Под гнетом беззаботных дней

Мы уезжаем в Форменос через три дня. Три дня… Неужели так скоро? Странное дело, иногда мне кажется, что нынешние сборы в Форменос — продолжение прошлогодних. Уж слишком быстро пролетел год. Все потому, что время в Валиноре не тянется, а мчится. Сезонов нет — по крайней мере, ни погода, ни цвет листьев не меняются — круглый год стоит жара, веет легкий ветерок, а снег встречается лишь на вершинах виднеющихся на горизонте гор. Дни похожи один на другой: Телперион угасает, Лаурелин приносит утреннее тепло, достигая расцвета к полудню, а поздним вечером, когда снова разгорится Телперион, проливается легкий дождь. Одного часа достаточно, чтобы деревья зеленели, а сады плодоносили. В Благословенном краю всего в достатке. Но, проснувшись утром, я порой начинаю сомневаться: а было ли вообще вчера? Или вчера — это на самом деле сегодня? Все утра одинаково прекрасны, одно не отличить от другого. Оттого и закрадывается мысль: то ли время — это поток однообразных дней длиною в вечность, то ли всю нашу жизнь повторяется один и тот же день. В Форменосе по-другому. На исходе лета листья меняют цвет. Ночи холодные. Днем тепло, но не слишком — во всяком случае, летом. Бывает, и без легкого плаща не обойтись, продрогнешь. Погоду трудно угадать. Что будет завтра? То Лаурелин сияет под безоблачным небом. То вдруг небеса разрывают свирепые бури. А бывает, дождя нет неделями. И время в Форменосе кажется зримым — его отмечают события, хотя бы засуха или ливень. Но лучше буря и ненастье, чем опостылевшая красота бесконечных валинорских дней. Дни перед отъездом заполнены лихорадочной деятельностью. Даже Атару не до работы, ему приходится выгребать из кузницы горы накопившегося хлама — а захламить кузницу он большой мастак — и вычищать ее до блеска. Дом отмыт и подготовлен к долгому отсутствию хозяев. Лошадей мы на время отсутствия доверяем соседям. Конюшни вычищены и проветрены. Сундуки уложены, припасы собраны. Шатры и теплые одеяла, которые понадобятся в пути, стащены с чердака и привязаны к повозкам. Нас с Макалаурэ отрядили на сбор урожая. Огород находится позади дома, бесчисленные грядки окружены невысоким забором. Резные листья тихо покачиваются на ветру. Семья у нас большая, даже если не считать учеников Атара и Амил, поэтому обычно все овощи идут в дело. Сегодня нам с Макалаурэ предстоит собрать то, что уже созрело; большую часть возьмем в дорогу, а излишками урожая поделимся с соседями. Атар терпеть не может, когда запасы пропадают впустую. Пока мы будем в отъезде, оставшиеся за старших помощники смогут пользоваться кузницей, при условии, что присмотрят за садом и проследят, чтобы овощи попали к тем семьям, которые найдут им применение. Макалаурэ все время ноет. Он терпеть не может работать под открытым небом в самые знойные часы. Чтобы не обгореть, он прячет голову и плечи под легким белым плащом с капюшоном. Бедняга белокожий, как отец, но жару, в отличие от него, переносит плохо, кожа краснеет и воспаляется от полуденных лучей Лаурелин. Да и волосы у него темные — цвета горького шоколада — и тяжелые, как шелк. Потрогаешь в жару, а они обжигают, словно расплавленное стекло. Белый плащ, впрочем, не намного лучше. При взгляде на него глазам делается больно, точно смотришь на добела раскаленную сталь, только что вынутую из горнила. — Ненавистные овощи! — ворчит Макалаурэ. С помидорами мы уже покончили и теперь собираем перец, яркие красные, желтые, зеленые плоды. Макалаурэ любит выражаться этакими громкими словами, точно пытаясь скрыть за ними детское удовольствие от своих бессмысленных жалоб. — Вот скажи, Нельо, почему на нас вечно сваливают всю работу? — продолжает он. — У Тьелкормо, между прочим, тоже руки не отвалятся! Клянусь штанами Манвэ, даже Карнистир сгодится заниматься этой тупой ерундой! Если уж Макалаурэ поджаривается в полуденном зное, то при одной мысли о малыше Карнистире я морщусь — с его-то фарфоровой кожей, которая так легко краснеет, и отцовскими черными волосами. На самом деле Макалаурэ не так уж устал, и ему не зазорно возиться с грядками. А ворчит, потому что сегодня нас ждет лесной праздник, в часе езды от дома, и нужно успеть переодеться, отскрести себя в ванне и заплести косы. Вдруг сегодня он повстречает деву своей мечты? — Макалаурэ, ты же знаешь, что сказал Атар. Нас отпустят до конца дня, если закончим с грядками. Ты не забыл, что сегодня была твоя очередь готовить ужин, а моя — прибираться? Если бы нас не отпустили, опоздали бы мы на праздник по меньшей мере на час. Он вздыхает. Знает, что я прав. Макалаурэ тридцать девять, детство подходит к концу, но он еще то и дело испытывает искушение вернуться в него и попользоваться привилегиями ребенка. Например, поспорить из-за всяких пустяков. — Тебе легко говорить, а я теперь буду пахнуть грязью! — Ты прямо как Тьелкормо, — заявляю я ему. Наш третий брат, Тьелкормо, вечно все тянет к носу, а Карнистир — тот всегда все сует в рот. — И не будет от тебя пахнуть грязью, если искупаешься, когда закончим. — Грязью и гнилыми овощами, — бормочет он, хотя нам пока не попалось ни одного гнилого овоща. Атар каждый день встает пораньше, чтобы поработать в саду, и его старания заметны: почва мягкая, темная, аккуратно взрыхленная, нигде не видно ни сорняков, ни палых листьев. Так Атар делает все. Тщательно. Идеально. — Заплетешь мне волосы? — вдруг спрашивает Макалаурэ. Его дурное настроение точно ветром сдуло. — Так, как себе, когда так красиво смотрится? — Если мне идет, — отвечаю я, — это еще не значит, что пойдет тебе. У меня-то волосы рыжие, а у тебя каштановые. Он закатывает глаза. — Уж лучше ты заплети, а то я долго буду мучиться со своими неуклюжими пальцами. — А ты представь, что на арфе играешь, — советую я. — Тем более, нынче вечером тебе только с ней и обниматься. Возмущенно выпрямившись, он роняет корзину под ноги и бросается на меня напрямик через грядки. Макалаурэ по сравнению со мной совсем ребенок — невысокий, тонкокостный. Я и в его-то возрасте был крупнее, что уж говорить про сейчас. Налетает на меня с разбегу, а я и не чувствую его веса. Но все-таки делаю шаг назад и издаю соответствующий случаю удивленный возглас. Пусть порадуется. — Илуватар и Эа! Оглобля ты Вардина! — орет он на меня. — Малявка! Мандосов пирожок! — кричу в ответ и получаю увесистый тычок в плечо. — Ай! Мелкий, а дерется больно! — Да иди ты к Ирмо, — бурчит он и трясет ушибленной рукой. Видно, кулак пострадал сильнее, чем мое плечо. Не выдержав, начинаю смеяться. Макалаурэ делает грозное лицо, но губы предательски дергаются. Исхитрившись, щиплю его под ребрами, и он со смехом взвизгивает. — Тсс! — произношу я, и мы оглядываемся на окна мастерской, выходящие в огород. В окно выглядывает Амил. Так и знал, что она услышит. — Мальчики? Как вы там, работаете? — Все хорошо, Амил, — откликаюсь я самым честным голосом. — Мы перец собираем. И в доказательство собственной правдивости даже демонстрирую один из этих самых перцев, большой и желтый. Успокоившись, мама скрывается в окне. Нас с Макалаурэ охватывает приступ беззвучного смеха. Эти ругательства — наша давнишняя тайная игра. В детстве мы часто помогали отцу прибираться в кузне, подметали полы, протирали полки и постоянно видели его за работой. Если отцу случалось обжечься о раскаленный металл или искра падала ему на кожу, он подскакивал и громким, властным своим голосом ругался: «Илуватар и Эа! Звезды Варды!», а если было очень больно, то «Да провалиться тебе в Пустоту!». Мы с Макалаурэ шепотом повторяли эти ругательства, когда поблизости никого не было. Нам, детям, нравилось шептать их друг другу на ухо. А потом мы начали изощряться сами: борода Ниенны, соль Ирмо, Манвэ в Варду. В эту игру приходилось играть тайком, когда рядом не было младших, а тем более Амил. А то был случай, когда Макалаурэ, совсем еще мелкий в ту пору, уронил камень себе на ногу и пискнул «Слезы Ниенны!» и за это целую неделю мыл посуду за всю семью. Только раз мы попались по-настоящему. Мы были уже постарше и работали с Атаром в кузне. Он вышел принести свежей воды из дома. И началось. Макалаурэ мне — плоды Йаванны, я ему — молот Аулэ, Макалаурэ — пятки Тулкаса, а я в ответ — Нахаров навоз. После этого Макалаурэ покатился со смеху и не мог больше выдавить из себя ни слова, а когда мы повернулись, чтобы взять ветошь для полировки камней, то увидали отца. Он стоял у нас за спиной. Уж не знаю, какой видок был у меня, но вот лицо Макалаурэ, и без того белое, сделалось бескровным. Отец обошел нас и взял бутыль для воды. — Забыл захватить, — пояснил он и вышел, как ни в чем не бывало. Я, должно быть, выглядел почти столь же бледно, как несчастный Макалаурэ. Как-никак я старший, если что — все шишки достанутся мне. — Как ты думаешь, он рассердился? — дрожащим шепотом спросил Макалаурэ. Я боялся, что голос подведет меня, поэтому лишь пожал плечами, а потом мои трясущиеся ноги подломились, и я рухнул на скамью. Наказания Амил — это еще ничего, а вот с отцом лучше не связываться. Атар зашел в кузницу минуту спустя и, прежде чем напиться, предложил бутыль нам. Отхлебнув воды, я от волнения никак не мог ее проглотить. Так бы и захлебнулся, но, к счастью, отец прервал затянувшееся молчание. — Недурно было сказано, дети мои, — заметил он. — Ругаться вы научились отменно, смотрите не загордитесь. Напившись, он сунул бутыль мне в руки и вернулся к работе — он ковал резец для матери. И все же втайне мы сохранили эту игру и играли в нее в те редкие минуты, когда были избавлены от общества родителей и младших братьев. Мы вновь наклоняемся над грядками. Лаурелин прошла свой зенит, и день перекатился за полдень. Скоро Лаурелин потускнеет, засияет Телперион, и в час смешения света Древ наступит вечер. Меня слегка потряхивает от нетерпения. Нужно успокоиться, не то прорвет, как Макалаурэ. Беру в руки зрелый перец. Запах земли дурманит меня. Макалаурэ напевает без слов что-то легкое, танцевальное. Наверно, он сегодня будет это играть. Я пытаюсь разобраться в собственных чувствах, разъять их, постичь. Придет ли она сегодня? — стучится в голове назойливый голосок. Обещала, что придет. Но ведь до отъезда в Форменос всего три дня, и отец завалил работой не только нас, но и учеников. Следующая мысль: что так влечет тебя к ней? Она красива, отвечаю я. Но невольно вспоминаю ее черты, одну за другой, и вижу, что нет, не так уж и красива. Обычная, если не сказать грубоватая внешность. Но, когда я думаю о ней, мое сердце бьется быстрее, по телу, к моему стыду, разливается тепло и горят щеки. Аннавендэ… Мне поначалу кажется, что это ветер шумит в деревьях, а потом я ощущаю у самого уха дыхание Макалаурэ. Оказывается, я стою, наполовину согнувшись, держу в каждой руке по желтому перцу и с улыбкой пялюсь себе под ноги. Повернувшись, бью нахального брата в живот, несильно, я же не хочу сделать ему больно — но он делает вид, что я прямо-таки вышиб из него дух, сгибается пополам и хрипит: — Тулкасова подмышка! — Вот это хорошо сказано! — подавившись смешком, восклицаю я. — Дубасишь со всей силы, Нельо, — стонет он. Кажется, и правда перестарался. Ну, я не хотел. Хватаю его за плечо и выпрямляю. — Прекрати. Тьелкормо и тот лучше держит удар. И тут, к моему глубокому удивлению, он ловко засаживает мне кулаком под ребра и шмыгает в заросли зеленых бобов, прячась от расправы. Стоило бы догнать его, но мысли об Аннавендэ заставляют меня ускорить работу. Быстрее закончу — быстрее начну собираться на праздник. Но вот и заканчиваются грядки. Междурядья позади нас уставлены наполненными корзинами. — Ну наконец-то, — вздыхает Макалаурэ. Свет Лаурелин почти угас. Сбросив капюшон, Макалаурэ стирает пот со лба тыльной стороной ладони. Примерно через час наступит Смешение, нужно спешить, а не то, как обещал Макалаурэ, отправимся в путь, благоухая грязью. Перетаскиваем корзины поближе ко входу в дом. Родители потом разберутся, что взять в дорогу. Завтра придут соседи, уведут лошадей и заберут лишние овощи, сколько смогут. Остатки мы отошлем в Тирион, там не откажутся от урожая, выращенного за стенами города. Взбегаем по лестнице. Макалаурэ начинает раздеваться еще на бегу, стаскивает через голову тунику и распускает шнурки на штанах. — Ради Варды, оставь в покое одежду! — смеюсь я. — Ой, Нельо, лучше молчи! Ванна меня заждалась. Чувствую себя свиньей какой-то. Несется в свою комнату. — Правильно чувствуешь! Так оно и есть! — кричу ему вслед и успеваю поймать грязную тунику, которой он запустил мне в лицо в отместку. Но я его понимаю. Амил, как и обещала, приготовила горячую ванну нам обоим. Стягиваю одежду и пинками загоняю сапоги под кровать. Снимаю скромные украшения — кулон и кольцо — и бросаю их в шкатулку. Липкая от пота и грязи кожа чешется. Помню, дед Финвэ рассказывал, как они странствовали по Средиземью долгие двести лет. Порой неделями ходили немытые, а если и случалось искупаться, то лишь в холодной речной воде. Интересно, как же они спали по ночам, с такой грязной, стянутой и зудящей кожей? Конечно, мне случалось путешествовать летом в Форменос, и где только не бывали мы с отцом, но почти все речки в Валиноре теплые, а дома путника всегда ждет мягкая постель и горячая ванна. Я чешусь, не переставая. Захожу в ванную комнату, добавляю щепотку соли и несколько капель ароматического масла, чтобы избавиться от навязчивого запаха огорода, пробую ногой воду. И все это время чешусь. Вода слишком горячая, но больше мочи нет терпеть этот зуд, и я залезаю в ванну, погружаясь по самую шею в воду. Горячая вода покалывает кожу тысячей иголочек. Наверное, это больно. Но что-то во мне ликует, радуясь обжигающему жару. Этот дар достался мне от отца. Когда он погружен в глубину своего безумного сосредоточения, туда, где нам с братьями его не дозваться, то способен, не дрогнув, брать докрасна раскаленный металл голыми руками. Случалось нам в неудачный час, набравшись духу, окликать его из дверей кузни, звать на ужин — но он нас не слышал. Однажды я взял его за руки и осмотрел ладони — они были такие же гладкие, как мои, безо всяких шрамов, сильные, красивые. Вода остывает, становится приятно теплой, и я вдруг понимаю, как тихо вокруг. Непривычная для нашего дома тишина звучит громче крика. Глубоко вдохнув, ныряю с головой. Крепко зажмуриваю глаза, чтобы их не щипала соль, которую я так щедро сыпанул в воду. Под водой слышу ровное гудение крови в венах и слабый плеск от движений тела в воде. И больше ничего. И я один. Одиночество осознается не сразу, ведь это гость еще более редкий, чем тишина. Сейчас это настоящее блаженство. Даже во время сна я редко остаюсь один. Макалаурэ ночует в моей кровати чаще, чем у себя. Зайдет поболтать, посмеяться, обещает, что ненадолго, а потом глядишь — он уже спит, и мне не хватает духу его разбудить. Тьелкормо является по меньшей мере раза два в неделю, мучимый то кошмарами, то бессонницей, и при виде его больших голубых глаз я не способен сказать «нет». Карнистир терпеть не может спать с кем-то вместе, но порой я просыпаюсь и вижу, что он свернулся у меня в ногах, как собачка. Я не бываю один — полагаю, такова расплата и награда старшего. Тем временем начинает жечь в груди. Похоже, я слишком долго пробыл под водой. Выскакиваю на поверхность, хватая ртом воздух, и легкие перестают гореть. Протерев лицо, открываю глаза. Из-за бортика ванны выглядывает Карнистир и сверлит меня пристальным взглядом. — Ты не умер? — осведомляется он. Побыл в одиночестве, называется. — Нет, конечно, — отвечаю я. — Я же эльф, а эльфы живут, пока живет Арда. Мы ведь говорили об этом, помнишь? — Но кое-кто умер, — без обиняков напоминает он. Голосок Карнистира звучит одновременно забавно и пугающе. — Если ты тоже умрешь, я буду тебя искать в Тирионе, когда начнется следующий Весенний праздник. И каждый день буду молиться Намо, чтобы ты вернулся. — Ну… спасибо, — неуверенно улыбаюсь я. Что тут еще ответишь? — У тебя волосы какие-то темные. Ты похож на Атара, — вдруг заявляет он. Порой я забываю, что Карнистиру только четыре года, и он, как все малыши, может вести себя странно. Отбрасываю мокрые волосы с лица. Полагаю, он отчасти прав — мои рыжие пряди потемнели от воды, хотя до отцовских черных им далеко. — Цвет меняется из-за воды, — объясняю я, — Волосы просто намокли. Видишь? — Вкладываю прядь своих волос в его мягкую ладошку. Он засовывает ее себе в рот. — Твой цвет не поменялся, Нельо, — шепелявит он, держа волосы во рту. — И вкус такой же. Можно я залезу в ванну и поиграю со своими корабликами? — Нет, малыш. Вода остыла, и мне уже пора одеваться. Подай-ка мне вон то полотенце. Топает, куда велено, так и не выпуская мокрую прядь изо рта, пока она не выскальзывает сама и не прилипает к моей щеке. Послушно подает полотенце мне. Ну хоть не макнул его в воду, как в прошлый раз — тогда полотенце было единственное, поэтому пришлось одалживать у Макалаурэ. Пробежался по коридору до его комнаты мокрый и в чем мать родила. Очень неловко получилось. Быстро вытираюсь. Карнистир сидит на полу и кусает костяшки пальцев, не сводя с меня больших темных глаз. По подбородку течет струйка слюны и вот-вот капнет на пол. Оборачиваю полотенце вокруг пояса и, взяв брата на руки, вытираю запачканный подбородок большим пальцем. Карнистир тут же повисает на мне и впивается зубами в плечо. Коротко выдыхаю, стараясь не вскрикнуть. Он не представляет, как болезненны укусы его острых зубок. — Карнистир, — подбрасываю его, чтобы освободить руку и спасти укушенное плечо, — Разве так трудно просто поцеловать меня? Быстро целую его в нос и в губы. Вот так. Он утыкается лицом мне в шею. Опасливо сморщившись, жду укуса, но Карнистир притих. Вздохнув, несу его в спальню. Комнату заливает сияние; настал час смешения Древ. У меня, как всегда, замирает дыхание. Однажды, пребывая в более поэтическом настроении, я попытался воздать должное этой красоте в стихах, но так и не смог. Свет Древ сияет невообразимой чистотой, нет слов, чтобы передать это сияние, где все цвета в равной мере сливаются воедино и звучат в совершенной гармонии друг с другом. Он вбирает в себя все оттенки на свете, придает всему сущему истинный и прекрасный облик. Но сегодня мне не дадут помечтать в одиночестве. В ноги с разбегу ударяется кто-то маленький, но тяжелый. Тьелкормо. Побыл один, называется. — Нельо! Обхватив меня выше коленей за ноги, упирается головой мне в живот. Для своего возраста Турко на редкость здоровенный мальчишка, может статься, когда-нибудь перерастет отца. — Ты пахнешь странно, — невнятно бормочет он. Отцепляю от себя его руки и ставлю Карнистира на пол. Задрав головы, смотрят на меня с детским обожанием — светленький и темный, полная противоположность друг другу. — Надеюсь, «странно» — не значит плохо? — интересуюсь я. — Нет. «Странно» — это лучше, чем обычно. Просто по-другому. Не твой запах. Пора настроить их на серьезный лад. — Тьелкормо. Карнистир, — торжественно начинаю я. Смотрят на меня во все глаза. Карнистир снова засунул пальцы в рот. Тьелкормо крутит медового цвета прядку своих волос. — Мы с Макалаурэ сегодня уедем, — продолжаю я, — Поездка очень важная. Мне нужно собраться, а времени в обрез. Могу я рассчитывать на ваше хорошее поведение? Оба кивают. — Ну хорошо. Посидите у меня на кровати, а там и отец позовет ужинать. Договорились? Веду их, таких послушных, до кровати. Тонкие ручонки тонут в моей ладони. Лишь бы не задумали какую-нибудь шалость. На столе чистые листы пергамента и чернильницы так и манят, под кроватью поношенные сапоги со шнурками, из которых можно узлов навязать, а полка уставлена книгами — незнакомыми книгами, да еще с картинками. Если бы любопытные малыши добрались до них… — Нельо, а разве ты не останешься с нами поужинать? — робко дергает меня за руку Тьелкормо. — Сегодня нет, малыш. Если мы с Макалаурэ останемся на ужин, то опоздаем. Нам еще целый час добираться до места, к тому же верхом. — А ты не будешь голодный? — спрашивает Карнистир. — Поем, как только доеду. Не тревожься, родной, мы не пропадем. Сажаю Карнистира на кровать. Тьелкормо карабкается следом. Только берусь за дверцу шкафа, как в комнату врывается Макалаурэ. — Нельо! Ты обещал заплести мне волосы! Он уже успел облачиться в серую тунику и черные штаны. По-моему, Макалаурэ слишком часто носит серое, но это не мое дело, поэтому я лучше промолчу. — Как по-твоему, я не слишком блекло выгляжу? — волнуется он. Пальцы так и тянутся потереть враз занывшую переносицу. Терпение на исходе, того и гляди, как огромный пласт слежавшегося снега лавиной обрушится вниз. Застываю на минуту, пытаясь предотвратить катастрофу, но я уже посыпался, и этот процесс не остановить. Вот уже и пальцы задрожали. Плечи ломит. Иногда так бывает. Я срываюсь, и грозная лавина катится, сметая все на своем пути. Попробуй удержи ее голыми руками. Глупо, наивно, и дорого обойдется смельчаку. И это тоже досталось мне от отца. Сейчас я начну язвить. Ненавижу себя за это, но ничего поделать не могу. Только пытаюсь хоть как-то сдержаться, чтобы лавина не обрушилась на братьев всем своим весом. — Да не волнуйся так, Макалаурэ. Ты настоящий красавчик, прямо вылитый принц. Не скажи я про «принца», насмешка так и осталась бы незамеченной. Но у нас в доме слышать такие слова просто смешно. Потому что каждый день мы, принцы королевского Дома нолдор, ползаем по полу на коленях, выскребая полы в кузнице, сами готовим еду и подбираем за всеми мусор, и вытираем сопли младшим братьям. А между тем на столе у меня стоит бархатная шкатулка, в которой хранится медный венец, откованный дедом Махтаном на сороковой год с моего зачатия. На венце — звезда Дома Феанаро, принца нолдор и наследника короны, если дед Финвэ когда-нибудь отречется от нее. Иногда, оставшись в спальне один, я надеваю венец и смотрю в зеркало. Как не вяжется этот знак моего высокого рода с рабочей робой, пропыленной и закопченной, с грязью под ногтями и растрепанными волосами, небрежно стянутыми на затылке в узел. Я не нахожу в себе горделивого блеска, о котором говорит венец, и редко мне случается вспомнить, что я наследник отца и принц нолдор. Улыбка сползает с лица Макалаурэ. — Ну да, конечно. Давай уж тогда наденем корону и пойдем добиваться любви, обещая всем власть и влияние. Настоящие тирионцы из благородных Домов. И всем будет наплевать, что мы одеты как пугала, а в голове гуляет ветер. Конечно! Ты заплетешь мне волосы или нет? — Дай мне хоть белье надеть сначала! — огрызаюсь я. С кровати доносится всхлип. Карнистир. Он ловит все наши настроения на лету. К добру или к худу, но он с рождения такой. Макалаурэ недовольно плюхается на табуретку перед зеркалом и, завладев шкатулкой, принимается вертеть мои украшения в руках. Я с преувеличенным вниманием выбираю одежду, делая вид, что сравниваю оттенки тканей и рисунок вышивки, и в конце концов останавливаю выбор на черной тунике и светло-коричневых штанах, о которых подумал еще утром. Макалаурэ нанизал все кольца на правую руку и изучает их на свету. Многие болтаются — слишком велики для его тонких пальцев. — Можно, я одолжу у тебя что-нибудь? — мирно спрашивает он. Кажется, простил мои нападки. И лавина моя до поры до времени уснула. Говорим друг с другом, глядя в зеркало. Странный, как будто бесплотный разговор. Вижу, как мое отражение натягивает тунику через голову, а отражение Макалаурэ подносит к свету кольца. — Твои украшения гораздо красивее моих, — добавляет он. — Бери, что хочешь, — разрешаю я. Ему приглянулось серебряное кольцо с россыпью рубинов и оникса. Мне самому хотелось сегодня надеть это колечко, но пусть берет, ведь я знаю, что обидел его своим острым языком. — А это можно? — поднимает длинную серебряную цепочку с белым камнем, переливающимся бликами в смешанном свете Древ. Рука невольно тянется к горлу. Я и забыл, что снял свой камень перед тем, как забраться в ванну. Вдруг ощущаю себя голым, даже одежда как будто не прикрывает наготу. — Надевай, если хочешь, — негромко говорю я. Правда, если хочет, пусть возьмет. Цепочка скользит между пальцами и падает обратно в шкатулку. — Нет, Нельо, — тихо произносит Макалаурэ. — Я тебя дразнил. Никогда в жизни я его не надену. Я родился на берегу реки. Когда Амил произвела меня на свет, ложем ей служила не мягкая постель, а простая земля, над головой раскинулся шатер, и рядом с ней не было ни акушеров, ни целителей, как при рождении братьев. Роды принимал отец, совсем юный, моложе, чем я, и, наверное, перепуганный до смерти. Была ночь, Лаурелин спала, и первый свет, который я увидел сквозь откинутый полог шатра — свет Телпериона, осиявший воду, и он навсегда отразился в моих глазах. Когда пришел мой первый день зачатия, Атар поднялся среди ночи, когда мы с мамой крепко спали, и поскакал к реке, а в кармане у него лежали два камня. Переправа на той реке трудна и опасна, даже если с тобой нет беременной жены. Была весна, вода поднялась и затопила берега, вымывая целые пласты красной глинистой почвы, но он сумел перебраться на другой берег и, опустившись на колени на том самом клочке земли, где когда-то родился я, ждал, когда Телперион достигнет серебряного блеска. Как в ту ночь, ровно год назад. И, когда Телперион разгорелся, отец протянул камни навстречу его лучам, чтобы поймать и навсегда сохранить этот свет, серебряный отблеск которого остался в моих глазах. Один камень Атар подарил мне на первый день зачатия. Второй он носит на шее, не снимая, как и золотое обручальное кольцо. Называет его «камень моего Нельо». Говорит, что не расстанется с ним, пока существует Арда. Мой камень обычно спрятан под одеждой и висит на простой, потемневшей серебряной цепочке. Но сегодня я хотел нанизать кулон на цепочку покороче, тонкую и блестящую, чтобы камень был на виду. Пока я завершаю свой наряд, Макалаурэ, не дожидаясь просьбы, отыскивает подходящую цепочку и нанизывает на нее камень. Старую темную цепь он аккуратно опускает в шкатулку. Увидев, что я зашнуровал тунику, он, не говоря ни слова, встает и застегивает цепочку у меня на шее. — Благодарю, — киваю я. — Ну, вот ты и готов, — замечает он. — А теперь заплети мне волосы. Волосы у него точно атлас, не шелковистые, как у нас с Тьелко, а тяжелые, скользкие. Если он пытается заплести их сам, то к середине дня прическа неизбежно сползает набок. Амил огорчается, ей хочется, чтобы Макалаурэ не завешивал лицо волосами и не прятал свои тонкие красивые черты, но он давно махнул на прическу рукой, так что мало кто может оценить его высокие скулы. Между прочим, когда Макалаурэ родился, я первое время злился и ревновал, мне казалось, что с ним слишком много носятся, и я обзывал его девчонкой. С тех пор он вырос и потерял девичью хрупкость, но я до сих пор не решаюсь рассказать ему о тогдашних своих мыслях, а то еще набросится на меня с кулаками — они у него маленькие, но синяков наставить вполне способны. Чтобы прическа держалась, приходится туго заплетать косы. — Ай! — не выдержав, он дергает головой, и, если бы не моя быстрая реакция, все труды пошли бы насмарку. — Не тяни так сильно! У меня скоро глаза на лоб вылезут. — Не вылезут. Все с тобой хорошо. Если не затянуть как следует, косы распустятся. Сиди тихо и прекрати ныть. — И почему у меня волосы не как у Карнистира? — вздыхает он. Из нас четверых у младшенького самые жесткие волосы, черная грива топорщится и путается, потом одно мучение продираться сквозь нее гребнем. — Спроси у отца, — предлагаю я, затягивая волосы. Макалаурэ морщится. — При чем тут отец? — При том, что это он тебя зачал. Вот и спроси, почему тебе достались его волосы, а не волосы Амил, как Карнистиру. — У Атара хотя бы не так расплетаются косы, — ворчит Макалаурэ. — Не понимаю, откуда взялось это уродство у меня на голове. Я сильно дергаю, затягивая косу. — Ай! — Прости, — без капли сожаления отзываюсь я. Макалаурэ бросает на меня в зеркале сердитый взгляд. — Почти закончил, — закрепляю косы на затылке серебряной заколкой. — Вот и все. Разве не красавец? Может, наконец, встретишь сегодня свою суженую. — А вдруг?.. — смеется он. Макалаурэ начинает примерять мои ожерелья, одно за другим, и ни одно ему не нравится. Украшения нам мастерит отец. Для меня придумывает такие, чтобы подчеркивали мои рыжие волосы и серые глаза, а у Макалаурэ украшения неброские, чтобы оттенить его тонкие черты. И все равно он норовит залезть в мою шкатулку. Возле меня вдруг появляется Тьелкормо и, обхватив меня руками, упирается головой в бедро. — Возьмешь меня с собой? — тихо просит он. Робкий голос совсем не подходит самому буйному из моих братьев. Глажу его по волосам. — Ты слишком мал для таких поездок, братишка. Поднимает на меня умоляющие голубые глаза. — А когда стану постарше, возьмешь? Я хочу ответить, что возьму, конечно, пусть только немного подрастет, но тут некстати встревает Макалаурэ. — Если только лет через двадцать, — заявляет он. — А Нельо к тому времени наверняка женится, и ты станешь дядей. Уловив, к чему клонит Макалаурэ, я украдкой толкаю его в спину, но он все-таки договаривает, а договорив, непонимающе на меня смотрит. — А что? Тьелкормо начинает всхлипывать, приходится наклониться и взять его на руки. Он немедленно утыкается мне в шею лицом и плачет. Макалаурэ бросает в шкатулку ожерелье, которое вертел в руках. — Глупый мой язык, — с досадой произносит он. — Макалаурэ, сделай одолжение, не спеши делать никого дядей, — резко говорю я. Мое терпение сыплется, сыплется, лавина вот-вот с бешеным ревом обрушится вниз. Я вижу в зеркале его лицо — между бровей появляется и исчезает быстрая, еле заметная складка. Теперь и ему досталось больно. На кровати всхлипывает Карнистир, еще немного — и закатит полноценную истерику. Макалаурэ не хотел обидеть Турко, но в том, что касается младших, он патологически забывчив. Он не понимает, что Тьелкормо постоянно нуждается во внимании, и нельзя ему говорить, что мы куда-то уйдем, а тем более женимся и заведем своих детей. А Карнистир каждую вспышку темперамента воспринимает как личное оскорбление. Сам я давно научился сдерживать свой норов, стараюсь быть чутким и внимательным, как будто Карнистир, самый ершистый из нас, сделан из стекла. Но Макалаурэ пока так не умеет. Карнистир ударяется в рев. Приходится сесть на кровать и взять на руки обоих, по брату на каждое колено. Черная туника, которую я так тщательно подбирал, промокла от слез и измазана соплями, волосы до сих пор не причесаны, и я босой. Макалаурэ молча сидит возле зеркала, плечи у него напряжены, дай ему только повод, и тут же убежит из комнаты. Раздается громкий стук в дверь. — Открыто, — сквозь зубы отзываюсь я. Карнистир завывает с удвоенной силой. Входит Атар. — Разве вам не пора идти? — Пора, — соглашаюсь я. — Вот только… Кивком указываю на Турко с Карнистиром, ревущих у меня на груди. — Давай их сюда. Идет к кровати и забирает у меня младших. Повиснув у Атара на шее, Тьелкормо плачет, но уже не так отчаянно. Карнистир затихает почти сразу и, оценив ситуацию, тянет в рот разлохмаченную косичку отца. Опускаю глаза на тунику. Ну вот, и получаса не прошло, а она уже замызгана. Атар смотрит на меня, потом переводит взгляд на Макалаурэ, который все еще то надевает, то срывает с себя мои ожерелья, бросая их в шкатулку. — Пойдемте-ка со мной, — приглашает он и выходит, не дожидаясь, пока мы встанем. Идем следом за отцом в родительскую спальню и подходим к шкафу. — Давай сюда тунику, — велит он. Послушно снимаю тунику через голову и протягиваю отцу, стараясь ничем не показать своего удивления. Он кидает ее в корзину для грязного белья, поверх своей закопченной, пропахшей дымом одежды. Потом ныряет в шкаф и начинает перебирать свисающие с вешалок туники. Попадается несколько черных, вроде моей, только что загубленной. Наконец он находит то, что искал, снимает тунику с вешалки и протягивает мне. — Надень эту. Она, наверное, придется тебе впору. Взяв тунику, разглядываю ее, держа на вытянутых руках. Она черная, сшита из тонкой шелковистой материи и струится сквозь пальцы, словно вода. По вороту бежит узор, золотая нить с вкраплениями красного, вышивка цвета пламени. Стежки такие тонкие, что кажется, будто мастерица и в самом деле украсила наряд язычками пламени. Макалаурэ у меня за спиной приглушенно ахает и касается моего локтя рукой. Лишь одна-единственная эльдэ могла бы вышить столь совершенный узор. — Атар, я не могу ее взять. Пытаюсь вернуть ему тунику, но он уже опустил руки. — Почему нет? — спрашивает он, обращая на меня взгляд своих искристых глаз. — Бабушка Мириэль сшила ее тебе. — Не мне. Это туника моего отца, он отдал ее мне, а теперь я хочу передать ее тебе, Нельяфинвэ. Как непривычно слышать мое полное имя в устах отца. Почти всегда я просто Нельо, и легко забыть, что детское прозвище, которым я наградил себя когда-то, таит за собой более серьезный смысл. В руках у меня не просто туника, а часть наследия отца, как имя, титул и медный венец, скрытый на дне бархатной шкатулки. У меня лицо отца — его нос, губы, его манера сводить брови в минуту сосредоточения. В моих жилах течет кровь отца, и будет течь, пока существует Арда. Когда-нибудь и у меня появится сын. Когда думаю об этом, у меня перехватывает дыхание. И, глядя в лицо своему сыну, я буду находить все те же черты, тот же нос, губы и брови, как у Атара. Но вот этот подарок отца я ему не отдам. Я только что понял сейчас. Буду хранить тунику, подаренную отцом, хоть до конца Арды ей и не просуществовать. — Надень. Голос отца звучит мягко, это не приказ. С благодарностью натягиваю тунику, пользуясь случаем, чтобы скрыть удивление от непривычной теплоты в голосе отца. Может быть, он подумал о том же, что и я. Туника сидит на мне идеально. Так и должно быть, ведь мы с Атаром уже почти сравнялись ростом. Шелк холодит кожу, я почти не ощущаю его на себе. Мои волосы, свободно спадающие сейчас на плечи, по цвету точь-в-точь как вышивка — красные завитки, чуть тронутые золотом — яркое пламя. Атар, как в детстве, зашнуровывает на мне тунику. Потом берет мое лицо в ладони и целует в щеку. — Она шила ее для тебя, Майтимо, — тихо говорит он мне на ухо. И я верю. Руки отца покидают меня, и после этого воздух кажется холодней. Захлопнув дверцу шкафа, Атар подходит к своей шкатулке с украшениями. — Иди сюда, Макалаурэ, — зовет он через плечо. Макалаурэ поспешно подходит. Я следую за ним с некоторой ленцой, поглаживая вышивку на вороте туники. Только отцу придет в голову хранить клещи и молоточек в шкатулке, предназначенной для драгоценностей. Стол усыпан полуразобранными украшениями, точно отец наряжался на какой-нибудь праздник, и ему вдруг не понравилась выбранная цепочка, он сорвал ее с шеи и начал разбирать. Так и слышу недовольный голос матери: «Феанаро, идем, мы опаздываем; у нас нет сейчас на это времени». И тогда он бросает щипцы и незаконченное украшение и выбегает из комнаты вслед за ней. А может, он отвлекся на другую вещицу, нуждавшуюся в доработке, поэтому и оставил непочиненную цепь. Атар неугомонный и легко отвлекается; все эти безделушки, скорее всего, так и будут собирать пыль, пока до них не доберется Амил. А кое-что отец отдаст младшим братьям, чтобы учились ювелирному мастерству, с разъяснениями, как правильно их чинить. У Атара хранится много украшений. Большинство из них я никогда на нем не видел. Но среди груды ожерелий и колец он безошибочно находит то, что выбрал для Макалаурэ. Украшение хранится на почетном месте, рядом с Кулдамирэ, которое здесь, в шкатулке, выглядит совсем неброско, и только свет Лаурелин улавливает его золотой блеск и преломляет тысячей многогранных оттенков. Кулон Макалаурэ висит на тонкой серебряной цепочке — звезда Дома Феанаро, отлитая из серебра, с огненным опалом посередине. Звезда прекрасна. Отец застегивает цепочку на шее у брата, и я вижу, что он создавал звезду в порыве вдохновения, думая о Макалаурэ, потому что она словно оживляет его облик, не затмевая мягкие черты лица (несмотря на блеклый серый наряд; хотел бы я, чтобы брат пустил его на тряпки). — Спасибо, — тихо благодарит Макалаурэ. Есть у него такое свойство: каждый раз удивляться, если кто-то вдруг проявляет к нему доброту, хотя он сын наследного принца и не испытывает недостатка в добрых словах и поцелуях. Атар снимает с кровати Тьелкормо и Карнистира — они уже успели под шумок стряхнуть на пол половину одеял. Подняв братишек на руки, он выпрямляется и оглядывает нас с головы до ног. — Хороши! — произносит он, наконец. — Эру не дал мне дочерей, но я надеюсь, что вы приведете их в дом. Идите, не то опоздаете.