так глупо и отчаянно, что сводит скулы от обиды – но что-то внутри него щёлкнуло и велело терпеть до тех пор, пока не будет всё в порядке. Питер почти не помнит, что всё-таки разрыдался на чьём-то жёстком плече, безнадёжно цепляясь за выскальзывающую из рук ткань плаща, громко всхлипывая каждый раз, когда ноги касались, пытаясь выяснить, где перелом и что делать. Он не помнит, как жался к кому-то, крупно дрожа и пребывая в болезненном бреду, как его, взрослого парня, с силой, но осторожно обнимали и укачивали, словно младенца. И это хорошо, на самом деле, потому что он отрубается окончательно, когда ему накладывают гипс, а просыпается он уже в лагере, разбитом перед школой Ксавьера. На него любопытно смотрят ученики, признавая в Максимоффе того практически легендарного бегуна, – Питер вдруг начинает сиять как семь начищенных тазов, услышав такой титул – который как-то был замешан в побеге Эрика Леншерра. Питер всё такой же ребёнок, как и раньше, и он очень быстро находит общий язык с другими студентами, и вот они уже сидят все дружно на его койке – те, кто помладше, смотрят восхищённо на волосы и щупают их, а остальные, вооружившись фломастерами, разрисовывают гипс. Благо, места много: от пятки до середины бедра. Рисуют и пишут всё, и Питер не может не присоединиться, хотя, признаться, художник из него так себе. Зато ему рисуют сексуальную красотку на четверть ноги, и Питер невероятно доволен, хотя и чувствует себя не важно, потому что что-то тревожит его в глубине души, а вот что – непонятно. Выйти ему помогают: Максимофф – инвалид и жуткая черепаха, перебирает костылями, почти заворожено глядя, как Эрик и Джин с какой-то магической лёгкостью восстанавливают школу. Питер смотрит на это с некоторым восхищением, думает, что, если бы не ноги, мог бы помочь, а потом вспоминает, что из-за его медлительности Алекс теперь часть фундамента этого места, и на сердце становится крайне скверно. Потом Леншерр смотрит на Джин так, как должен бы смотреть на него или на Лорну: почти по-отцовски и по-настоящему. От этого становится ещё немного хуже, потому что ревность, детская и такая обычная ревность заставляет его с завистью коситься по сторонам. – Ты ему скажешь? – Возможно. Однажды. Губы Ртути бледные, почти серебряные, так сильно он их сжимает, почти выдыхая эти слова. Он останется тут, в школе Ксавьера, ещё на время – возможно, на достаточно долгое время, а вот Эрик поможет с восстановлением и снова заляжет на дно. Питер уверен в этом, уверен, что отец попробует ещё раз начать жизнь, обычную жизнь, снова боясь потерять дорогое или поступить неверно, и от этого почему-то щемит сердце, потому что самое дорогое, что у него может быть, стоит сейчас на одной ноге за его спиной, будто в последний раз рассматривая эту спину. Питер убеждается, что ни Магнето, ни Эрика Леншерра он никогда не боялся, и всегда лишь хотел узнать, поговорить, надеясь на понимание со стороны похожего человека, потому что мать его любила, но не всегда понимала. Буквально на следующий день они уже заселяются в выстроенные комнаты в левом крыле здания – Максимоффу помогают свалить сумку в одну из самых дальних (издеваются, что ли?), где на кровати уже сидит Эрик, читая чьи-то новейшие труды по квантовой физике. Питер так и остаётся стоять в дверях. У него внутри – печаль по несказанным словам, тоска от долгого ожидания и некоторое разочарование в себе от строгого взгляда Леншерра, который явно пришёл закончить начатый тогда разговор. У Эрика внутри всё ещё глубокая рана от потери жены и дочери, которых он любил так честно и искренне, что становится трудно дышать, и он не может – хочет, вероятно, пытается прямо сейчас, но не может – так сходу принять хулигана лет двадцати шести за сына, которому уже не нужна опека, который давно вылетел – выбежал – из семейного гнёздышка. И всё же им многое предстоит наверстать.