Под гнетом беззаботных дней

Йаванна начинает оживать под моими руками. Изогнув стан, она любуется виноградными лозами, которые струятся из корзины на ее плече и, едва коснувшись земли, пускают корни; еще немного — и я сумею передать покой и безмятежность матери-создательницы живой природы. — Амил? — слышу я. Если отведу сейчас взгляд от ее щеки, пока еще слишком мягкой и округлой, то потеряю верное ощущение. Как же быть — обернуться к сыну или послушаться вдохновения, которое до этой минуты меня избегало и, кто знает, вернется ли обратно? Стыдно признаться, но выбор для меня непростой. Я со вздохом поворачиваюсь. Макалаурэ нерешительно стоит в дверях, положив руку на косяк. — Прости, Амил. Макалаурэ как никто другой понимает мимолетную сущность вдохновения, хотя и наделен завидной способностью откладывать мелодии в дальний уголок памяти, а потом к ним возвращаться. Хотелось бы и мне обладать таким талантом. — Пустяки. Что случилось, Макалаурэ? — спрашиваю я и заставляю себя улыбнуться. — Да просто Финдекано… Опустив голову, он начинает крутить между пальцами прядь мокрых спутанных волос. Серая поношенная туника Макалаурэ забрызгана водой. Сегодня день стирки, и мы поручили ему постирать накопившееся белье, а Тьелкормо и Финдекано отправили на подмогу. Я молча жду ответа. Наконец, он поднимает свои ясные, как озера родниковой воды, глаза и говорит: — Разреши Финдекано позаниматься с тобой вместо стирки. — А тебе кто будет помогать? Вдвоем с Тьелкормо вы не справитесь. — Может, Нельо? — Нельо уехал с отцом в город. А про Карнистира забудь, — предупреждая следующий вопрос, добавляю я. — Он еще маловат для таких дел, и я только-только уложила его поспать. — А. Ну что ж, тогда… — Погоди, но что случилось? Он вздыхает. — Финдекано ничего не смыслит в стирке. — Ты шутишь… Что же тут сложного? — Это для нас все просто, а он даже мыло разводить не умеет. Ему что в горячей воде стирать, что в холодной… — А научить ты не пробовал? Этот вопрос разбивает хрупкое самообладание моего сына вдребезги. — Я пытался, Амил, — чуть повысив голос, отвечает он и стискивает кулаки от волнения, — но мы до сих пор ничего толком не сделали! Он только мешает. Да еще Тьелко опять взялся за свое и довел его до слез… — оборвав себя, он поворачивается, чтобы уйти. — Ладно, я вижу, что ты занята. Как-нибудь справимся. И снова я разрываюсь между сыном и глыбой шелковистого, в зеленых прожилках, мрамора, который ждет у меня за спиной. Обернувшись, я окидываю лицо Йаванны придирчивым взглядом — ее щеки кажутся круглыми, как у ребенка, но я уже не понимаю, как это исправить. Я развязываю фартук. — Постой, Макалаурэ, я вам помогу. За неделю в доме накапливаются целые горы грязной одежды — ведь нас, во-первых, много, а во-вторых, при наших занятиях трудно обойтись без пятен и грязи. Кузнечные фартуки Феанаро уже давно не поддаются ни мылу ни щетке, и цвет у них — не разбери-поймешь, Нельо щеголяет чернильными кляксами, на штанах Тьелкормо можно картошку растить, а вопрос, как отстирать вещи Карнистира (и его самого), и вовсе то и дело ставит меня в тупик, несмотря на весь мой многолетний опыт. К примеру, на прошлой неделе он залез в мастерскую Феанаро через открытое окно и опрокинул себе на голову ведерко синей краски — и остатки этой краски я все еще выуживаю у него из волос. Задний дворик, где происходит стирка, я нахожу в полном разорении. Макалаурэ наполнил лохани водой и начал сортировать белье, но часть его валяется по всему дворику в полном беспорядке. Я подбираю штаны Феанаро и нахожу на их заду пятно, подозрительно напоминающее отпечаток грязного башмака Тьелкормо. Сам Тьелко в этот момент прыгает, пытаясь дотянуться до ветки дерева, где среди полураспустившихся бутонов красуются подштанники кого-то из его старших братьев. Финдекано сидит, прислонившись спиной к лохани, и плачет. Тьелкормо делает какой-то невообразимый прыжок, хватается за подштанники и несколько мгновений висит так, гибко раскачиваясь, а потом раздается громкий треск, и он со всего маху падает на землю — и вот плачущих детей становится уже двое. Я оставляю Макалаурэ утешать брата и иду к Финдекано. Но когда пытаюсь обнять его дрожащие плечи, он только всхлипывает: — Тетя Нерданэль, я не умею стирать! Его тихий голос как всегда раздражает меня и одновременно побуждает окружить материнской заботой. — Тссс, — говорю я, поглаживая шелковистые волосы. — Не беда. Никто не будет тебя ругать. Вечернее серебро потихоньку вливается в золото дня; скоро вернутся Феанаро и Нельо, уставшие за день после учебы и долгой поездки в город. Надо будет разогреть ужин, пока они умываются с дороги. И Феанаро не обрадует новость, что еще один день потрачен впустую из-за племянника… "Как может ребенок не знать таких простых вещей?" — гадаю я, обнимая и утешая Финдекано. Тьелко за эти несколько минут уже успел успокоиться и, забыв про свои синяки, носится по двору за каким-то мотыльком, сшибая и топча по пути стопки белья, аккуратно разложенные Макалаурэ. Когда Финвэ сказал, что Финдекано недостает умений моих сыновей, я решила, что речь идет о ремеслах или каких-то обязанностях посложнее, вроде готовки. Но не о стирке и уборке! Кто бы мог подумать, что при каждом поручении племянник будет смотреть на меня растерянными глазами и отвечать: «Тетя Нерданэль, я не умею». Феанаро и пальцем не шевельнет, чтобы помочь мне — ведь это я захотела взять с нами Финдекано. Он дает племяннику уроки; водит его рукой, когда они тренируют написание букв — совершенно так же, как тренировал сыновей; со свойственной ему методичностью рассказывает об огранке камней и ювелирных тонкостях — но когда речь заходит о домашних делах, Феанаро переводит взгляд на меня и приподнимает брови, и я слышу безмолвное: «Это была твоя затея — взять мальчишку с собой». Но сейчас нет времени предаваться раздумьям. Мы с Макалаурэ спешно заканчиваем стирку и отдаем детям выстиранное белье, чтобы повесили на просушку. И все это время мне не дает покоя мысль — как можно было воспитать ребенка из семьи Финвэ таким беспомощным в обыденной жизни? *** Когда Феанаро хочет отлучиться на весь день и взять с собой Нельо, он обычно готовит ужин накануне и прячет в погреб, чтобы на другой вечер достаточно было просто разогреть его. Опыт показал, что так проще, потому что Макалаурэ — из рук вон плохой повар: он скорее будет делать нотные записи на рассыпанной по столу муке, чем уделит должное внимание горшкам на плите. Сама я умею готовить — годы странствий в одиночку и вдвоем с Феанаро научили меня и этому искусству, — но Феанаро не подпускает меня к кухне — по его словам, это не моя забота, когда в доме есть муж и двое почти взрослых сыновей. Поэтому нам с Макалаурэ остается только принести горшки и кастрюли из погреба и поставить их на плиту — и через несколько минут по кухне разливается аромат ужина, который в ином случае нам пришлось бы готовить несколько часов. Хлопает входная дверь, и я слышу смех — Феанаро и Нельо смеются над какой-то им одним понятной шуткой, выуженной из глубин книг, в которые мы с детьми не заглядываем. Раздаются тяжелые уверенные шаги, и они появляются на кухне в вихре легких плащей, в высоких сапогах, растрепанные и разрумянившиеся от свежего воздуха. На губах Нельо при виде меня распускается широкая улыбка, и я целую его холодные щеки и приглаживаю буйные кудри: — Нельяфинвэ, Феанаро, неужели обязательно топтаться по кухне в сапогах? Оба одинаковым движением оборачиваются, чтобы посмотреть на грязные следы, и Феанаро пожимает плечами: — Все равно Карнистир наказан — завтра все отмоет. Я вздыхаю. На прошлой неделе Карнистир укусил отца за ухо до крови, но все же мытье полов кажется мне слишком суровым наказанием для четырехлетнего ребенка. Почувствовав поднимающийся во мне протест, Феанаро делает шаг вперед и привлекает меня в объятия. Он прижимается ко мне щекой, холодной, как у Нельо, но я чувствую таящийся под кожей огонь, который никогда не утихает и не гаснет. От Феанаро пахнет вольными просторами, свежим ветром и молодыми весенними листьями. — Так-то ты встречаешь мужа, Нерданэль, — щекоча мне ухо теплым дыханием, шепчет он. — Ругаешь за грязные следы, которые он оставил, мечтая увидеть тебя и обнять, а между тем он с каждым ударом сердца любит тебя все сильнее. Я запускаю руки под плащ и обнимаю его стройное тело, желая ощутить его тепло хотя бы сквозь одежду, которая кажется сейчас досадной помехой. В голове рождается насмешливый ответ, но едва я начинаю говорить, Феанаро обнимает меня крепче и накрывает мои губы своими. Я вздрагиваю, удивленная такой откровенностью, и судорожно сжимаю руки на его поясе — ведь всего в нескольких шагах стоит Нельо и пробует разогретый ужин прямо из котелка. Но едва искорки удовольствия начинают разбегаться от губ по всему телу, Феанаро стряхивает с себя мои руки и отступает назад, дразня меня жарким взглядом. Когда я вижу страсть в глазах Феанаро, по жилам всегда словно начинает струиться не кровь, а вино — мне кажется, что я безупречный образ на великолепном гобелене, достойный восхищения величайшего из нолдор. — Атар! — Карнистир со всего размаха врезается отцу под коленки и разрушает все очарование момента. Лицо у него еще помятое после сна, а на щеках теплеет румянец. И я спускаюсь с небес на землю, вспомнив, что я все та же Нерданэль, что я устала, и после рождения четверых детей во мне нет прежней стройности и силы, а особенной красоты и не было никогда. Феанаро нагибается за Карнистиром, — как раз вовремя, потому что он уже собрался карабкаться наверх, цепляясь за плащ, как зверек. Следом появляется Макалаурэ, которого я посылала будить младшего брата, и, к моему глубокому удивлению, подходит к отцу и целует его. — Здравствуй, Атар, — произносит он своим мелодичным, похожим на песню голосом. До сих пор мне казалось, что Феанаро и Макалаурэ обречены вечно не понимать друг друга и никогда не смогут поладить. Стоило одному сделать шаг навстречу — и он обязательно наступал на мозоль другого. Но, похоже, в последний раз они умудрились шагнуть вперед оба и так ловко, что случилось чудо, на которое никто не надеялся. — Как дела, Макалаурэ? — спрашивает Феанаро, приобнимая сына за плечо, и я замираю — вдруг Макалаурэ в ответ на дружеский вопрос пойдет на откровенность и расскажет про непутевого кузена, который не справился со стиркой? Но он лишь беззаботно кивает и, осторожно вывернувшись из объятия отца, уходит разглядывать странные комочки на противне, который только что вынул из печи Нельо. Феанаро дал указание готовить их четверть часа, но, зная его необычные вкусы, я боюсь и предположить, что за лакомство мы испекли. — Ну, а ты, малыш? — переводит Феанаро взгляд на Карнистира. — Как ты поживаешь в этот прекрасный день? Карнистир примеривается, чтобы укусить отца за шею. — Что я говорил про укусы? — напоминает Феанаро. — Я тихонько, — насупившись, бормочет Карнистир. — Я тебя люблю. Но Феанаро не уступает. — Как насчет поцелуя? От поцелуев не бывает больно. Макалаурэ, не утерпев, берет один из сомнительных комочков и начинает катать во рту, чтобы не обжечься. — Атар, оно точно съедобное? Что это? — невнятно спрашивает он. Карнистир нехотя целует Феанаро, но, когда он отворачивается, все-таки хватает зубами прядь его волос. — Это улитки, — объясняет Феанаро и ссаживает Карнистира на пол, чтобы помочь Нельо снять их с противня. — Телерийский деликатес. Макалаурэ издает сдавленный звук и выплевывает улитку прямо на пол. Карнистир тут же устремляется к ней, и, не успеваю я слово сказать, как он засовывает улитку в рот и начинает сосредоточенно жевать. — Кажется, мы нашли способ, как заставить Карнистира есть, — замечает Феанаро, перекладывая улиток в большую глиняную миску. — Всего-то нужно перед этим пожевать его еду. — Вкусная, — сообщает Карнистир, хрустя улиткой. — Жареные они лучше, чем сырые. — А ты их пробовал сырыми? — небрежно бросает Феанаро, даже не глядя на сына. — Турко сказал, что если я съем улитку, он даст мне золотое ожерелье. Она была склизкая, только раковина хрустела, как спинка у жука. Макалаурэ снова давится, и мне приходится похлопать его по спине. — Карнистир, умоляю, прекрати, — стонет он. — Турко так и не отдал ожерелье. — Неужели? Ну так мы его спросим, почему не отдал. — Феанаро оборачивает миску полотенцем, берет в руки и направляется к столовой. — Стол накрыт? — спрашивает он у меня, но я могу только молча кивнуть и снова похлопать Макалаурэ по спине. *** После ужина Феанаро с детьми играет в мяч в саду позади дома, а я наблюдаю за ними с кушетки, которую Феанаро смастерил для меня после рождения Карнистира. Усталость свернулась у ног, словно кошка, приглашая подремать, но мне так нравится на них смотреть, что я упрямо прогоняю сон. Макалаурэ и Нельо играют против остальных. Только Карнистиру, как самому маленькому, разрешено играть за обе стороны, если не будет кусаться — иначе ему придется сидеть и смотреть вместе со мной. Феанаро и Нельо кидают мяч весело и быстро, то и дело допуская ошибки, чтобы не отставали младшие. Макалаурэ играет только за компанию, но держится гораздо увереннее, чем прошлым летом, а когда забивает в первый раз, то в его радостной улыбке сквозит настоящее потрясение. Тьелкормо увлеченно бросается в бой, подмечая малейшие тонкости и гневно вспыхивая при малейшем нарушении правил; Финдекано пока его бойкости недостает — он очень похож на Макалаурэ в этом возрасте — но мальчик с таким восторгом носится с кузенами по травяному полю, что мое сердце поет от радости за него. Когда наши старшие сыновья были еще совсем малы — задолго до появления Тьелкормо, — я сама играла с ними, в одной команде с Макалаурэ против Феанаро и Нельо. Я помню, как ранним летом, после одной такой игры, мы уложили вымотанных детей спать, а сами скрылись в спальне, и, избавив друг друга от пропотевшей насквозь одежды, упали в кровать под звездным куполом и упивались соленым вкусом кожи друг друга, пока я не ощутила Феанаро глубоко внутри и не стиснула в объятиях, поклявшись никогда не отпускать. Мы не знали, какие ужасы сидели в тот миг на пороге и смотрели на нашу любовь жадными завистливыми глазами; я не знала, что в следующий раз прикоснусь к Феанаро только почти двадцать лет спустя. Почувствовав мои мысли, Феанаро на другом конце сада встречает мой взгляд, давая Тьелкормо забить еще один мяч. Не смей — слышу я его голос в самой глубине своего существа, там, где таятся самые сокровенные надежды и самые жестокие страхи. Я закрываю глаза. — Амил? Телперион сияет в полную силу, возвещая наступление ночи. Нельо утирает пот с лица платком и смеется какой-то шутке Макалаурэ. Передо мной стоят мой Тьелко и племянник. — Атар задал нам с Финдекано сочинить стихи, можно, мы тебе прочитаем? — спрашивает Тьелкормо. — Конечно, милый, — я приподнимаюсь на локте и сбрасываю остатки сна, заставляя себя говорить отчетливо и ясно. Они переглядываются, и Тьелкормо начинает первым. Феанаро, неслышно подойдя следом, садится на кушетку и пристраивает мою голову у себя на груди. Тьелкормо читает стихи уверенно, на два голоса — совсем как Нельо, когда рассказывает младшим сказки — и смешит нас, наслаждаясь вниманием. Финдекано подхватывает сначала несмело, но видно, что несколько недель общения с Тьелко тоже научили его напускать на себя уверенность. И я слежу за тем, чтобы смеяться над его фразами так же громко, как над стихами Тьелкормо. *** Закончив игру, Феанаро купает детей и укладывает спать, давая мне возможность вернуться в мастерскую. Серебряный свет Телпериона покрыл лицо Йаванны тонкой вязью изморози, высвечивая только самые выпуклые линии — и все мои ошибки. Бледная зелень и золото мрамора растворились в серебре и тенях, и ничто теперь не отвлекает взгляд от черно-белой строгости очертаний. Я раздвигаю занавеси и сажусь на скамью, в полном отчаянии запуская пальцы в волосы — я вижу неправильность, но в широком, общем смысле. Более тонкое и глубокое понимание, посетившее меня днем, улетучилось, и я не могу вычленить те явные ошибки, которые допустил мой резец. Разозлившись и решив, что во всем виноват недостаток света, я вскакиваю со скамьи так резко, что она с грохотом опрокидывается, и сдираю все занавеси с окон, чтобы ничто не мешало лучам Телпериона. Нет, бесполезно. Я закрываю глаза и изучаю статую внутренним взором, перебирая каждый изгиб и впадину, но все еще не нахожу причину изъяна. С грустью я представляю, как накину на статую драпировку и оставлю такой, несовершенной и незавершенной, и возможно — навсегда. Мне на плечи ложатся чьи-то руки. Я так глубоко задумалась, представляя, как набрасываю ткань на лицо Йаванны, скрывая ее несовершенства, скрывая свою неудачу, что не заметила, как вошел Феанаро. Я вздрагиваю, подавляя желание вскрикнуть и вскочить на ноги, и руки Феанаро скользят к моей шее, большие пальцы начинают поглаживать и разминать застывшие мускулы, изгоняя напряжение, которое я даже и не замечала. Ладони скользят по шее вверх, пальцы зарываются в волосы, и я льну к его рукам. Глаза снова закрываются, но даже наслаждение от этих теплых прикосновений неспособно отвлечь мой внутренний взгляд от статуи. — Жаль, что тебе приятнее сидеть в мастерской, а не лежать со мной в одной постели, — шепчет мне на ухо Феанаро. — Ты знаешь, это не так. Конечно знает. Я ощущаю жаркое прикосновение его мыслей. Он тоже видит мою работу — и все ее изъяны. Я пытаюсь увидеть статую его взглядом, чтобы уцепиться за ключ к решению, — но Феанаро слишком увлечен ощущением моего тела под его руками и желанием сдвинуть ткань и коснуться обнаженной кожи. Его пальцы скользят вперед, распутывая шнуровку у меня на груди, туника падает с плеч, но я придерживаю ее, не давая упасть дальше. На секунду руки Феанаро замирают, а потом возвращаются наверх и продолжают разминать и поглаживать напряженные мышцы. Я прекрасно понимаю, чего он хочет добиться своей лаской, но я слишком измучена, мне слишком стыдно, что он увидел мою беспомощную работу, словно я совершила что-то отвратительное. Феанаро чувствует и это. Он целует мои волосы и снова прикрывает плечи туникой, хотя и оставляя шнуровку распущенной. Я поворачиваюсь к нему, озадаченная такой уступчивостью — но Феанаро садится рядом и накрывает мои глаза ладонью. Его губы касаются моих — но не в поцелуе, а просто в намерении создать контакт. Вернись назад. Я не столько слышу эти слова, сколько ощущаю их по движению его губ на моих, и мысли Феанаро мягко проникают в мою память. Я удивленно приподнимаю брови, чувствуя, как они щекочут ладонь Феанаро. — Вернуться на… В тот же миг прикосновение наших губ превращается в поцелуй — и в моей голове вспыхивает воспоминание и разбивает мысленный образ несовершенной статуи. Амил? Я снова слышу голос Макалаурэ, но на этот раз могу не обращать на него внимания, и мой взгляд сосредотачивается на щеке Йаванны — слишком мягкой, слишком округлой. В своем воспоминании я касаюсь ее пальцами, отмечая места, где резец и напильник должны снять тончайшие слои. Потом прикладываю палец так, чтобы скрыть лишнее — и вижу Йаванну, какой она должна быть, какой я помню ее в мастерской Ауле, когда она вглядывалась в наши с Феанаро работы и говорила: «Ты хорошо научил их». И на ее лице то самое выражение безмятежного покоя. Дыхание у меня прерывается, я стряхиваю ладонь Феанаро с глаз и вскакиваю со скамьи. В разгорающемся свете Телпериона мой резец начинает уверенно обтачивать мраморную плоть, и я вспоминаю, как однажды спросила Йаванну, как они уживаются с Аулэ, учитывая их различия. И она ответила, что любовь способна примирить любые несовпадения. Я делаю шаг назад, чтобы полюбоваться на свою работу, и поворачиваюсь к Феанаро, чтобы узнать его мнение — но он ушел. Внезапно я ощущаю тянущую боль в плече, какая бывает, если долго носить корзины с кирпичами, а посмотрев в окно, замечаю, что серебряная листва начинает отливать золотом. Я отряхиваю пыль с туники и штанов; шнуровка так и болтается, развязанная, и кожа в вырезе холодна, словно лед. Только руки, которые трудились без перерыва несколько часов, хранят тепло. Голова внезапно наливается свинцовой усталостью, и дорога от мастерской до спальни на втором этаже кажется мне как никогда длинной. Феанаро сидит в кресле-качалке в смежной с нашей спальней комнате, с Карнистиром на руках. Ни один не шевелится, когда я тихо прикрываю дверь. В этом кресле Феанаро раньше сидел с новорожденным Карнистиром, когда кормил его из бутылочки и укачивал день и ночь; частенько я находила их обоих вот так же, спящими — но ноги Феанаро неустанно отталкивались от пола, чтобы кресло продолжало качаться. Теперь уже Карнистир немного подрос и спит, зажав в зубах прядь отцовских волос, но Феанаро по-прежнему иногда укачивает его, как младенца, отталкиваясь от пола ногой. По своей воле Карнистир не будет спать ни с братьями, ни со мной — наше присутствие, он говорит, отпугивает его сны, но с Феанаро — пожалуйста. Наш младший сын странный, и мне кажется, что это моя вина, потому что я отказалась кормить его после того, как он до крови укусил мою грудь своими крошечными зубами. Лекарь заверил, что хоть и редко, но младенцы рождаются с зубами, и что оба родителя смогут выкормить ребенка из бутылочки не хуже, чем мать собственной грудью. И все же, временами, когда я бужу его, Карнистир с криком отшатывается от меня. «Ты бросила нас! Бросила! Больше не приходи!» — рыдал он однажды, и я выбежала из комнаты в слезах, не понимая, — неужели ребенку так запала в душу моя отлучка в первый год его жизни? Малыш что-то бормочет во сне, отпуская волосы отца, и Феанаро вздрагивает и просыпается. При виде меня на лице у него появляется улыбка. Любовь моя… Он встает и осторожно опускает Карнистира в кроватку, укрывая его одеялом. Потом подходит ко мне и, без слов подхватив на руки, уносит в спальню, словно угадывая усталость, от которой ноет все мое тело. Наша кровать стоит на возвышении из трех ступенек, а над головой возносится стеклянный купол — мы спим под звездами, как когда-то наши предки у Куйвиэнен. Феанаро кладет меня поверх одеял и легко, как делал много раз, раздевает, потом выпрямляется и раздевается сам. Бледный утренний свет окрашивает его вороные волосы в золото и серебро, а его самого превращает в барельеф из залитых тенями впадин и позолоченных мускулов. Я предвкушаю, что сейчас он прикоснется ко мне и поцелуями снова разбудит, разожжет огонь, и в пламени исчезнет вся усталость этого дня — но Феанаро укрывает нас обоих одеялом, привлекает меня к себе на грудь и нежно целует в губы. Я прижимаюсь щекой к шелку его кожи и вслушиваюсь в биение сердца — звук, который я буду слушать до конца дней. Мне приходит в голову мысль о маятнике, который раскачивается днями, годами, столетиями. С каждым взмахом этот маятник взлетает под собственным весом чуть ниже — всего на одну миллионную толщину волоса, — но когда-нибудь он остановится. Но не наши сердца, думаю я. Они будут биться до конца дней. Но почему? — спрашиваю я себя, уплывая в дремоту в кольце теплых рук Феанаро. Что заключено в нас? Какая сила движет нашими сердцами, что они, в отличие от маятника, не устанут биться никогда?