Под гнетом беззаботных дней

Я знаю, что этой ночью быстро усну. От усталости всё тело кажется невероятно тяжёлым, и эта тяжесть словно придавливает меня к кровати, утягивает в тёплые глубины постели. Меня не хватает даже на то, чтобы достать из шкафа ночную рубашку, не говоря уже о том, чтобы смыть со своей кожи запах охоты: я наскоро выпутываюсь из одежды, падаю в кровать и позволяю непроглядному сну без сновидений смыть с меня усталость. В глубине души я ощущаю удовлетворение: охота прошла лучше, чем я ожидал, и на мою долю этой ночью тоже досталось трое волков — мои стрелы со смертоносной точностью вошли им в горло. Лишь отец, Нельо и лорд Веркатуро добыли больше, мне удалось сравняться с одним из сыновей Веркатуро и опередить другого. Но мне не хочется думать об этом триумфе, потому что когда охотничий азарт схлынул, мне до болезненности ярко бросилась в глаза красная кровь, так выделявшаяся на словно выцветшей в лучах Телпериона зелёной траве. Отец и Веркатуро спешились, чтобы снять с добытых зверей шкуры — единственное, что нам было нужно: мясо мы оставляли на пропитание птицам. От вида ещё тёплой плоти под охотничьими ножами, от звуков, с которыми шкуры отделялись от тел, у меня внезапно закружилась голова, и я, извинившись, отошёл напиться из ручья, протекавшего поблизости. Когда я вернулся, то увидел, что шкуры уже собраны и уложены, и все собираются уезжать. Близилось время Лаурелин, а нам предстояло ещё не меньше часа добираться до дома. Я изо всех сил старался не смотреть на дымящиеся груды кровавой плоти, оставленные нами позади, но красные пятна на земле так и притягивали взгляд, и я поспешил собраться, чтобы поскорее уехать отсюда и больше не видеть их. — Один из них твой, Макалаурэ, — сказал отец, остановившись рядом. — Самый большой был убит твоей стрелой в горло. Когда мы оба взобрались на своих коней, он положил свою тёплую ладонь мне на руку. — Ты не перестаёшь удивлять меня, Макалаурэ, — сказал он, и в моем сердце снова вспыхнула гордость. Уже уплывая в сон, я думаю, что хочу написать песню для отца, но его дух невозможно передать стройной структурой музыки. Однажды мне довелось слышать музыку, напомнившую мне об отце: это было в Альквалонде, когда тамошние музыканты настраивались и разминались перед выступлением. Каждый инструмент выплетал собственную мелодию, и каждая из этих мелодий была прекрасна сама по себе — но, повиснув в воздухе с другими такими же, они превратились в семьдесят отдельных голосов, сливающихся в шум. Когда я услышал это впервые, то даже съёжился от водопада звуков, что обрушился на мои уши. Однако, вслушавшись, я различил в нём нечто прекрасное: то мелодические линии трёх музыкантов объединялись минорным аккордом, отзывавшимся в самом сердце, то неровный ритм баса сплетался с мелодией флейты, и они принимались петь вдвоём нечто общее, но не то, что играл весь оркестр… Мне кажется, такая музыка подошла бы отцу. В первый момент, когда я слышу, что дверь спальни открывается, и вижу стоящего в дверном проёме отца, мне кажется, что это всё ещё сон: обычно отец не входит сам к нам в спальни, а стучит и ждёт, когда ему отзовутся. Он всегда соблюдает те правила, которым учит нас. Однако сейчас он стоит в дверях и выглядит рассерженным, и я чувствую где-то внутри холод: ну почему, когда мне наконец удалось заснуть, мне снится этот кошмар?.. Однако потом я моргаю, и комната становится отчётливее, чем бывает во сне: картинки, нарисованные Тьелкормо, когда ему был всего год, висят на стене криво, на гриф лютни надеты браслеты Нельо, которые он забыл забрать, когда ушёл к себе, на полу посреди комнаты валяются мои старые записи… и от отца, стоящего передо мной в ночной рубашке, пахнет холодной водой, которой он и Нельо смывали с рук кровь. — Макалаурэ! — рявкает он, и его голос не оставляет никаких сомнений в том, что это всё на самом деле. Шагнув к кровати, он сдёргивает с меня одеяло. — Отец! — вскрикиваю я, инстинктивно подтягиваясь к шару на спине кровати, словно пытаясь защитить почти обнажённое тело от удара. Его глаза горят гневом, взгляд вонзается в меня, будто стальной клинок. — А ну вставай и иди объясняй брату, что чудовищ, которыми ты его запугал, на самом деле не существует! — Чудовищ? — озадаченно переспрашиваю я. — Твоему брату приснился Мелькор. От кого бы ему узнать это имя, как не от тебя? Ты же так любишь пугать других страшными сказками! Когда мы с Нельо были совсем маленькими, мы как-то наткнулись на записи отца об Орках, Мелькоре и пытках, и читали их взахлёб, пока сами не перепугались. Нельо справился со своим страхом, превратив изучение всего этого в интерес к истории. Я же принялся сочинять свои истории, меняя и перестраивая причудливым образом то, что было в записях: мне казалось, что если придумать нечто более страшное, страх, вызванный записями, выцветет, растает. Должен признаться, мне нравилось рассказывать эти истории моим маленьким братьям, особенно самые неприятные и пугающие. Но о Мелькоре я им не рассказывал. Потому что, как я ни старался, придумать более страшное, чем то, чем был Мелькор на самом деле, у меня не получалось. — Но я… я не… — я запинаюсь. — Не отпирайся, будто не делал этого! — рявкает отец, хватая меня за плечо. Его горячая ладонь словно обжигает мою ледяную кожу. — А ну подъём! Будешь сегодня вместо сна убаюкивать Карнистира. Слёзы незаслуженной обиды наворачиваются мне на глаза. Мне стыдно за них; мне хотелось бы ответить отцу так же, как отвечает Нельо, сталкиваясь с его гневом: спокойно и рассудительно. Но горячие слёзы текут по моему лицу, и голос дрожит, когда я упрямо продолжаю: — Я никогда не рассказывал ему о Мелькоре. Мои слова производят ошеломляющий эффект: полыхающий гнев отца внезапно улетучивается. Он опускает руку. — Тогда как он узнал про него, Макалаурэ? — спрашивает он почти умоляющим голосом. Мне хочется ответить, что брат шпионит и незаметно лазает везде, прячется в тенях и подсматривает за тем, что ему не показывают, хитрит и обманывает, чтобы узнать то, о чём ему не говорят. Но я не могу сказать такое отцу, который любит своего ребёнка всем сердцем. И потому я отвечаю: — Не знаю. — Ты уверен, что ничего не рассказывал ему? Совсем ничего? И не говорил о том, что Мелькор может разговаривать мысленно с некоторыми эльфами? — Я и сам не знал… — О таком рассказывают пришедшие из Внешних земель. Говорят, что некоторые Авари слышали голос Мелькора в своём сознании и потому покинули ряды Великого Похода. Отец принимается расхаживать туда-сюда, словно в происходящем нет ничего особенного: словно он каждую ночь врывается в комнату своего сына, чтобы обсудить легенды, пришедшие из Внешних земель. Я жду, пока он повернётся ко мне спиной, чтобы закутаться в одеяло — чтобы он не увидел, как я дрожу. — Я никогда не верил этим рассказам. Ведь мы — народ света, и голосам тьмы неоткуда взяться в нас. Разве такое возможно? Ведь свет всегда побеждает тьму. Он сжимает руки, с силой переплетая пальцы, и его лоб пересекают морщины отчаяния. — Отец… — начинаю я — но не знаю, что могу сказать, чем могу его утешить, хотя, похоже, звук моего голоса немного успокаивает его. Он останавливается, опуская руки. — Карнистир говорит, что слышит голос Мелькора в своём разуме. Что Мелькор говорит с ним из темницы Мандоса. Я думал, что это ты нарассказывал ему такого. Прошу, признайся: ведь это ты? — Я бы рад успокоить тебя, отец, — тихо отвечаю я. — Но это было бы неправдой. Отец касается моего лица, словно желая мне спокойной ночи, а потом молча выходит из спальни. *** Я снова просыпаюсь почти в полдень, в окна льётся яркий свет Лаурелин. Мама сидит на краю моей кровати. — Макалаурэ, — с улыбкой произносит она. — Я тут подумала — не хочешь ли ты поесть? Уже полдень, и почти пора обедать. Её руки мягко скользят по моему лицу, словно она запоминает его черты для очередной статуи. Из всех братьев я больше всего похож на маму характером, и она цепляется за меня, как можно держаться за друга на чужбине. Я знаю, она хочет спросить, что отец делал у меня прошлой ночью, но не может найти слова. Я сажусь в постели, и у меня бурчит в животе. Я хлопаю по нему руками, чтобы заткнуть это бурчание. — Да, пообедать — прекрасная мысль, — с энтузиазмом отвечаю я; видимо, моя радость немного рассеивает её страхи, потому что складки на её лице разглаживаются, и она улыбается. — Тогда я скажу отцу, — говорит она, внимательно наблюдая за моей реакцией, когда произносит слово «отцу». Но моё лицо не выдаёт никаких чувств, и она успокаивается. Сейчас, в золотом сиянии Лаурелин, вторжение отца почти что кажется причудливым сном. Я поднимаюсь, чтобы принять ванну: теперь, когда усталость рассеялась, я начинаю ощущать запах своего тела: за стол с таким лучше не садиться. Прежде чем встать, я потягиваюсь, проверяя, как даются мне движения. Я не настолько развит физически, как отец и братья, однако сегодня мои мышцы болят не настолько, как я ожидал, хотя рукой двигать всё ещё трудновато. Когда горячая вода касается моей грязной кожи, я погружаюсь в блаженство. Скованность движений не мешает мне сбежать вниз по ступенькам на кухню, откуда по комнатам только начинает струиться тёплый аромат свежего хлеба. Перед дверью я на миг останавливаюсь, услышав пение, а когда всё-таки вхожу в кухню, то обнаруживаю, что отец и мама радостно отплясывают вдвоём, Тьелкормо болтается между ними, цепляясь за шею отца, а Карнистир висит на отцовской ноге, крепко обняв её и вцепившись зубами в штанину. Нельо режет морковь и время от времени аккомпанирует их пению ритмичным стуком ножа. Финдекано стоит на коленях на стуле рядом с ним и, кажется, чистит редиску, улыбаясь так, словно не знает, веселиться ему вместе с другими или пугаться такого странного поведения дяди и тёти. Мой радостный смех вплетается в гвалт: родители так редко поют вместе! Отец, увидев, что я застыл в дверях, хватает меня и тянет во всеобщую круговерть, уговаривая подпевать. — Не могу, — отвечаю я, уткнувшись лицом в Тьелкормо, который тут же обнимает меня за шею. — Ведь это песня о любви, и только ты можешь петь её с мамой. Наконец мне удаётся высвободиться, и я присоединяюсь к Нельо у разделочной доски. Хоровод за мной смыкается, и песня продолжается без меня. — Эй, мы так ничего и не приготовили! — говорит отец, когда песня заканчивается. Он выпускает маму из своих объятий и спускает Тьелкормо на пол. Брат сразу хватается за его ногу, и отец, шагая к плите, тащит его за собой, словно сундук, который забыли поставить. Однако он ничего не говорит, и, судя по лёгкости, с которой он переставляет на стол позади себя овощи, шкворчащие на плите, Тьелкормо ему нисколько не мешает. До рождения Тьелкормо я был уверен, что в один прекрасный день женюсь и обзаведусь своими детьми. В конце концов, так эльфы обычно и делают. Сейчас я понимаю, что в детстве мне не приходили в голову практические соображения, что для этого придётся пройти через пугающе сложный процесс знакомства с девушкой, потом убедить её выйти за меня замуж, а потом — самое кошмарное, да! — соединиться с ней духом и телом и повторять это слияние снова и снова несколько лет, пока у нас наконец не получится зачать ребёнка. Это объяснил мне отец, когда в один прекрасный день обедал вдвоём с пятилетним мной. Он рассказал, как именно дети получаются и рождаются, и я не мог себе представить, чтобы мой великолепный отец делал такую гадость — а значит, должен быть другой способ, про который он мне почему-то не рассказал, и поэтому моя уверенность, что когда-нибудь я заведу жену и детей, не поколебалась. Но потом родился Тьелкормо. Сначала я очень гордился тем, что я теперь старший брат, однако довольно скоро я устал от постоянной необходимости заботиться о младенце. Разнообразием издаваемых звуков Тьелкормо не отличался — в основном это были крики, вопли и рыдания; кроме того, ему было плевать на время и на то, что поздно ночью или рано утром у эльфов принято вести себя тихо. Точно так же ему было плевать на наши уроки, которые отец требовал от нас вне зависимости от того, дал его младший сын нам выспаться или же всему дому пришлось нянчиться с ним ночь напролёт. Когда Тьелкормо с шумом и блеском явился в этот мир, мне уже исполнилось двадцать пять, а потому мне было поручено выполнять некоторые обязанности, хотя я и считал, что заниматься ими должны наши родители. Я убаюкивал младенца, давал ему бутылочку, помогал отцу купать его, однако напрочь отказался менять ему подгузники после первой попытки: я тогда снял грязный подгузник и нечаянно уронил его на чистый пол, а когда наклонился поднять — почувствовал, как по моим волосам барабанят капли, и обнаружил, что мой младший брат пустил мне прямо на голову впечатляющую струю. В первые годы Тьелкормо радовал меня лишь в те редкие моменты, когда возникала необходимость представить его какому-нибудь лорду или королю: отец знал практически всех, а потому в Амане не было ни одного благородного эльфа или айну, которым мы с братьями не были бы представлены за первые же два года своей жизни. Тьелкормо, разряженный в безупречные крохотные одёжки, с расчёсанными и заплетёнными золотыми кудрями, упивался всеобщим вниманием, словно вином. В такие моменты он вёл себя хорошо, и меня наполняла гордость от того, что я — старший брат этого золотого красавчика. Однако я всё равно продолжал тосковать о временах до его рождения — даже несмотря на то, что отец и мама были очень рады его появлению. Я не мог понять, почему: ведь в первые свои годы Тьелкормо заставлял моих внимательных родителей то и дело отвлекаться и постоянно требовал внимания. Я сомневался, что был бы на их месте настолько же самоотверженным, чтобы откладывать свою музыку каждый раз, когда мой сын принимался бы плакать. К стыду своему, я начал сомневаться, что когда-нибудь захочу завести детей. Когда родился Карнистир, моя тайная уверенность в том, что я стану одним из немногих эльфов, вопреки обычаю никогда не заводивших ни жены, ни детей, укрепилась окончательно. Карнистир умудрился оказаться ещё громче, чем был Тьелкормо; вдобавок он был ещё и агрессивным: он чаще кусал меня или драл за волосы, чем снисходил до того, чтобы улыбнуться мне. Мне тогда было тридцать пять, и вскоре после рождения четвёртого сына отец позвал меня к себе в кабинет и сообщил, что я достиг того возраста, когда возникает «желание жениться», что такие чувства совершенно нормальны — и что лучше бы мне не торопиться и не делать глупостей. К тому времени со мной уже успел поговорить Нельо, которому отец сказал то же самое в том же возрасте. Нельо уже предупредил меня об этих «желаниях», однако то, что ощущал сам Нельо, было странно называть таким невинным словом. Слово «желание», на мой взгляд, больше подходило бы для стремления получить ещё одну чашку пудинга, чем для страстей, временами одолевавших Нельо. По-видимому, отец полагал, что к тридцати пяти годам на меня нападут те же страсти. Он сидел не за столом, как обычно, а в мамином плетёном кресле-качалке, и убаюкивал Карнистира, пока говорил со мной. Карнистир с хлюпаньем вгрызался в бутылочку, которая, казалось, постоянно торчала у него во рту, а отец тем временем объяснял, что такие «желания» просто готовят тело и дух к тому, чтобы жениться по-настоящему, хотя до пятидесяти лет эльфы не женятся. Отец женился на маме, когда им обоим было сорок два, и, похоже, их ранняя свадьба как раз и была тем случаем, когда они позволили своим желаниям, естественным в этом возрасте, взять над собой верх, — поэтому-то отец и предупреждал теперь нас. Однако желания, о которых он говорил, пока что были мне незнакомы — о чём я и сказал ему. Я даже не думал о том, чтобы жениться и привязать себя к женщине. — И конечно, я не захочу заводить детей, — сказал я, пристально глядя на Карнистира, который отвлёкся от бутылочки, чтобы повернуть голову и плюнуть молоком отцу на колени. — Ничего, Макалурэ, — ответил он мне с улыбкой, не обращая внимания ни на моё бурчание, ни на промоченные молоком штаны. — Все эльфы растут и взрослеют с разной скоростью. Мы с мамой и Нельо достигли зрелости довольно рано, вот я и подумал, что у тебя будет так же. Моё тело взрослело, как положено: везде, где надо, стали расти волосы, а голос около года колебался туда-сюда, прежде чем мне пришлось окончательно смириться с тем, что в верхних октавах мне больше не петь. Иногда я даже просыпался с эрекцией, но по ощущениям это было как будто сел верхом на метлу; что-то вроде того, когда просыпаешься от судороги, сводящей ногу — нужно просто перетерпеть и расслабить, чтобы можно было встать. Однако отец успокоил меня, объяснив, что тело часто взрослеет быстрее, чем разум. В конце концов, его отцу исполнилось больше тысячи лет, когда он наконец решил жениться. Такое случается реже, но тоже случается, и в этом нет ничего плохого. — Но жениться, — сказал он, — всегда означает завести детей. Наши тела предназначены для этого, и все рано или поздно к этому приходят — и ты тоже. Именно поэтому мужчины и женщины устроены так по-разному. — Совокупление отвратительно, — фыркнул я, — даже если им занимаетесь вы с мамой. «И Нельо тоже». Но об этом я промолчал. Я думал, что отец рассердится, но он только рассмеялся и сказал: — Если бы я знал, что ты так считаешь, Макалаурэ, я бы отложил этот разговор на попозже. Да, если смотреть только на механику движений, в совокуплении маловато красоты. Но подожди — вот встретишь свою единственную, тогда и поймёшь, что в Арде нет большего наслаждения для тела. Я лишь хмыкнул и ничего не сказал. Я подумал, что мне достаточно и той радости, которую приносят мне музыка и часы, проведённые с Нельо и мамой, и мне вовсе не нужна никакая жена. Так оно и оставалось следующие несколько лет. А потом я встретил Вингариэ, и мое мнение полностью переменилось. Когда я разделил с ней свой первый поцелуй, то решил, что ради неё готов на что угодно. Даже готов скрепя сердце подумать о ребёнке. Тем более что вряд ли у нас с Вингариэ родятся такие невыносимые дети, как Тьелкормо и Карнистир: все-таки характер и у неё, и у меня более-менее ровный. Но сейчас, глядя, как младшие братья виснут на отце, я снова начинаю сомневаться в своём решении. Интересно, можно ли жениться на Вингариэ, а детей не заводить? Судя по моим родителям — вряд ли у меня это получится. Атар как-то признался, что раньше не хотел иметь детей, и поэтому ребёнок у них с Амил появился не сразу. Но потом он всё-таки передумал, и после рождения Нельо всё изменилось. Наверное, отец имел в виду, что одно дело — когда у тебя по голове прыгают несносные младшие братья, и совсем другое — когда это делает твой родной ребёнок. Но я до сих пор в этом не уверен. Большинство эльфов моего народа довольно терпеливы, но Атар — яркое исключение из этого правила. Он самый вспыльчивый эльф из всех, кого я знаю, и при этом порой готов прощать своим детям чудовищные выходки. Когда он заносит в столовую тарелки, Тьелкормо и Карнистир по-прежнему волочатся по полу, уцепившись за его штаны, да ещё и пинаются, норовя столкнуть друг друга. Тьелкормо, одержав победу, злорадно хихикает, а Карнистир продолжает висеть на штанине, вцепившись одними зубами. — Любимая, принеси, пожалуйста, масло, — через плечо окликает Амил отец. Боюсь, что и мы с Нельо когда-то были немногим лучше младших братьев — разве что были не такими шумными. К примеру, в детстве мы могли забежать в кабинет, когда отец работал, влезть к нему на колени и пытать его назойливыми вопросами обо всем на свете. Или помню, как в те времена, когда отец ещё устраивал советы у нас дома в Тирионе, мы с Нельо однажды ворвались на такой совет заплаканные и потребовали, чтобы он вылечил черепаху с треснувшим панцирем, которую мы нашли в лесу. Атар тогда твёрдо взял нас за руки и без единого слова вывел из комнаты. Однако в коридоре он нам улыбнулся и посоветовал отнести черепаху маме, которая куда лучше умеет лечить, а потом поцеловал и велел уходить. Конечно, бывало всякое, и не всегда мы с Нельо так легко отделывались. Я прекрасно помню ту зиму, когда мне только что исполнился год. Тогда были праздники, и мы целую неделю гостили во дворце у деда Финвэ, а когда надо было уезжать, Нельо решил во что бы то ни стало остаться тут. Атар насильно одел и обул его и волоком потащил по королевским чертогам прямо на глазах у ошалевших придворных, но по дороге Нельо вырвался, сел на пол и, сняв сапоги, запустил в него, причём так метко, что одним сапогом даже попал в цель. Придворные лорды побледнели, я заплакал, уткнувшись в мантию дедушки Финвэ, а у отца окончательно лопнуло терпение, и он рявкнул: «Нельяфинвэ! А ну иди сюда, негодяй, а не то, помоги мне Эру, я притащу тебя домой за волосы и не посмотрю, что ты босой!» Однако этого окрика хватило, чтобы Нельо поспешно обулся и, глотая слёзы, пошёл за отцом. Атар ставит тарелки на стол и, подняв обоих младших, сажает их по обе стороны от себя. Тьелкормо с Карнистиром тут же ныряют под стол и принимаются играть под надёжным прикрытием скатерти. — Они что, объелись сладкого на завтрак? — спрашивает отец у Амил, которая накрывает на стол. Амил улыбается, складывая из сиреневых салфеток птиц. — Они унаследовали твою неутомимую энергию и силу духа, дорогой. Из-под стола доносится звук пинка и вопль, и оттуда вылезает воющий Карнистир, держась за щёку, наливающуюся синяком. — И ещё задиристый характер, — добавляет мама, отложив салфетки и осматривая щёку Карнистира. Следом вылезает Тьелкормо, вопя, что он пнул брата нечаянно — это был рефлекс, потому что Карнистир укусил его за ногу. Нельо в сопровождении Финдекано выходит из кухни и ставит на середину стола блюдо с овощами, и Тьелкормо чуть не сносит его с ног, обхватывая за пояс и с рёвом утыкаясь в живот. Я со вздохом беру ломтик моркови и сажусь как можно дальше от младших братьев. Кроме моркови, на блюде лежат стебли сельдерея, а ещё редиска, нарезанная в форме цветов. Я беру ломтик, похожий на маргаритку, и пробую. На вкус — просто редиска, ничего особенного. — Нельо, у тебя зимой экзамены, а ты вместо учебы развлекаешься с редиской, — шутливо замечаю я. Нельо оставляет в покое Тьелкормо, которого пытался успокоить, и бросает на меня неодобрительный взгляд, словно журит меня за то, что я говорю с набитым ртом. — Цветы вырезал не я, а Кано. Я удивлённо оглядываюсь на Финдекано, который помогает маме складывать бумажных птиц. Финдекано смущённо косится на меня и, покраснев, снова склоняется над салфетками. — Вкусно, — говорю я. Наклонившись над моим плечом, отец ставит на стол тарелку с нарезанным ломтями окороком и замечает: — Скорее уж наступит конец света, чем ты скажешь, что еда получилась невкусной. Мой живот отвечает на это громким бурчанием, насмешив отца, и он, шутливо дёрнув меня за волосы, уходит на кухню за чайником. Нельо подсаживается ко мне. Младшие братцы уже забыли про ссору и, забравшись коленями на стулья, устроили шуточные бои между птицами-салфетками. Нельо аккуратно поправляет и без того безукоризненно сервированные Амил столовые приборы; по его лицу видно, что он собирается мне что-то сказать, но медлит. — Макалаурэ, — наконец начинает он. — Можно я тебя кое о чём попрошу? — Попросить можно, — отвечаю я. Хотя, если честно, я заранее на всё согласен. Нельо всегда так великодушен со мной, что отказать ему было бы чёрной неблагодарностью. Он чуть улыбается тому, как я подловил его на слове, и продолжает: — Вечером у меня урок истории с Финдекано. Не мог бы ты взамен позаниматься с ним музыкой? Если, конечно, у тебя нет других дел. А я свой урок проведу вместо тебя днём. — И потратишь время, которое отец так великодушно выделил на подготовку к экзаменам? — с ноткой юмора интересуюсь я. — Один раз не считается, — в тон мне заверяет Нельо. — И ради чего такие жертвы? — Да как сказать, — слегка покраснев, тянет он, и становится понятно, что тут не обошлось без Аннавендэ. — Я слышал, что сегодня вечером будет звёздный дождь, и мы с Аннавендэ хотели бы посмотреть на него при свете Телпериона. — Другими словами, вы хотите сбежать и целоваться где-нибудь в лесу под благовидным предлогом? — подхватываю я. — Тссс! — Нельо быстро оглядывается на маму, но она помогает отцу разливать чай и не слышит нас. — Ничего подобного, Макалаурэ! Для этого мне бы не понадобилось переносить урок Финдекано. Но у меня есть конкретная цель! Серьёзность, с которой он произносит эти слова, так уморительна, что я фыркаю от смеха и нечаянно плююсь недоеденным сельдереем; тут же умолкаю и, смущённо вытирая его со скатерти салфеткой, быстро соглашаюсь: — Я всё сделаю. А Финдекано точно не против? Не ответив, Нельо вскакивает и торопливо целует меня в лоб. — Спасибо, Макалаурэ! Буду должен три желания! — Я запомню, — ворчливо отвечаю я, но он уже уходит предупредить Финдекано о смене планов. *** Мы уже доедаем яблочный салат на десерт, когда отец обращается к маме: — Знаешь, Нерданэль, я только что вспомнил, что кое-кто из нас скоро будет праздновать день зачатия. У Тьелкормо загораются глаза, и он поспешно тянет руку: — Я! Я! Как будто мы не знаем. Он единственный в семье родился летом. — Кажется, ты прав, Феанаро, — соглашается Амил, не обращая внимания на Тьелкормо. — Как думаешь, куда он на этот раз захочет поехать? У всех нас, кроме Тьелкормо, дни зачатия попадают на то время, когда мы живем в Тирионе, поэтому они всегда сопровождаются пышным праздником, куда является вся наша родня и друзья вплоть до последнего знакомого. Вокруг Тьелкормо же обычно не устраивают такой шумихи: к его счастью, мы в это время живем в Форменосе, и в качестве подарка он может выбрать, куда поехать в свой день зачатия. Мы обычно оставляем подмастерьев присмотреть за домом, а сами отправляемся в неспешное путешествие. — Может, спросим у него самого? — предлагает Атар и оборачивается к Тьелкормо. — Тьелкормо, куда ты хочешь поехать в этом году? Тьелкормо принимает необычайно важный вид, как будто отрепетировал всё заранее, и отвечает: — Если можно, я хочу отправиться в Чертоги Оромэ. За столом повисает тишина. Отец откидывается на спинку стула и погружается в размышления. Атар никогда не скрывал, что его возмущают законы Валар, и много раз говорил об этом Амил и деду Финвэ. — Если бы они могли, то полностью лишили бы тебя власти! — крикнул он однажды, когда Финвэ сказал, что народом нолдор правит не он, а Валар. Несколько недель после этого они не разговаривали, и ставший угрюмым и молчаливым отец безвылазно сидел в кузне, пока дед не привёз Амил бочонок отменного вина из любимого отцом виноградника. И вот теперь Оромэ положил глаз на третьего сына Феанаро, и хотя Тьелкормо по-прежнему утверждает, что хочет быть, как отец, — его интерес к кузнице тает на глазах, как и у меня в его возрасте, а вместо этого растёт привязанность к Оромэ, который, по мнению отца, запер бы его в клетке, если бы только мог. Несколько долгих мгновений длится тишина, нарушаемая только щебетом птиц за окном да гулом крови у меня в ушах. Первой молчание прерывает Амил: — Тьелкормо, может, мы лучше… Но отец перебивает: — Решено. На следующей неделе отправляемся в Чертоги Оромэ, чтобы отпраздновать зачатие моего прекрасного сына Тьелкормо. Он резко отодвигает стул и встает, начиная убирать посуду.