Под гнетом беззаботных дней

Я просыпаюсь от ощущения чьей-то руки у меня на плече. Она покоится там мягко, но уверенно и тепло. Это не случайное прикосновение, и жар от ладони безошибочно выдает отца. Веки словно сплавлены вместе, но, сморщив лоб, я с усилием разлепляю глаза. Серебряный свет приглушен — и тем не менее вызывает приступ головной боли. Макалаурэ неподвижно лежит рядом; его глубокое ровное дыхание подсказывает мне, что он все еще странствует в глубинах сна. Переворачиваюсь на спину, чтобы не мешал свет. С губ срывается что-то невнятное, протестующий стон. — Нельо, я хочу, чтобы ты съездил со мной в Тирион за кузеном, — говорит Атар. Мы собирались ехать сегодня? Совсем забыл. Осторожно сажусь, стараясь не потревожить Макалаурэ, и вздрагиваю, когда ступни касаются холодного каменного пола. — Жду тебя на кухне, — прибавляет отец. Он одет по-дорожному, немарко, чтобы пыль не бросалась в глаза. На плечах зеленый плащ. Я киваю, его рука соскальзывает с моего плеча, и Атар выходит за дверь. С минуту я сижу, ногами на холодном полу — это помогает стряхнуть сон, хотя велик соблазн упасть обратно и свернуться калачиком под боком Макалаурэ. Наконец я поднимаюсь на неверные ноги (последствие слишком обильных вчерашних возлияний) и бреду к шкафу с одеждой. Одежду выбираю под стать наряду отца — неброскую, легкую, потому что день обещает быть жарким. Лорды Тириона и так уже отпускают колкие шутки на тему сумасбродного сына короля, который живет на отшибе. Не хватало еще добавлять им причин для веселья, явившись в город в заляпанных грязью сапогах и пропыленных плащах. Крадучись спускаюсь вниз с башмаками в руках, стараясь никого не разбудить. Весь дом тих и спит; судя по свету за окнами, я вряд ли проспал больше двух часов. Но до Тириона примерно час верхом, еще час уйдет, чтобы попасть в центр города, где рядом с дворцом деда Финвэ стоят дома моих дядей, и я понимаю желание Атара управиться с делами до того, как проснется весь город. Атар на кухне, заворачивает краюху хлеба в чистую тряпицу. Я встаю рядом и молча начинаю укладывать солонину, сыр и яблоки. — Ты голоден? — спрашивает он. Качаю головой. В свете раннего утра глаза Атара сияют ярче, чем Телперион. — Я тоже. Сделаем привал по дороге, согласен? — Хорошо, Атар, — отвечаю я все еще хриплым со сна голосом. — Прости, что разбудил тебя, Нельо, но… Отец не договаривает, но я и сам все понимаю: он не любит ездить в Тирион один, потому и берет всегда Амил, Макалаурэ или меня. — Все в порядке, — успокаиваю я его. — Я сам хотел попрощаться с родичами перед тем, как мы уедем в Форменос. Уголок его губ дергается в мимолетной удивленной улыбке — такая мысль ему в голову не приходила. По правде говоря, мне нравится путешествовать с Атаром. Временами ему становится тесно даже в наших привольных полях и лесах, и, взяв с собой всех желающих, он отправляет в дорогу. Мы держим путь куда глаза глядят, добираемся иногда до самого края земли, где море бьется о скалы, словно хочет присоединиться к нам в блаженстве Бессмертного Края. Иной раз отец уводит нас в шахты, где трудятся невысокие, смуглые Нолдор, добывая руду и драгоценные каменья, которые в руках отца обретают новую красоту. А однажды мы побывали в южных горах и заночевали на самом высоком пике горного хребта. Помню, голова шла кругом от прозрачного воздуха и невиданных доселе земель, открывшихся нам. Говорят, что Атар любит повсюду выискивать недостатки и раздувать их до крайности — так и есть, он становится невыносим, когда на него находит, а обстоятельства вынуждают сидеть в четырех стенах. Но дай ему волю умчаться, куда сердце зовет, и его охватывает спокойная радость, с которой не сравнится даже удовлетворение после продуктивного дня в кузне. В пути мы с отцом, мамой и братьями играем, скачем наперегонки, временами чуть не падая с лошадей от хохота, а потом до глубокой ночи сидим и разговариваем обо всем на свете вокруг вздыхающего искрами гаснущего костра и засыпаем под звездами, которые куда ярче тех, что светят над Валинором. Но сегодня отец хмурый. Поездка в Тирион — лишь тягостная повинность перед настоящим путешествием. Пока я одевался, Атар оседлал и взнуздал лошадей, так что мы без промедления выезжаем в серебристое утро, окутанное туманом, клубящимся у земли. Лес укрыт пеленой, деревья обступают нас, словно тени, а трава под копытами коней переливается изумрудами на дымчатом бархате. Лаурелин начинает расцветать, свет Древ смешивается, а я про себя молю ее помедлить и позволить брату немного продлить свое владычество и дать мне вволю искупаться в свете, который сиял в тот миг, когда я появился на свет. Но золотое сияние становится все ярче, и между нами завязывается легкая беседа. Обсуждаем мои исследования цветового спектра, и отец предлагает свои идеи. — Всем надоело, что камни сияют только бело-голубым, — заявляет он. — Вовсе нет! — возражаю я. — А как же твои слова, Нельо? — смеется он. — Ведь ты сам говорил, что все цвета радуги равноценны. Что если мои камни будут светиться точь-в-точь как любимые розы твоей мамы? Или я придам сиянию цвет глаз Тьелкормо? Или цвет твоих волос? — Но, Атар, — со смехом возражаю я. — Белый цвет — все равно самый прекрасный, ведь он вобрал в себя все цвета Арды. Отец бросает на меня пристальный взгляд. — Велики твои устремления, сын мой, ибо ты хочешь поймать смешанный свет Древ. Только он хранит белый цвет в самой чистой своей форме. Атар роняет слова так медленно и задумчиво, словно не в первый раз обдумывает эту мысль. Наконец мы покидаем лес, и вдалеке проглядывают очертания стен Тириона. Спешившись, мы усаживаемся под кронами деревьев на опушке и принимаемся за завтрак. — Вчера вечером, когда я был в кузне, приметил, что мой дорогой Ворондил рановато вернулся домой. Да еще один, — произносит вдруг отец. Делаю вид, что понятия не имею, о чем он. — Я и не заметил, когда он ушел, — невинно отвечаю я, разламывая хрустящую горбушку хлеба. — Мне всегда казалось, что он мечтает о прелестной Аннавендэ. И я удивился, когда она ушла с ним — а вернулся он один. — Прелестная? Аннавендэ? Да ты шутишь. — Однажды, когда твоя мать была еще юной, — раздумчиво продолжает Атар, — муж ее сестры обидел ее, заявив, что ей не хватает той красоты, которая вдохновляет мужчин ваять статуи возлюбленных. Однако же я воплотил ее в десятках статуй — и до сих пор не исчерпал вдохновения. Пора взять пример с Макалаурэ и поскорее сменить тему разговора. — А Макалаурэ этим летом будет переписываться с одной девой. — Ты, я смотрю, тоже решил пошутить. Неужели Макалаурэ отложил арфу и нашел время познакомиться с девушкой? — Ну, по правде говоря, она играла на флейте и сидела у его ног всю ночь, так что у него не было особого выбора. — И девушка ему приглянулась? — Не просто приглянулась, он думает, что влюблен. — Я ее знаю? — Это Вингариэ, из Дома Альбатроса. — Девушка из телери? А я-то все гадаю, кто из вас первым разбавит мою кровь, — поддразнивает отец. — Но мне думалось, что это будет Тьелкормо, его и так все принимают за ваниа — хотя и Макалаурэ выбрал себе под стать. Мне придется проявить снисхождение. — Только не говори ему, что это я рассказал! — Ну что ты, Нельо, я услышал про это от юношей при дворе короля, — подмигивает Атар. — А что насчет тебя, Нельо? О ком мечтаешь ты — о телерэ, ваниэ? Или, может быть, о нолдэ? Кусок хлеба застревает у меня в горле, и мне приходится откашляться. — Мне нравится одна нолдэ, — тихо говорю я. — Знаю, знаю. И я надеялся, что ты просто признаешься мне и мы закроем тему. — До прошлого вечера я не знал, нравлюсь ли я ей, — осторожно замечаю я. — Так вот почему бедняга Ворондил вчера вернулся домой один. И я так полагаю, Нельо, она тебе очень нравится? — Я бы изваял ее в мраморе тысячу раз — и продолжал бесконечно… *** Когда мы подъезжаем к Тириону, на дворе уже яркий, залитый золотым светом день. Город обвивает склоны Туны все сужающимися кольцами широких каменных улиц. Когда мы с Макалаурэ были маленькими, Атар и Амил возили нас к морю, и там мы строили из белого песка (Атар утверждал, что песчинки — обыкновенное стекло, хотя нам казалось, что это бриллианты) высокий, многоуровневый холм: наш город. Когда Лаурелин в зените, Тирион сияет в мареве на горизонте, как горсть звезд. На вершине высится дворец короля, и Миндон Эльдалиева вонзается в небеса. В город ведут ворота, но никто не сторожит их — в Благословенном Крае нет в этом нужды. Красота Тириона — истинно нолдорская. Город просторен, выстроен по четкому плану, строг. Ничто не нарушает его выверенную гармонию — цветы не выплескиваются с клумб на мостовые, вода прилежно журчит в фонтанах, у которых прохожие могут присесть, чтобы отдохнуть и освежиться, вьюнки и виноград обвивают стены домов — но не заслоняют своевольно двери и окна. Город пахнет нагретым камнем и цветами; эти белые камни днем поглощают тепло, а ночью отдают его, поэтому Тирион все время окутан дрожащим маревом. Прохожие приветствуют нас, и одеты они тоже без вычурности, по-деловому: никаких мантий в пол, никаких длинных одежд; почти все они выглядят как мы с Атаром — в туниках и штанах, волосы аккуратно зачесаны и заплетены, все двигаются с явной целью, ловко огибая идущих навстречу и обмениваясь на ходу короткими, выразительными фразами. Улицы становятся все уже, и мы спешиваемся. Я с интересом гляжу в глаза тех, кто приветствует нас — в некоторых вспыхивает искренняя радость, а другие, запнувшись, произносят пару-другую приторно-вежливых фраз и — отводят взгляд. Атар говорит мало и предоставляет мне справляться о благополучии дальних родичей и пожимать руки. Я изрядно удивлен, заметив, что отец, который при встрече всегда радостно сгребает нас в объятия, едва не вздрагивает, когда какая-то юная дева касается его, и ему явно хочется стряхнуть с себя ее руку, как муху. — Принц Феанаро? Хотите апельсин? На плече девушки корзина, полная фруктов, которые она раздает жителям города. — Спасибо, — отвечает отец. Благодарно кивнув, он с преувеличенной аккуратностью принимает апельсин. — Мой сын Тьелкормо будет рад этому угощению. Наш последний урожай фруктов оказался беден. Он дергает поводья коня и идет дальше. Я же слегка замедляю шаг и еще раз благодарю девушку. Мы явно встречались раньше, потому что ее имя вертится у меня на кончике языка. — Удачного вам пути, принц Нельяфинвэ, — говорит она. — Зовите меня Майтимо, — дружелюбно предлагаю я. Теперь, думается мне, несмотря на неприветливость отца, она не станет вспоминать о нас с обидой. Еще немного — и мы проходим в ворота, ведущие в жилище короля. Двое конюшенных подручных уже ждут нас, но на попытку одного из них взять поводья коня отец отвечает с глубоким изумлением: — Благодарю, но я и сам в состоянии позаботиться о своей лошади. Конюшие прямо отшатываются назад от его тона. — Мы в самом деле привыкли сами ухаживать за своими лошадьми, — более мягко замечаю я, и конюшие поспешно кивают. — Конечно, принц Нельяфинвэ, мы не хотели вас обидеть. Мы доходим до конюшни, расседлываем лошадей и тщательно обтираем их. Я приношу воду в ведрах, а Атар щедро сыпет в ясли овес и сено. Он молчалив и напряжен — как всегда, когда приезжает в Тирион. Смешно, но хоть он и презирает тирионскую знать, но мгновенно перенимает эту их замороженную манеру. Я пытаюсь завести разговор, но он в ответ лишь бросает «да» или «нет», поэтому я быстро оставляю эту затею. — Феанаро! Дверь конюшни открывается нараспашку, и дед Финвэ, в развевающихся белых одеждах, спешит почти бегом по проходу между яслями, заставляя лошадей фыркать и бить копытами. Он так крепко стискивает Атара в объятиях, что я даже слышу, как тот ахает; каждый раз, когда дед обнимает сына, мне кажется, он боится, как бы тот не оказался призраком. — Атар! — наконец радостно восклицает отец. — Я же посылал конюших… Первый пыл встречи спал, и отец снова хмурится, а глаза вспыхивают. — Знаю, — парирует он. — Но я не хочу, чтобы вокруг меня вились угодливые помощники. То, что я родился в этом доме и во мне течет королевская кровь, не значит, что меня надо обихаживать. — Феанаро, — возражает дед терпеливым и усталым тоном, каким обычно обращаются к разгоряченным подданным и непослушным детям, — эти юноши обучаются тут верховой езде, им всего лишь поручили вас встретить. — Если они обучаются верховой езде, — упорствует Атар, — так пусть и занимаются ездой, а не бегают с поручениями, которые под силу даже Карнистиру. Он презрительно кривится, и у меня буквально становится кисло во рту, потому что мой отец — самый красивый из нолдор, но когда его лицо искажает недовольная гримаса, оно становится просто уродливым. — Я не ребенок и не один из твоих лордов, чтобы перекладывать такие простые обязанности на других, — заключает он. — Я не хотел тебя обидеть, — дед Финвэ трет лоб таким движением, словно хочет прогнать головную боль, и глаза Атара снова вспыхивают. — Но у меня бывает столько дел, что иной раз некогда заниматься повседневными вещами. — Я наследный принц, — Атар произносит эти слова таким тоном, словно давит ногой какую-то мерзость, — Но у меня хватает времени и на обыденные дела, и на свое ремесло. Я принимаю помощь только от жены, сыновей и подмастерьев — и помогаю им с равной любовью и благодарностью. Но я не прошу у них помощи в том, что я сам делал уже тысячекратно. — Тогда в следующий раз, — отвечает дед Финвэ терпеливо-покровительственным тоном, который в чьих-то других устах мгновенно взбесил бы Атара, — я сам встречу тебя и наведу лоск на твоего скакуна, чтобы ты понял, что нет ничего зазорного в том, чтобы принять помощь от тех, кто служит мне по своему желанию. Он переводит взгляд на меня. — А теперь дай мне уже поздороваться со старшим внуком. Дед распахивает объятия, и я с готовностью отвечаю ему тем же. — Руссандол, я всегда так рад тебя видеть! — И я тоже, дедушка Финвэ, — отвечаю я. Мы наконец идем во дворец. Дед расспрашивает об остальной семье, хотя видел их всего неделю назад, и я рассказываю о достижениях Тьелко в верховой езде, о новых песнях, которые сочинил Макалаурэ, и об успехах Карнистира, который пишет все лучше и лучше. Атар все это время молча идет рядом, скрестив руки на груди. — Надеюсь, ты зайдешь поздороваться со своими братьями, Феанаро? — спрашивает дед. — Нерданэль написала обеим своим невесткам, поскольку они в положении, с пожеланиями благополучия, так что я проведаю их. Арафинвэ я рад увидеть по своему собственному почину, а Нолофинвэ каким-то образом умудрился всучить мне своего сына погостить на лето, поэтому оставил мне мало выбора. — Ааа, юный Финдекано такой чудесный. Отличный напарник по играм для Тьелко. Я пытаюсь представить себе, как Тьелко — крупный, грубоватый мальчишка, — будет играть с моим тонким-звонким кузеном, — и воображение меня подводит. Скорее уж Карнистир огреет его тренировочным мечом по макушке, а Тьелкормо заманит в болото, и придется Макалаурэ отводить его чумазого, исцарапанного и заплаканного домой. И как только бедняга поладит с моими буйными братьями? — Будь моя воля, я бы предпочел поздороваться с Арафинвэ, захватить Финдекано — и сразу ехать домой, — делает Атар попытку отговориться, — потому что послезавтра мы уезжаем в Форменос, а еще столько всего надо подготовить. — Не вздумай, Феанаро, — возражает дед Финвэ, — ты обязан задержаться хотя бы ненадолго. Индис всю неделю ждала этой встречи. Индис — главная причина, почему Атар редко ездит к деду, но он молчит об этом. — Что ж, тогда у меня нет выбора, — соглашается отец, делая вид, что устал и сдается, чтобы не длить старый спор. Но не усталость отражается в глазах. Будь с нами Карнистир, наверняка уже зашелся бы в плаче. Поднявшись по высокой мраморной лестнице, мы входим в просторный зал с высоким сводом, где уже собрались лорды Тириона. Вдоль стен стоят статуи и всюду висят картины. Узнавая в них руку отца, я всегда удивляюсь — как он нашел время среди своей работы продумать убранство этой залы, подобрать материалы — все на потеху тщеславной свите короля? Еще меньше я могу поверить, что он прожил тут сорок лет, что когда-то он, мальчишка, бегал по этим плитам, потом, повзрослев, возвращался домой заполночь, растрепанный, с идущей кругом головой после свидания с мамой, и старался не шуметь, чтобы никого не разбудить. Не могу представить, как мои родители — сами едва вышедшие из подростковых лет — входят в эти двери, в запыленной после долгих странствий одежде, с ребенком на руках, и впервые представляют меня деду Финвэ. Он ведь даже не знал, что у него родился внук. Собравшиеся лорды что-то бормочут и смотрят, задрав носы, но вот они, перед их глазами — золотые кольца на пальцах и рыжий мальчишка на руках у юной Нерданэль. Сейчас здесь снова сборище лордов, пышно разодетых, в венцах, и они громко обсуждают последние заботы, волнующие жителей Тириона: распашку земель, новое поколение и его сердечные дела и ремонт разбитых участков улиц в нижнем городе. Едва мы вступаем в залу, все разговоры прерываются, и я буквально читаю по их лицам недоуменные вопросы: «Как, Феанаро? Сам явился во дворец отца? Без предварительного приглашения на совет?» Они все по очереди — с хорошо выверенными паузами — подходят к нам, приветствуют и уходят. Словно мячики, отскакивающие от стены. Отец отстранен и холоден; я более приветлив и пожимаю протянутые руки, чтобы сделать приятное деду. Я задаю приличествующие случаю вопросы о благополучии собеседников и их семей и отвечаю на встречные вопросы, причем всегда уклончиво-бодро: никому не стоит знать, что Тьелкормо вывихнул лодыжку три недели назад, что Карнистир стал чаще видеть кошмары, а мы с Макалаурэ впервые влюбились. Я обмениваюсь с окружающими тщательно выверенной улыбкой — не слишком широкой, чтобы она не показалась преувеличенной, но и вымученной тоже. И киваю размеренно, чтобы не обидеть никого из этих разодетых мужей, которые уже забыли, как много веков назад они пробирались, дикие и грязные, через дебри Эндоре. — Индис приготовила обед, — сообщает дед Финвэ. — В этом не было необходимости, — отвечает Атар. — Мы с Нельо позавтракали всего пару часов назад. Мне ничего не стоит поесть еще раз из вежливости. И, если понадобиться, я так и сделаю. Но отец не прикоснется к еде, я знаю, скорее будет ходить голодным. А если спросят, скажет, что наелся хлебом и сыром в дороге. Все что угодно, лишь бы показать, что не нуждается в угощении Индис. Мы проходим в гостиную, богато задрапированную синим бархатом. Пол устилает пурпурный с золотом ковер. Индис сидит на краю дивана с таким видом, словно сейчас ей предстоит признаться в чем-то неприятном. Одета она в тон обстановке — синее платье с широкими рукавами и шлейфом, на шее — ожерелье работы моего отца, из рубинов и топазов, красивое, но слишком яркое для обычной встречи с родственниками. Ее попытка польстить Атару выглядит нарочитой, как слишком глубокий поклон перед тем, кого ты мало уважаешь. Красивое юное лицо Индис обрамляют золотистые волосы, уложенные в сложную прическу, на которую наверняка ушло немало времени и сил. Но слои бархата и замысловатые локоны прячут живую Индис, кажется, что ее здесь нет. Подойдя ближе, я с изумлением замечаю, что даже глаза у нее в цвет платья — глубокого сапфирового тона, без проблесков серого, как у всех нолдор. Она — ваниэ с нежными руками, которые никогда не знали тяжелого труда. Она добра к нам — но в этой доброте чудятся усилие и неискренность. Поднявшись с дивана, Индис подплывает к нам. — Феанаро, Руссандол, — приветствует она. Меня передергивает. Мое прозвище в ее устах кричит неискренностью, как ожерелье на ее шее. Она берет Атара за руки и легко целует в губы, и я вижу, как напрягаются сухожилия на его шее, словно он удерживает себя, чтобы не отдернуться. Потом она повторяет все со мной — руки у нее теплые и бархатистые, а губы внезапно сухие. От ее прикосновений кожа у меня начинает зудеть. Всякий раз, когда я вижу Индис и деда Финвэ вместе, я не могу не думать о том, как же они делят ложе. Я гоню от себя эти мысли, но они возвращаются. Я пытаюсь представить, как эта изящная, воздушная женщина целует своими сухими губами моего могучего деда, как он разворачивает многочисленные слои бархата и шелка, как она кладет голову на подушку, стараясь не загубить прическу… я не могу представить их вместе, хотя два моих дяди, унаследовавшие широкие плечи деда и синие глаза Индис, свидетельствуют об обратном. Мне кажется, Атар тоже не может этого представить. И поэтому у него не лезет кусок в горло в ее присутствии. Она накрыла маленький столик, уставив его роскошными закусками, какими мы редко балуемся дома (должен признаться, отчасти потому, что мы с Макалаурэ, когда приходит наш черед готовить, не берем на себя труда возиться с чем-то сложным). Я все-таки накладываю немного еды на тарелку — желудок требует свое, — но Атар по-прежнему ни к чему не притрагивается. От вина он тоже отказывается («разве вот стакан воды»), и Индис вынуждена выйти из комнаты, потому что дед Финвэ (видимо, опасаясь очередной вспышки Атара) отослал слуг, которые обычно маячат у дверей гостиной. Угощение на самом деле отменное — и неудивительно, в их распоряжении лучшие повара Тириона, которые к тому же не рвутся побыстрее выполнить поручение и вернуться в мастерскую, библиотеку, или к арфе. — Все очень вкусно, леди Индис, — говорю я, когда она возвращается. И как незадолго до этого я вздрогнул от обращения «Руссандол», так теперь вздрагивает она. Ибо «леди Индис» называют ее лорды Тириона — и ее слуги. Это обращение подразумевает, что мы далеки друг от друга; оно означает, что между собеседниками нет кровного родства — даже того, которое возникает посредством брачных союзов. Мы с дедом Финвэ продолжаем разговор. Индис время от времени задает вежливые вопросы, Атар иногда вежливо отвечает, но в основном неловкое молчание нарушаем только мы с дедом — слишком сердечным смехом и готовностью поддержать любую тему. Поэтому я благодарен отцу, когда он встает из-за стола и сообщает, что у нас полно дел и других встреч. — Вы вернетесь на ужин? — спрашивает дед Финвэ. — Нет, мы поедем домой. Макалаурэ великодушно согласился приготовить торжественный ужин для встречи кузена. Втайне я полагаю, что клейкая запеканка и пережаренное до хруста мясо, которое обычно готовит Макалаурэ, далеки от понятия «торжественный», но оставляю эту мысль при себе. Когда мы возвращаемся обратно на площадку перед лестницей, ведущей вниз, дед Финвэ обнимает Атара, и они так надолго замирают. Дед Финвэ что-то шепчет Атару на ухо и гладит его волосы, а тот молчит и не двигается, только его плечи едва заметно приподнимаются в такт дыханию. Наконец, когда они отстраняются, дед Финвэ берет лицо Атара в ладони и покрывает его поцелуями — глаза, щеки, губы, — как будто утешает ребенка, который поранился, а Атар обеими руками обхватывает его запястья. — Я люблю тебя, — говорит дед, но если Атар что-то отвечает, я не слышу. Дядя Арафинвэ живет неподалеку, и мы пешком спускаемся по залитой золотым светом улице. Атар молчит, и я ни о чем его не спрашиваю. Тишина колышется между нами волнами, почти осязаемая, непривычная, но пока еще не тревожная. Дом Арафинвэ — один из самых скромных на этой улице. Перед каменным зданием из розоватого камня растут кривоватые декоративные деревья, за которыми ухаживает сам Арафинвэ. Открытые ворота подпирает кусок булыжника. Арафинвэ всего на четырнадцать лет старше меня, так что булыжник, скорее всего, положил он сам. Едва мы ступаем на дорожку, ведущую к дому, входная дверь распахивается, и сам хозяин вприпрыжку бежит к нам навстречу. — Феанаро! — восклицает он нараспев, набрасывается на Атара, охватывая руками за шею, и начинает кружить. По сравнению с моим отцом Арафинвэ кажется маленьким — юркая золотая ласточка, и Атар любит его больше всех среди потомков Индис, наверно потому, что Арафинвэ весело отмахивается от любых попыток сводного брата проявить враждебность. Атар обнимает Арафинвэ куда более тепло, чем я ожидал, — хотя и первый размыкает объятия и отстраняется. Наступает моя очередь, и дядя с трудом дотягивается, чтобы обхватить мою шею. — Руссандол! — восклицает он, и в его устах это прозвище звучит не наигранно, а тепло и дружески, как и подразумевал дед Махтан, когда подарил его мне. Арафинвэ отстраняется и окидывает меня взглядом. Он одет тоже в синее, на голове — серебряный венец, но мелькающая на губах улыбка делает его куда менее величественным и более близким, чем дядя Нолофинвэ, Индис или даже дед Финвэ. — Вот ты вымахал! — сообщает он мне слегка сбившимся мелодичным голосом. Арафинвэ произносит слова куда быстрее, чем большинство нолдор. — Сколько тебе уже лет? Девяносто восемь? Девяносто девять? Его простодушно-детское подтрунивание приносит свои плоды, и я улыбаюсь. — Нет, всего сорок семь. — Сорок семь! — он показательно заглядывает мне за спину. — А где же трое или четверо детишек? Как у твоего отца, — он тыкает пальцем в Атара. — На худой конец — где прелестная жена? — Он над этим работает, — доверительно сообщает Атар. Меня охватывает смятение. — Я не Атар! Мы с ней всего лишь потанцевали разок. — Что ж, на всякий случай, поглажу-ка я свои лучшие одежды, чтобы подготовиться к счастливому событию, — он подмигивает мне. — И гору носовых платков, — обращается он к Атару. — Потому что в день, когда прекрасный Руссандол решит связать себя узами брака, девы Тириона будут безутешны. — Арафинвэ! — доносится из дома голос моей тетушки, он по-телерийски переливается и звенит в воздухе, как колокольчик. — Почему гости стоят у порога? Где твои манеры? Тетя Эарвен шагает к нам по дорожке, придерживая начавший округляться живот и не думая делать вид, что сердится всерьез. На ней голубое платье из воздушной ткани, а вместо золотых, с камнями, украшений, как у мужа — нитки жемчуга, радужно переливающегося в свете дня, и сережки, который Атар подарил ей на свадьбу: раковины, оправленные в серебро и украшенные разноцветными коралловыми бусинами. Волосы у нее серебристые, и такие же серые глаза, как у нас, но в них пляшут и переливаются блики, словно волночки играют под яркими лучами. Так же радостно, как Арафинвэ до нее, она устремляется в объятия Атара. — Феанаро! Давно тебя не было! — Да я всего месяц назад приезжал на совет к Атару. Эарвен разражается смехом и чмокает отца в губы, но он, хоть и застигнутый врасплох, явно не против. — И Руссандол! — продолжает она, протягивая ко мне руки. — Мой племянник, который становится все выше и краше с каждой нашей встречей. Как ты поживаешь? Она поднимается на цыпочки и целует меня. Дед Финвэ и отец Эарвен Ольвэ много лет как самые близкие друзья. Эарвен всего на несколько лет младше Атара, и подозреваю, что они тоже крепко дружили в детстве, потому что Эарвен — единственная женщина, помимо мамы, от прикосновений которой Атара не передергивает. Она берет нас за руки — ее рука в моей кажется тонкой и хрупкой, словно стебель цветка — и ведет в дом. В доме Арафинвэ смешались стремление нолдор к строгости и порядку и слегка взбалмошная любовь телери ко всему милому и изящному. Легкие шелковые занавески на окнах — и тяжелая дубовая мебель, которую подарил дед Финвэ. В нескольких комнатах стоят огромные аквариумы со шныряющими рыбками, и они притягивают Тьелкормо, как магнит, каждый раз, когда он сюда приезжает. Тогда он часами сидит, прижавшись мордашкой и ладонями к стеклу, и наблюдает за этим мельтешением. Но мы проходим комнаты с рыбками и выходим на балкон, укрытый синим шелковым навесом, откуда открывается вид на задний двор с фонтанами и неизменными причудливыми деревьями. На балконе стоят стулья, сделанные из плавника, собранного на берегах моря; его украшают статуи Уйнен (я узнаю руку своей матери), вырезанные из пористого камня, усеивающего пляжи, а на столе высятся песочные часы, которые смастерил Атар на первую годовщину свадьбы Арафинвэ и Эарвен. Обе их половинки разного цвета и размера (что символизирует относительность времени, сказал Атар), только наполнены они не песком, а алмазной крошкой. Эарвен наливает нам всем вина — на этот раз Атар не отказывается — и сворачивается клубочком под боком Арафинвэ на плетеном диванчике, и я вспоминаю, что когда Амил носила моих братьев, они с Атаром тоже постоянно держались рядом, обнимались и просто прижимались друг к другу, как будто таким образом обнимали и будущих детей. Эарвен кладет руку на живот и поглаживает его, словно ребенок может ощутить эту ласку, и Арафинвэ кладет свою большую ладонь поверх руки жены. Я внезапно вспоминаю историю о том, что случилось накануне их свадьбы, и вынужден уткнуться лицом в свой бокал, чтобы не рассмеяться от мысли, что Арафинвэ, гордого широкоплечего нолдорского принца, лишила дара речи хрупкая телерэ, которая, кажется, могла бы станцевать на его ладони. — Так как там поживает мой грядущий племянник? — спрашивает Атар. Эарвен расплывается в широкой усмешке. — Прибудет ровно через двести сорок девять дней. И я уже выбрала ему имя. — Только не вздумайте спрашивать, — предостерегает Арафинвэ. — Она даже мне его не говорит. — Не беда, — отвечает Атар. — Я придумал для Нельяфинвэ имя, когда мне было тридцать два, и целых двенадцать лет держал его в секрете. Все смеются — кроме меня. Меня всегда поражают вещи, которые открываются во время разговора родителей с другими родителями. — На самом деле, Феанаро, — лукаво замечает Эарвен, — учитывая твою предусмотрительность, удивительно, что ты не придумал имя для Нельяфинвэ уже к своему двенадцатому дню зачатия. — Моя милая невестка, если ты задумаешься, то поймешь, что на мой тридцать второй год со мной случилось великое событие — я встретил свою чудесную жену. А до того момента я просто никогда не думал о себе как об отце. И полагал, что это Нолофинвэ возьмет на себя обязанность обеспечить нашего отца наследниками. На этот раз я уже буквально открываю рот от изумления: невероятно, чтобы эльф, совершивший нечто до сих пор невиданное и обзаведшийся четырьмя детьми к своему сотому дню зачатия, мог сомневаться, что у него когда-либо будут дети! Я пытаюсь представить Атара без Карнистира, сидящего у него на руках, без Тьелкормо, наступающего ему на пятки — и картина эта грустна, потому что незакончена. — А теперь Эру даровал тебе целых четырех, — замечает Арафинвэ, — и пусть он дарует и других. — Угу, — говорит Атар, потягивая вино и улыбаясь поверх бокала, — мы с Нерданэль возносим молитвы об этом раза два-три в неделю. — Вот, Эарвен, — с чувством произносит Арафинвэ, — когда у нас за плечами будет пятьдесят лет замужества и четверо детей, я надеюсь, ты сохранишь желание возносить молитвы о детях два-три раза в неделю. На что Эарвен парирует: — А я надеюсь, что у тебя будет оставаться довольно сил для подобных свершений, ибо если бы я не подбадривала тебя после зимнего праздника в доме нашего дорогого Феанаро, мы бы до сих пор оставались бездетными. — Интересно, почему все зачинают детей в моем доме? — любопытствует Атар. — Я вот до сих пор подозреваю, что Финдекано появился на свет во время пира по поводу рождения Тьелкормо. — Да-да, так и было, — небрежно подтверждает Эарвен. — Так что, Феанаро, если он вдруг затоскует по дому у тебя в гостях, можешь рассказать ему, что это вообще-то его родной дом. Снова звучит смех, и я присоединяюсь к общему веселью, хотя внезапно понимаю, что окружающая обстановка куда-то плывет. Пока старшие обсуждали прошлое и будущее своих детей, я беззаботно пил сладкое телерийское вино, и вот теперь песочные часы замерцали, словно мираж, а смех тети Эарвен обернулся журчанием фонтанов. Телерийские вина известны своим эффектом, и мне он не очень нравится, поэтому я отставляю бокал и жду, пока голова перестанет кружиться. — А мы с Эарвен будем часто наезжать в гости после того, как родится наш сын, — добавляет Арафинвэ, — чтобы он не забывал, как появился на свет. Держи западную спальню на третьем этаже готовой для нас. И он подмигивает Атару. — Двести сорок девять дней, — с радостным вздохом говорит Эарвен. — Ах, Феанаро, как давно мы знаем друг друга? Помнишь ли ты дни, когда я не хотела детей? Я бы с радостью завела дюжину, если Эру благословит. Я ведь помню, что когда впервые увидела Арафинвэ — взрослым, я имею в виду, при нашей первой встрече он плевался яблоками мне на спину, — я поняла, что выйду за него замуж. «У нас получатся прекрасные детки, — подумала я тогда, — и мы будем счастливы до конца Арды». — Да будет на то воля Эру, — тихо вторит ей Арафинвэ, и они согласным движением прижимают ладони плотнее к животу Эарвен. Я помню их первую встречу, потому что это случилось не так давно, на празднике по поводу восьмого дня зачатия Тьелкормо. Амил настояла на приглашении старых друзей отца, короля Ольвэ и его дочери. И сводных братьев Атара тоже. Я помню, как смотрел на них — моего дядю и будущую тетю — и думал, как же они подходят друг другу, такие подвижные и легконогие. Если бы она была нолдэ, — мелькнула у меня тогда мысль… А вот Арафинвэ подобное соображение не остановило, и он вдруг живо заинтересовался телерийскими арфами и музыкой, а вскоре начал каждую неделю наезжать в Альквалондэ, учиться там ремеслам. Через год они с Эарвен объявили о помолвке, а еще через год — поженились. Амил тогда сказала, глядя, как они танцуют: «Эру создал Арафинвэ с мыслью об Эарвен. Их темы слились вместе в Великой Музыке». Интересно, а они ссорятся, как Атар и Амил? Мне трудно представить, чтобы Эарвен гневно повышала голос; трудно представить, как изящный Арафинвэ хлопает дверью так, что весь дом трясется. Правда, Амил уверяла меня давным-давно, когда я услышал их с Атаром ссору и пришел в ужас, что все супруги ругаются. И все же я не могу представить, чтобы Арафинвэ называл жену так, как Атар называл Амил в приступе злости. Упрямая дура. Я беспокойно ерзаю, страстно желая забыть эти слова. А как она назвала в ответ Атара? Бесчувственный чурбан? Нет, я не могу представить ругательств из уст тети — равно как и из уст Атара, когда он смеется и подшучивает над Арафинвэ. Проходит время, и Атар заявляет, что нам пора ехать за Финдекано. Хозяева провожают нас до дверей. Атар вручает Эарвен письмо от Амил, запечатанное ее печатью красного воска. — Нерданэль шлет самые теплые пожелания, — говорит он. — Она ужасно рада за вас. Эарвен внезапно кажется мне очень маленькой и юной. Она нежно обнимает Атара. — Спасибо тебе, Феанаро. Я бы хотела, чтобы Нерданэль помогала мне при родах — если она не против. Сейчас я вне себя от счастья, но в тот момент буду в ужасе, а твоя жена мне как сестра, которой у меня никогда не было, и ее присутствие неизменно успокаивает и утешает меня. — В любом случае, Арафинвэ она точно сможет успокоить, — уверяет Атар. У ворот мы все обмениваемся короткими прощальными объятиями. — Передавай семье наши приветы, Феанаро, — говорит Арафинвэ, — и Финдекано тоже. Он хороший мальчик. Я бы хотел… Он внезапно замолкает и смотрит на Атара с выражением, схожим с тем, что появляется, когда испытываешь легкую, но постоянную боль без надежды на исцеление. Но это выражение быстро сменяется легкой улыбкой. — Я бы хотел, чтобы у вас все было хорошо, — произносит он, но все мы знаем, что думал он совсем о другом.