Под гнетом беззаботных дней

Отработав два часа тренировки на мечах, мы возвращаемся домой, голодные и усталые. Отец по дороге сворачивает в кузню проверить, много ли успели ученики за прошедший день, а мы вдвоем с Нельо идем дальше. Нельо прямо на ходу снимает тунику. Он весь мокрый; шею, словно водоросли, облепили длинные рыжие пряди. А мое плечо так ноет и дергает, что по нему можно удары сердца считать. — Сначала до комнаты дойди, а потом раздевайся, — ворчу я. Нельо останавливается и, прищурившись, смотрит куда-то в сторону ворот, благополучно пропуская совет мимо ушей. — Интересно, чья это лошадь? — замечает он. У ворот и правда пасется незнакомая гнедая кобыла. — …а если у нас гости, то тем более. Тебе не кажется, Нельо, что в таком виде невежливо приветствовать гостей? — Это же не гости, Макалаурэ. Я узнаю эту гнедую. Похоже, приехал гонец из Альквалондэ. Я вздыхаю. Гонец из Альквалондэ — это значит, новые задания по музыке от наставника. Мало мне целого дня тренировок и занятий с отцом… И ведь не пожалуешься никому, кроме Нельо: если Атар услышит хоть слово, то напомнит, что я сам не пошел к нему в ученики — иначе бы он следил, когда нагружать меня учебой и работой, а когда не стоит. И не важно, что мы живем в одном доме, и он прекрасно видит, когда приходит очередное письмо. Лучше не напоминать об этом отцу и не испытывать его терпение. Мне и так повезло. Несколько лет назад у родителей случилась из-за меня крупная ссора. Лучший музыкант в Амане позвал меня в ученики и предложил пожить у него во время учебы. А отец хотел, чтобы я сначала освоил основы кузнечного дела, и настаивал, что ребенку не дело оставлять семью и жить одному в Альквалондэ (и бесполезно было напоминать, что сам он ушел из дома, едва ему исполнилось двенадцать, и тогда же начал учиться у Аулэ). Как ругались родители — не передать словами. Нас, детей, тогда было трое, и мы не спали всю ночь. Амил кричала на отца, отец громил мебель, и то и дело кто-нибудь из них грозился, что уйдет насовсем и заберет меня с собой. Я так рыдал, что чуть слезами не захлебнулся — думал, семье конец, и все из-за меня. В конце концов Нельо послал Тьелкормо, самого маленького и юркого из нас, за бутылью, которую отец хранил в мастерской, и заставил меня сделать несколько глотков, и тогда я уснул. А наутро родители объявили решение: я могу выбирать наставника какого захочу, но жить останусь вместе с ними. Ясно было, что отец решил таким способом настоять на своем. Никто и подумать не мог, что наставник-тэлеро предложит мне обмениваться письмами, а приехать когда вырасту, и тогда уже продолжить учебу всерьез. Зайдя в дом, мы с Нельо расходимся по комнатам — помыться и переодеться. Я наспех споласкиваюсь, продираюсь гребнем сквозь спутанные волосы и надеваю чистую тунику. Голод донимает все сильнее, в животе так урчит, что кажется, будто гром рокочет. Догнав на лестнице свежего и бодрого после купания Нельо, я вместе с ним спускаюсь вниз. Из столовой доносится стук тарелок и голос Амил: — Останься и поужинай с нами — Феанаро будет интересно послушать новости из Альквалондэ. Это вряд ли, думаю я, новости интересны разве что маме и Нельо. — Для меня честь сидеть за одним столом с Феанаро. Буду рад, моя госпожа, — льется в ответ мелодичный голос посланника-тэлеро, лаская ухо, словно соловьиная трель. Мы заходим в столовую. Кажется, Амил вышла встречать гостя прямо из мастерской, судя по тому, что на ней до сих пор посеревший от каменной пыли рабочий фартук, а кудри собраны на затылке в узел. На столе стопка писем. Печать наставника я узнаю сразу, но другие по большей части мне незнакомы. Наш гость — невысокий юноша с ярко-серыми глазами и темными косами, отливающими серебром, как часто бывает у тэлери. Заметив нас с Нельо, он улыбается. — Мои старшие сыновья, Нельяфинвэ Майтимо и Канафинвэ Макалаурэ, — представляет нас Амил. — О, нет нужды представлять Макалаурэ, Нерданэль. Наставник только о нем и говорит. — Не успеваю я опомниться, как гость сжимает меня в объятиях. — Наконец-то! Как я рад тебя видеть, брат-музыкант! Будь на моем месте Нельо, он бы радушно обнял юношу, взял за руку и увел в соседнюю комнату — поболтать о музыке и расспросить о знакомых. Но это Нельо… — Значит, ты тоже учишься в Альквалондэ? — вот и все, что я могу пробормотать в ответ. — Да, и наставник просил передать тебе задания на будущую неделю. Я слышал, как он играл на арфе песню, которую ты сочинил весной. Чудесная мелодия! Я чувствую, что краснею. Нельо с трудом сдерживается, глядя на меня — его разбирает веселье. Амил предлагает продолжить разговор о музыке в гостиной, и я, напоследок сердито посмотрев на брата, выхожу из столовой. Нельо подавляет смешок, но тут же делает серьезное лицо, когда мама оборачивается к нему: — Нельо, милый, закончишь готовить ужин вместо меня? *** До сих пор еще ни одному нолдо не доводилось ходить в музыкальную школу Альквалондэ. Когда я приезжал на прослушивание, то был среди местных эльдар единственным темноволосым подростком. Морской народ мелковат, и рядом с ними я чувствовал себя неуклюжим верзилой, хотя по меркам нолдор рост у меня небольшой, да и сложение не особенно крепкое. В придачу я говорил на их живом напевном наречии с довольно сильным акцентом. Когда к нам пришло письмо с приглашением на прослушивание, все решили, что это не всерьез. Что делать мальчишке-нолдо в музыкальной школе у тэлери? Мы гордились, конечно, но в глубине души были уверены, что за приглашение нужно благодарить тетю Эарвен — я пел на ее свадьбе, а среди гостей был альквалондский музыкант, вот она и попросила его. Музыкант тогда много меня хвалил — и голос, и игру на арфе (арфе обучил отец, еще когда я был совсем мал, и с тех пор я много упражнялся). Но я решил, что он хвалит просто из вежливости или по доброте душевной. А потом пришло письмо, и я подумал: тетя Эарвен — старый друг отца; должно быть, хочет порадовать его, как обычно. Но где-то глубоко внутри загорелся огонек надежды. Я таил его даже от Нельо и мечтал по ночам — а что если лучшие музыканты тэлери услышат меня и захотят взять в ученики? Родители отказались отпускать меня в Альквалондэ одного. И правильно сделали: один я никогда не собрался бы с духом туда явиться. С меня вполне бы сталось переждать где-нибудь в лесу, а потом вернуться домой и сказать, что провалил прослушивание — никто бы не удивился, — и лелеять мечту и дальше. Ведь на самом деле не провалил, и надежда еще есть? Сначала Атар сказал, что сам поедет со мной. Но я его отговорил, напомнив, что он нужен подмастерьям и Тьелкормо. У тебя есть дела поважнее, чем поездки в Альквалондэ, настаивал я. Не хотелось видеть, как он будет полыхать потом праведным гневом — как, тэлери не взяли моего сына в ученики? Предлагала поехать и Амил, но Тьелко был тогда совсем мал, и я убедил ее, что не стоит оставлять его одного. Потому что жалости я тоже не хотел. Мы поехали вдвоем с Нельо. До Альквалондэ было четыре дня пути, и мы просмеялись всю дорогу, так что в школу я заходил с улыбкой. С Нельо было легко — я знал, что если провалюсь, он просто обнимет меня и не будет ничего говорить. Потому что хотя я и таился как мог, но брат все равно разгадал мою надежду. Когда настала моя очередь играть, он молча поцеловал меня в лоб и занял место в переднем ряду — рыжеволосый великан среди детишек-тэлери, — сцепил руки и замер в ожидании. А когда вышли объявлять имена, я тайком нашел руку Нельо под плащом. Он крепко сжал мои пальцы, и первое имя, которое мы услышали, было — Канафинвэ Макалаурэ, из Дома Феанаро. Так я оказался первым нолдо, поступившим в музыкальную школу тэлери. На другую ночь после нашего возвращения случился тот самый скандал. А вечером следующего дня мы отправили гонца в Альквалондэ, и я стал не только первым нолдо, которого взяли в ученики, но и первым, кто будет учиться по переписке. Когда окончится сбор урожая, мы с Нельо на несколько недель уедем в Альквалондэ. Нельо к тому времени завершит обучение и после Гавани отправится на Таниквэтиль, в летописные чертоги Манвэ: сдавать экзамены своему наставнику по истории и языкознанию. Год назад он уже был там, и наставники признали, что его знания о металлах и сплавах вполне достойны мастера-кузнеца нолдор. А меня в это время ждут двадцать четыре дня изматывающих репетиций и наконец первое по-настоящему серьезное выступление. Пока же я только готовлюсь к этому, учусь разбирать свою музыку и излагать ее на бумаге сложным языком нот, и каждые несколько недель получаю от учителя новые задания. Амил разжигает в камине жаркий огонь, а я слушаю рассказ нашего гостя о веселой жизни учеников, о выступлениях на городских площадях, и во мне понемногу растет горячее желание — чтобы лето и осень поскорее закончились и наступила зима, чтобы пришло время зимних праздников и наступил день моего рождения и день, когда мы с Нельо отправимся в Альквалондэ. *** После ужина гость прощается и уезжает, а я поднимаюсь к себе в комнату. Письмо учителя — пухлый, битком набитый конверт из тонкой коричневой бумаги — одним своим видом внушает почтение. Я вздыхаю. «Канафинвэ Макалаурэ из Дома Феанаро, Форменос» — гласит витиеватая надпись, сделанная синими чернилами. Письмо запечатано привычной сине-зеленой восковой печатью учителя. Снова вздохнув, я ломаю печать. Внутри толстая стопка листков — копии нот из школьной библиотеки, этюды, которые нужно разучить и отрепетировать, и бесконечные задания — куда же без них. Я сажусь на кровать с первым листом упражнений в руках, беру перо с ночного столика и углубляюсь в ноты. Завтра будет не до этого, отец с самого утра обещал взяться за нас с Нельо всерьез, а после обеда, как обычно, большая стирка. Лучше сделаю сразу сколько смогу. Неяркое мерцание за окном перетекает в чистое серебро, и я, как всегда, ощущаю прилив сил. В дверь кто-то негромко стучится. — Открыто, — не поднимая глаз, отзываюсь я. Скорее всего, отец завернул по пути из ванной и привел братишек, чтобы поцеловали меня перед сном. Но оказывается, это не отец, а Нельо. — Я ненадолго, — говорит он, увидев ноты у меня в руках. — Вот еще глупости, — протестую я, приглашающе махнув рукой на кровать. — Выходит, я могу тебе мешать учиться по ночам, а ты мне нет? — И то верно, — смеется Нельо и протягивает тонкий конверт. — Это тебе. Он затерялся среди писем родителей, поэтому мы не сразу его заметили. — Волны Ульмо, только не говори, что это тоже задания… — начинаю я и замолкаю, увидев незнакомый почерк. «Макалаурэ» — старательно выведено на конверте круглыми тенгвами. И ниже — «Дом Феанаро, Форменос». Я переворачиваю конверт и ахаю, увидев печать: — О, Эру… Нельо снова смеется. — Я так и думал, что ты это скажешь. Кажется, ты и вправду приглянулся той милой флейтистке, раз она пишет тебе первая. Если честно, я не хотел вспоминать о Вингариэ и нашей единственной встрече в лесу той весенней ночью. В Форменосе и так забот немало, говорил я себе, некогда прохлаждаться и мечтать о всяком. Да она наверняка уже выкинула меня из головы. Когда вернемся осенью, и говорить не станет. Я придумывал бесчисленные отговорки, чтобы не писать письмо, хотя отец собирался послать первого гонца в Тирион уже на будущей неделе. Потому что знал — если напишу, то все, буду день за днем высматривать гонца с юга, сочинять тоскливые песни, и к концу лета любой поймет, что у меня на душе. Долгие недели ожидания — и ни слова в ответ, и тогда ничего не останется, кроме как поверить, что она встретила другого, а наш поцелуй на поляне просто приснился мне. Нельо поворачивается, чтобы уйти, и я хватаю его за рукав. — Постой, не уходи, — прошу я. — Зачем я тебе, Макалаурэ? Разве ты не хочешь побыть один и прочесть письмо? — Один не хочу. Вдруг Вингариэ пишет, что на празднике все было не всерьез? — Дева не станет писать, чтобы сказать об этом, Макалаурэ, — грустно улыбнувшись, говорит Нельо. — Ты узнал бы печальную новость только осенью. Но все-таки отодвигает стопки нот, садится на кровать и выжидательно смотрит на меня. *** «Милый мой Макалаурэ! Пишу тебе, не слушая советов мамы и старших кузин — они все твердят, что сперва нужно было дождаться твоего письма. Я никогда не бывала в Форменосе и не представляю, сколько дней уходит на дорогу, но, скорее всего, вы давно уже на месте. Братья говорят, что отец постоянно нагружает вас делами, поэтому я решила написать первой и пойму, если ты не сумеешь прислать ответ. Надеюсь, вы добрались без помех. Я много раз путешествовала из Гавани в Тирион и обратно, но больше не бывала нигде, тем более на дальнем севере. Когда представлю, сколько вы путешествовали по Аману, просто дух захватывает! После стольких странствий ты наверняка можешь рассказать самые удивительные истории. Расскажешь, когда вернетесь? После той ночи в лесу я много о тебе думаю. Я нисколько не жалею о том, что поцеловала тебя тогда. Раньше со мной никогда такого не было, просто показалось, что так надо, и все. Сама не верю, что пишу тебе об этом, но гонец сейчас уйдет, иначе бы я переписала все с начала. Братья проговорились про нас родителям, и отец порадовался, что я выбрала нолдо из такой прославленной семьи, но знаешь, когда мы были рядом, я даже ни разу не вспомнила, что ты внук короля Финвэ. Не обижайся, я просто хочу сказать, что с тобой очень легко. Еще отец говорит, что видел у короля твоего брата Нельяфинвэ и нашел, что он умен и обходителен, несмотря на молодость. Отец очень хочет познакомиться с тобой. Только не подумай, что тебе непременно нужно с ним знакомиться! Не надо было этого писать, но чернила не сотрешь, поэтому я лучше скажу все как есть. Родители всегда считали, что я выберу кого-то из нашего народа, но они нисколько не огорчены, что я полюбила нолдо. Ну вот, я это написала. Только не подумай, что я заговорю про помолвку или ухаживания! Но ты мне нравишься. Я знала, что полюблю музыканта, и хотя ты оказался не из телери, это ничего не значит. Я рада, что встретила тебя. На этом лучше закончу. Что за ерунда выходит, когда пишешь второпях! Как только гонец скроется за воротами, я наверняка пожалею, что написала тебе это странное письмо. Лучше запечатаю скорее, пока не передумала. Вингариэ». Я поднимаю глаза. Нельо сидит на другом конце кровати и, сдвинув брови, с тревогой изучает мое лицо — несмотря на все уверения, что плохие новости в письме не сообщают. Внутри у меня столько всего — и растерянность и страстное желание увидеть Вингариэ, но все перекрывает всепоглощающее счастье, и, откинув голову, я начинаю смеяться. Лицо Нельо тут же разглаживается, и он хохочет вместе со мной. *** «Дорогая Вингариэ! Сегодня вечером я получил твое письмо и сразу пишу ответ, вместо того, чтобы делать уроки, хотя отец не отправит гонца раньше будущей недели. Прежде всего: не жалей, что написала! Когда я прочитал эти строчки, сердце так и запело, ведь я не надеялся, что ты захочешь увидеться осенью, и мучился, пытаясь выкинуть нашу встречу из головы. Форменос не слишком мне по душе, хотя отцу и братьям здесь нравится. Я скучаю по родичам из Тириона, особенно по деду Финвэ и младшему дяде. И жалею о том, что отсюда так далеко до Гавани и нет возможности хоть изредка повидаться с наставником, а без репетиций, боюсь, я позабуду половину своих песен. Но этим летом мне будет грустно вдвойне, потому что и ты в Альквалондэ, а значит, нас разделяют многие десятки лиг. То, что случилось между нами на весеннем празднике, произошло со мной впервые, но я тоже ни о чем не жалею. Хотя, признаюсь честно, раньше я никогда никого не целовал и немного волнуюсь, что мог показаться тебе неловким. Не окажись ты такой смелой, кто знает, когда бы я набрался духу написать тебе письмо? Обещай, что будешь такой же смелой при нашей следующей встрече, Вингариэ. А вся моя отвага в сердечных делах, похоже, перешла к моему брату Нельяфинвэ (Майтимо, как зовут его многие), о котором упоминал твой отец — вот кто не раз ухаживал за девушками… и однажды чуть было не обручился. Я совсем не похож на своего красивого обаятельного брата, но как же я рад, что ты выбрала меня. В голове у меня засела одна мелодия, которую я хочу дописать и сыграть зимой в Альквалондэ, но в ней не хватает голоса флейты. Ты не откажешься разучить эту партию? Возможно, я тороплюсь — не успел признаться тебе, а уже обращаюсь с такой просьбой, но я никогда не слышал, чтобы на флейте играли так, как ты. С нетерпением жду, когда ты познакомишься с моей семьей. Отца многие побаиваются, но он прекрасно умеет расположить к себе, когда захочет, и никто не умеет шутить так, как он, если не считать деда Махтана. С мамой очень легко, она добрая и все понимает. А братья… что ж, твой отец верно описал Майтимо, но я пока не стану тебя с ним знакомить — только если скажешь, что правда любишь меня, — потому что все девушки от него без ума. Мои младшие, Тьелкормо и Карнистир — это ходячая катастрофа, но тоже, когда надо, умеют понравиться. С маленькими детьми я совсем не умею обращаться. Всю жизнь думал, что своих никогда не будет, но отец тоже собирался остаться бездетным, а сама видишь, что из этого вышло — нас уже четверо, и родители подумывают о следующем. Кто знает, может, следующий брат окажется не таким маленьким чудовищем, как Карнистир, и я научусь с ним ладить. Но пока мне кажется, что мы все больше портимся, потому что, если Майтимо — почти само совершенство, и я — туда-сюда, хотя и со своими недостатками, то Тьелко можно терпеть лишь с большим трудом, а Карнистир — и вовсе сплошное наказание. Расскажешь о своих братьях? Кажется, они с Майтимо приятели. Он говорит, что ты самая младшая в семье — наверное, братья очень любят тебя и оберегают. Мне бы хотелось с ними познакомиться и повидать твоих родителей. Надеюсь, я их не разочарую. Уже совсем поздно… Сегодня Майтимо ночует у меня — вот, уже заснул прямо в ногах кровати. Спит и ворочается… надо его разбудить и заставить лечь нормально, тогда он, может быть, утихнет. Завтра с самого утра занятия, а после обеда стирка — и это только на словах кажется, что просто. Постирать все белье, что накопилось у родителей, трех братьев и малолетнего кузена за неделю, не говоря уже про свое — та еще задача. А если вспомнить, какие они все мастера собирать грязь на одежду… Поэтому я попрощаюсь с тобой, Вингариэ. Доброй ночи или доброго дня, смотря когда прочтешь это письмо. Я буду очень ждать твоего ответа. Попробую записать ноты и следующим письмом прислать тебе. Макалаурэ». *** За окном серебрится глубокая ночь, а я лежу рядом с Нельо и никак не могу уснуть, хотя уже успел перепробовать все привычные трюки — считал до трехсот через три и обратно, находил простые числа, пытался дышать вслед за братом размеренно и глубоко. Вспомнив про завтрашний урок, начал было перечислять имена Перворожденных, но запнулся на восемьдесят восьмом. Тишину спящего дома то и дело нарушают негромкие звуки. Слышу легкие шаги на лестнице, смешок отца и оброненное сквозь смех «тссс…» мамы, и после негромкого хлопка их шепот затихает за дверью спальни. Слышу топоток в коридоре — это Тьелко прошествовал в ванную. Вот всхлипывает, проснувшись, Карнистир, и до меня доносится голос отца — он то тише, то громче, словно накатывающие на берег волны — должно быть, отец укачивает брата и напевает колыбельную, расхаживая по комнате. Горит, потрескивая, огонь в камине. Комната еще не остыла — тепло… Немного подумав, я выбираюсь из-под одеяла и, сунув ноги в башмаки, выскальзываю в коридор. В коридоре сразу же пробирает до костей, пол такой ледяной, что не спасает даже теплая обувка. Посетив ванную, я возвращаюсь, но в дверях мешкаю, прислонившись к косяку. Как ровно дышит Нельо… Беспокойные сны его оставили, и теперь он крепко спит, свернувшись на боку и закутавшись в одеяло по самые уши. Может, лечь обратно? Но, зная меня, я буду остаток ночи ворочаться в постели, слушая, как потрескивает огонь… Нет. Я снова выхожу в холодный коридор и, закрыв за собой дверь, останавливаюсь в раздумье. Наконец, решившись, бесшумно спускаюсь по лестнице. В окна на первом этаже проникает неяркий свет, он заливает комнаты льдистым серебром, но тепла в нем нет ни капли, а родители, конечно, потушили все камины перед сном. В гостиной я нахожу на спинке стула красный шерстяной плащ, оставленный отцом и, подобрав его трясущейся от холода рукой, закутываюсь и иду в музыкальную комнату. Комната, отведенная под мои занятия, невелика, она угловая, и окна смотрят на темнеющий вдалеке лес, а застекленная дверь ведет во дворик с фонтаном, который выстроил в свое время отец, когда я обмолвился, что журчание воды меня вдохновляет. Теперь каждое лето струи фонтана поют, разбиваясь о камни, дразня воображение и пробуждая спящую в моем сердце музыку. Дрожащими руками я разжигаю маленький камин. Огонь быстро охватывает сухие поленья, но у меня не хватает терпения дождаться, пока комната согреется. Сбросив плащ, я беру арфу и пробую струны негнущимися пальцами: подушечки начинает покалывать, и, чтобы разогреть руки, я приступаю к гаммам. Гаммы постепенно переходят в аккорды, аккорды рассыпаются вариациями, и в них все явственнее начинает звучать та тема, что не дает мне покоя с самого утра. В моих мыслях мы с Вингариэ кружимся под эту музыку в танце, тесно сплетаясь в объятиях — и одновременно играем ее, и голоса моей арфы и флейты моей возлюбленной причудливо сплетаются вместе. Играя, я совсем забываю о времени; близится утро — серебряный свет, льющийся в стеклянные створки дверей, начинает перетекать в медовое золото. Фонтан все так же неутомимо напевает свою песенку, и, вторя ему, потрескивает огонь. В комнате к утру стало жарко, и я сам не заметил, как взмок, а руки давно уже дрожат не от холода, а от переполняющего меня возбуждения. Я торопливо записываю ноты; знаю, что забыть их мне не грозит, но отчего-то очень хочется увидеть свою фантазию записанной на бумаге. Исписав несколько страниц, я чувствую, что рука отваливается от усталости, а голова совсем отяжелела. Я падаю на старый диван, подложив под голову свернутый отцовский плащ вместо подушки. Веки словно наливаются свинцом; я закрываю глаза и погружаюсь в сон. *** Я просыпаюсь от голода. Мой желудок настойчиво требует еды, угрожая, что иначе переварит сам себя. Он словно замечает, что я открыл глаза, и разражается громким сердитым урчанием. Во сне я уткнулся лицом в диванные подушки; теперь я прижимаю ладонью живот, который уже начинает ныть от голода, и поворачиваюсь к окну. Весь пол залит золотым светом. Я поспешно вскакиваю на ноги. Уже почти полдень — а я должен был быть в библиотеке на уроке Атара ещё три часа назад! В комнате царит полный беспорядок, весь пол усеян исписанными листами, арфа брошена возле книжного шкафа, башмаки валяются в разных углах. Теперь, когда в окно льётся свет Лаурелин, на мне шерстяная рубашка, а в камине продолжает гореть огонь, в комнате становится так жарко, что воздух струится и дрожит. В камине возвышается куча пепла, но мне некогда чистить его: не тратя времени даже на то, чтобы обуться, я поспешно заливаю огонь и несусь в библиотеку как есть — босиком и в ночной рубашке. Когда я стучу в дверь, Нельо останавливается посреди наставления Оромэ, данного Пробуждённым эльфам в первую встречу у Куивиэнен, и они с отцом оба поднимают на меня глаза. Взгляд Атара — словно свиток на незнакомом языке: я ничего не могу в нём прочесть. Он зол на меня? Наверное, легче было бы распознать, из какого дерева были нарублены поленья, пожираемые пламенем. Он выглядит необычно аккуратным: чёрные волосы убраны в косы, на лице — ни пыли, ни сажи, одежда отглажена, застёгнута и завязана где надо, и даже рукава расправлены, а не закатаны выше локтей. Заметив эту странность, я начинаю нервничать. Когда я вхожу, он приподнимает брови, но ничего не говорит. Нельо опускает глаза на закрытую книгу, что лежит на столе. — Атар, прости! — я тороплюсь извиниться, пока он не заговорил первым. — Я заснул в музыкальной комнате и… Отец поднимает руку, не украшенную ничем, кроме тонкой золотой полоски свадебного кольца, и я умолкаю, едва не прикусив язык. — Не надо ничего говорить, Макалаурэ. Садись. Займись пока чем хочешь, потом умоешься, переоденешься и займёшься домашними делами. Он говорит спокойно и мягко, и я замираю в замешательстве. Это что, какая-то уловка? Он готовит мне какое-то невероятное наказание, которого я даже представить себе не могу? — Макалаурэ, ты меня слышишь? Осознав, что слишком долго стою на месте, я поспешно киваю и сажусь рядом с Нельо. Я чувствую себя до крайности нелепым: одетый лишь в ночную рубашку, насквозь пропахший потом… и страхом. — Продолжай, Нельо, — говорит Атар. Брат снова начинает читать с того самого слова, на котором остановился. Я же берусь за урок, на котором остановился в прошлый раз: историю о том, как тэлери отстали от своих родичей, нолдор и ваниар. Это довольно нудная история, но я заставляю себя сосредоточиться на сухой цепочке слов, покрывающих страницу. Я слишком боюсь разбудить гнев Атара. Нельо заканчивает чтение, и Атар принимается задавать ему вопросы: — Какое впечатление произвела речь Оромэ на эльдар? Как её восприняли нолдор, а как — ваниар, и в чём были отличия? А теперь попробуй предположить: как её восприняли авари? Как ты считаешь, валар выполнили то, что обещали эльдар? Нельо отвечает быстро и уверенно, и Атара это радует. Вскоре они принимаются что-то обсуждать между собой — а я сижу, молча завидуя брату. В последнее время Атар говорит со мной только об уроках: о том, что я должен выучить, и о том, где и что я сделал неправильно. Я стараюсь читать как можно быстрее, надеясь, что он заметит и оценит моё усердие, но слова утекают из памяти прочь, как вода сквозь пальцы, оставляя лишь смутную тень смысла. Нельо и Атар обсуждают какую-то работу, которую они делали вместе. Нельо радостно рассказывает про экспериментальное вещество, которое ему удалось создать: твёрдое, как алмаз, но не такое хрупкое, как те алмазы, которые Атар получил в ходе экспериментов год назад. — Я их доделал позавчера. Единственное — мне не нравится цвет: такой отвратительно-белый, как грязное молоко. — Не возражаешь, если я на них гляну? — спрашивает Атар, и Нельо с готовностью вскакивает и убегает в свою комнату за камнями. Атар берёт книгу по истории, открывает её на первой попавшейся странице и углубляется в чтение. Я уже встречался раньше с тем чувством, которое сейчас переполняет меня: стоя на берегу моря намного севернее Тириона. Тогда я опустил руку в набежавшую волну, и когда ледяная вода обожгла холодом мои пальцы, подумал: а что если прыгнуть сейчас в эти волны? Я знал, что не умру от холода — но также знал, что это будет больно, очень больно, и к этой боли придётся привыкнуть. Сейчас, когда я пытался набраться решимости заговорить с отцом о своём опоздании, я чувствовал себя так, словно стою на берегу и собираюсь прыгнуть в ледяную воду. Набрав побольше воздуха, я всё-таки решаюсь: — Атар, я не хотел опоздать. Мой голос больше похож на шёпот. Атар отрывается от книги и прикладывает пальцы к моим губам. — Не будем об этом говорить. — Ты не сердишься? — шепчу я. — Нет. — Но… По-прежнему держа палец на моих губах, Атар улыбается: — Ты сегодня решил поспорить со мной? — Нет, но… я просто не понимаю, почему ты меня простил. Я опоздал на три часа, да ещё и прибежал в ночной рубашке и босиком… Атар откидывается на спинку стула с резким возгласом, от которого я съёживаюсь. Потом он встаёт, обходит вокруг стола и, взяв меня за руку, становится на колени возле моего стула. Очень странно смотреть на него сверху вниз и видеть его взгляд, направленный снизу вверх. Я чувствую, как мои руки согреваются в его ладонях; я и не думал, что они у меня такие холодные. — Макалаурэ, ты боишься меня? Я видел, как он ругался с дедом Финвэ и Амил: это всегда начиналось с таких риторических уколов: «Ты считаешь меня неудачным сыном? Тебе невыносимо жить со мной?» Как-то раз, через несколько недель после рождения Карнистира, когда они с Амил оба были очень уставшими, и она почти не разговаривала с ним за ужином, Атар спросил её: — Нерданэль, тебе тяжело живётся с нами? Ты несчастна? Амил вскочила, запустила в него салфеткой и выбежала из комнаты. Мы слышали, как она плачет, взбегая по лестнице к себе в комнату. Мы сидели молча, и есть уже совсем не хотелось. Атар, увидев это, рявкнул: — Я целый день работал, а вы, три неблагодарных лодыря, теперь даже есть не хотите? Он отшвырнул прочь стул, на котором сидел, и выбежал вслед за Амил. Может быть, это как раз такой вопрос? Может, он разозлится на мой ответ — как разозлился тогда на Амил? В тот день она спряталась в своей комнате, и мы несколько часов слышали, как родители кричат друг на друга, пока Амил не взмолилась несчастным голосом: «Пожалуйста, Феанаро, оставь меня в покое…» — Н-нет, Атар, — я запинаюсь. — Н-но… — Мне ведь тоже когда-то было тридцать девять. И я тоже уставал от бесконечных уроков и заданий. Неужели? Мой отец, который всегда впитывал знания с таким наслаждением, словно пил хорошее вино? Должно быть, эти мысли отражаются в моём взгляде, хотя я и побоялся произносить их вслух. Яростный огонь в глазах отца гаснет, сменившись мягким сиянием, а его руки слегка сжимают мои. — Быть старшим сыном короля — это дар и проклятие, Макалаурэ. Мой отец всегда ожидал, что я буду с ним при дворе, стану править нашим народом, я же… мне всегда хотелось другого. Его взгляд затуманивается, словно он смотрит куда-то в прошлое — в то время, когда был юношей, устремлённым непонятно куда; краткий миг из длинной череды куда более важных воспоминаний. — Но Атар, ведь дед гордится тобой. — Разумеется. Но ты же не считаешь, что я не горжусь тобой? У меня от удивления перехватывает дыхание. — Но ведь мои братья… Нельо куда больше знает, Тьелкормо опережает меня во всех тренировках. И даже маленький Карнистир даёт тебе больше причин гордиться им, чем я. — Ты сказал, что плеск фонтана вдохновляет тебя — и я сделал тебе фонтан. Ты получил приглашение на прослушивание, и по твоим глазам было понятно, как тебе туда хочется — и я отправил тебя в Альквалондэ. Твой голос ещё в младенчестве был прекраснее, чем голоса Валар — и я дал тебе в руки арфу. Макалаурэ, ты действительно считаешь, что я не горжусь тобой? Он поднимает руку к звезде, висящей у меня на шее. — Этот опал подарил мне Ауле, когда я закончил обучение у него и сдал экзамены на звание мастера. Такие опалы встречаются только в Сумеречных Землях, в Амане их нет: этот — единственный. И эта металлическая оправа — не серебро. Она ярче и прочнее самого чистейшего серебра, потому что это — мифрил, который тоже встречается только в Сумеречных Землях. Из этих даров Ауле я сделал две вещи: кулон, который сейчас на тебе, и обручальное кольцо Амил. — Но я никогда не видел, чтобы ты носил эту звезду. Отец чуть улыбается: — Сокровища могут сделать нас дураками. Я могу её сломать или потерять, так что я решил — пусть лучше лежит в шкатулке, в целости и сохранности. Но я не задумываясь отдал её тебе: ведь ты всегда щедро делишься своими сокровищами. Ты ни разу не отказывался, когда тебя просили спеть. Твоя музыка дарит радость даже тем, кто знает только печаль. Вчера твоему младшему брату снились кошмары, и даже мне не удавалось его убаюкать — но когда он рыдал у меня на плече, до нас донеслись звуки твоей музыки, и он перестал бояться. Это была самая красивая песня из всех, которые мне доводилось слышать. Макалаурэ, я не верю ни во что, кроме того, что могу сам увидеть и потрогать, кроме тех знаний, что дают мне собственные разум и чувства. Но каждую ночь перед сном я повторяю ваши имена — имена четверых моих сыновей, чтобы Эру их услышал: потому что если Эру действительно заботится о нашем народе, как нам рассказывают Валар, пусть он вспомнит ваши имена первыми, когда примется решать, кто в этом мире больше всего достоин его абсолютной любви. В глазах отчаянно щиплет, и лишь когда Атар проводит пальцами по моей щеке, я понимаю, что плачу. — Не плачь, милый мой Макалаурэ. Это мне стоит расстраиваться, что ты даже не знаешь, как я тебя люблю. Это моя вина, не твоя. Он нежно закрывает мне пальцами глаза и целует мокрые от слёз ресницы, и печаль, перехватывавшая мне горло, тает, как тают кошмары в золотом утреннем свете.