Под гнетом беззаботных дней

Благодаря Майтимо после обеда я свободен, поэтому, помыв посуду, сразу же сбегаю в музыкальную комнату. Там в последнее время царит самый настоящий творческий беспорядок: я готовлюсь к зимним экзаменам. Перешагнув через скомканные ноты и порванные струны, я закрываю дверь и на всякий случай подпираю её библиотечным стулом: младшие способны ворваться в самую неподходящую минуту, когда я вот-вот поймаю новую мелодию — и тогда с вдохновением можно будет попрощаться. Я сажусь на старую кушетку у стены и задумчиво беру несколько аккордов на арфе — но вдохновение пока спит, и я решаю подготовиться к уроку с Финдекано. Обычно я прошу его сыграть на арфе две-три несложные песни, рассказываю что-нибудь из теории музыки и в награду за терпение заканчиваю урок игрой на лютне. Раньше я думал, что мне понравится быть учителем, но скоро понял, что уроки надо не только проводить, но еще и готовиться к ним, а времени на это вечно не хватает. И никто не обещал, что ученик будет всё схватывать на лету: я думал, что мы с Финдекано к осени сочиним пьесу в четыре руки и выступим перед его родителями, но напрасно я на это надеялся. Оказалось, что он берёт в руки арфу, только когда ему совсем нечего делать. А дел у Финдекано обычно предостаточно, ведь он почти такой же книжный червь, как Нельо. Вот так мой интерес к учительству и угас — тем более что в последние две недели меня часто посещало вдохновение, и я куда лучше сочинял музыку, чем объяснял теорию. Взять хотя бы прошлый урок: я про него умудрился забыть, и когда бедный Финдекано, как обычно, пошёл за мной после обеда, ему пришлось целый час безропотно слушать, как я играю на арфе, прежде чем я про него вспомнил и сообразил, что он не просто так подпирает стенку. Но сегодня я решил основательно подготовиться к уроку, чтобы загладить свою вину. Поэтому я сначала записываю упражнения с переходами и аккордами, которые тяжелее всего даются Финдекано и для которых нужны правила, недавно изученные нами на теории музыки. Потом составляю краткий план занятий до возвращения в Тирион. И наконец, беру стопку старых тэлерийских нотных учебников для лютни, которые давным-давно подарил мне отец, и выбираю несколько песен, которые могут понравиться Финдекано и вместе с тем достаточно просты, чтобы он их выучил за лето. Некоторые из них хорошо ложатся на арфу, и кто знает — может, мы все-таки разучим песню на двоих для родителей Финдекано? С этой мыслью я беру перо и начинаю переписывать ноты. Когда заканчиваю, за окном уже почти вечер, и я без сил падаю на кушетку. Лучше бы я весь день сочинял музыку! Учителю приходится всё время ставить себя на место ученика, а это очень трудно. Вот поэтому Атар так устаёт от подмастерьев и так долго не хотел брать Финдекано с нами. Задумавшись об отце, я опять вспоминаю, что хотел сочинить о нём песню. Ведь день его зачатия будет сразу после моего, и представляю, как он обрадуется и как будет мной гордиться, если я её сыграю в этот день! Но беда в том, что легче удержать огонь в ладони, чем рассказать о нём языком музыки. А что если сочинить поэму?.. У меня внезапно ёкает сердце, и я вскакиваю. Стихи! Как же я забыл! Сегодня вечером мы с отцом собирались обсуждать поэзию, и я только недавно научился ценить наши занятия, но когда Нельо попросил помочь, всё это совершенно вылетело у меня из головы. — Только не это, — шепчу я, лихорадочно пытаясь придумать, как в один час уместить все дела, на которые нужно полдня. Атару не понравится, если он узнает, что я просто забыл о нашей беседе, когда он с трудом выкраивает для неё время. Но если я оставлю Финдекано без урока, он разгневается ещё сильнее. — Дырявая голова! — в сердцах дёргаю я себя за волосы. Ну как я мог? Раньше отец ладил только с братьями, а я старался лишний раз не попадаться ему на глаза, но наши разговоры о стихах научили нас лучше понимать друг друга. А теперь он наверняка скажет: вижу, у тебя есть дела поважнее, — и за небрежными словами скроет горечь от того, что мне не интересны наши беседы. Хотя на самом деле это не так. Но как объяснить это отцу, который привык слышать подвох в самых искренних речах и мгновенно вспыхивает от гнева, если задеть его за живое? Я встаю, и ноги тут же подкашиваются от волнения. Но чем быстрее я расскажу, тем меньше он рассердится, — по крайней мере, я надеюсь на это. С колотящимся сердцем я разбираю баррикаду у двери и, подпинывая себя на каждом шагу, выхожу во двор к кузнице. Что толку откладывать: чем дольше тянешь, тем хуже будет. Отец часто ругает меня за то, что я витаю в облаках. Каких только бед я не натворил из-за своей рассеянности: начиная с испорченного ужина и заканчивая загубленным церемониальным мечом, над которым Атар без устали работал добрых четыре недели. Шишки и ссадины сыплются на меня повсюду: в кузнице, в лесу, на кухне. Однажды мы с Нельо были на охоте, и я зазевался, выстрелил на шорох по кустам и зацепил брата. К счастью, я оказался не только растяпой, но ещё и никудышным стрелком, и стрела только оцарапала Нельо, но царапина оказалась глубокой: когда Атар велел брату закатать штанину, чтобы осмотреть рану, там виднелась кость, и кровь не останавливалась целый час, пока рану не зашил целитель из Тириона. Будь у меня более меткая рука, Нельо мог бы умереть: шрам у него виден до сих пор. Наверняка отец считает, что я и с лошади по дороге в Форменос упал из-за своей небрежности. Уверен, будь мои раны не такими серьёзными, он бы меня наказал, как обычно. И вот у нас с отцом появился этот час в неделю, когда мы могли побеседовать по душам и начали понимать друг друга — и моя несчастная рассеянность, за которую он столько раз меня ругал, грозит разрушить всякую надежду подружиться с ним. Я останавливаюсь у двери в кузницу. Сердце колотится как сумасшедшее, в висках стучит кровь. Закусив губу и с трудом сдерживая ребяческое желание разрыдаться, я толкаю тяжёлую дверь. Жар обжигает лицо, и вонь раскалённого металла тут же напоминает о запахе крови. Не люблю вспоминать, как я работал в кузне под началом отца и как напрасно пытался обучиться делу, к которому у меня не было способностей. Этот жар всегда отталкивал меня, а звон металла ранил слух. Я видел, с какой завидной легкостью и филигранной точностью работал отец, но стоило мне взяться за молот, как всё шло наперекосяк. И до сих пор мне трудно переступить порог кузницы, хотя я и знаю, что мне больше не нужно томиться тут с утра до вечера. Атар стучит по наковальне, возвышающейся посередине кузни. Насколько я вижу, он показывает Аннавендэ и Ворондилу, как придать заготовке форму охотничьего ножа. От жара гудит голова, словно напоминая: поберегись! Это вотчина огненных духов, тут не место эльфам вроде тебя! Но голос отца легко перекрывает гул пламени — он звучит так уверенно, словно ему подвластен каждый камень, каждая песчинка на земле. Подмастерья так заслушались, что даже не заметили, как я вошёл. Молот с безошибочной точностью бьёт по наковальне, превращая бесформенный кусок железа в изящный и смертоносный клинок. Фартук отца почернел от сажи, на лице разводы копоти, волосы завязаны обрывком красной ленты и с одной стороны выбились из хвоста — он был бы вылитым мориквэнди из тех, что не откликнулись на зов Валар, если бы не его чудотворные руки и горящая пламенем Эру душа. Как набраться смелости заговорить с ним? — Атар! — наконец окликаю я чуть дрогнувшим, несмотря на все старания, голосом, когда молот на миг умолкает. — Макалаурэ? — удивленно оборачивается он и подозрительно прищуривает ярко-серые глаза: я уже несколько лет не заходил в кузницу по доброй воле. — Зачем пришёл? — без обиняков спрашивает он. — Я пришёл… — тихо начинаю я и, откашлявшись, продолжаю громче. — Я пришёл поговорить. У тебя найдётся минута? Отец передает нож Аннавендэ, и она опускает его в чан с холодной водой. Потом он снимает фартук и, оставив указания подмастерьям, выходит из кузни. Я выхожу следом в прохладный вечерний воздух. Сейчас бы вдохнуть его полной грудью, да мешает колючий комок в горле, от которого я того и гляди разревусь как маленький. — Поговорим так или присядем где-нибудь? — спрашивает отец, когда я наконец осмеливаюсь поднять глаза, и я вижу, что он встревожен. Не дождавшись ответа, он берет меня за руку, уводит к склону холма возле дома и усаживает рядом с собой. Тем лучше: теперь я могу не смотреть на него и, может быть, не покажусь таким дерзким. — Что случилось, Макалаурэ? — спрашивает он и смахивает большим пальцем ресничку с моей щеки, а потом вытирает щёку, наверное, заметив, что оставил пятно. — Я… совершил ошибку, — запинаясь, начинаю я. — Ты напился и устроил драку в городе? — спрашивает он, и я качаю головой. — Убил кого-нибудь из братьев? — Я снова мотаю головой. — Ну хуже-то уж некуда? Полушутливые вопросы прибавляют мне храбрости. — Я забыл, что мы собирались читать вечером стихи, — быстро произношу я, разглядывая траву под ногами. — И вместо этого обещал Нельо позаниматься с Финдекано. — Тёмные башмаки начинают сливаться с зеленью, и до меня доходит, что это из-за слёз: они уже затянули глаза и, как ни крепись, того гляди прольются. Я сильно прикусываю губу, но от этого становится только хуже, и горячие капли скатываются по щекам. — Поэтому я не смогу к тебе сегодня прийти, — сквозь болезненный комок в горле заканчиваю я. Атар вдруг крепко обнимает меня, и слезы впитываются в его грязную, пропахшую кузницей одежду. — Не плачь, дитя моё, — говорит он, прижимая меня к себе, и я чувствую себя четырёхлетним ребёнком, который расшибся, впервые катаясь на пони. Так он утешал меня, когда я был совсем маленьким. Слёзы уже закончились, но отец не торопится меня отпускать. — Ты думал, что я рассержусь на тебя? Ты так смотрел, когда вошёл в кузницу — неужели боялся? Я молча киваю, не доверяя своему голосу, и он обнимает меня ещё крепче. — Ты хорошо поступил, что согласился выручить Нельо. Обещал — значит, делай. В твоей доброте ничего дурного нет. А если всё ещё хочешь поговорить о стихах, приходи ко мне после Финдекано. Взяв себя в руки, я отодвигаюсь, чтобы посмотреть на него. Еле заметно улыбнувшись, он убирает мне волосы за ухо. — Ты не против? — недоверчиво спрашиваю я. — Не против. Мне нравится с тобой разговаривать. Я бы променял год жизни на час разговора с сыновьями. Кто-то скажет, что неразумно так растрачивать жизнь, но для чего она ещё нужна? Я молчу, не зная, что сказать. Наш богатый язык может поведать о бликах Лаурелин на воде, о журчании фонтана во дворике у моей комнаты, но чтобы рассказать о счастье, которое переполняет моё сердце, не хватит никаких слов. — Я тоже люблю разговаривать с тобой, — наконец с трудом нахожусь я, и он в ответ снова улыбается. — Значит, жду тебя после урока. Не торопись. Поговорим у меня в кабинете — мне нужно быть рядом со спальней на случай, если проснётся Карнистир. Я киваю, а он поднимается и уходит в кузню. Остатки слёз высохли под последними лучами Лаурелин, и от счастливой улыбки у меня уже болят щёки. *** Уладив всё с отцом, я всё равно умудряюсь опоздать на урок с Финдекано. Поскольку ужин готовит отец, мы с Нельо моем посуду. Если верить его словам, он торопится посмотреть звездный дождь со своей подружкой, поэтому мы заканчиваем уборку с неслыханной быстротой, и у меня ещё остаётся несколько минут до занятия, но не успеваю я опомниться, как он хватает меня за руку и тащит в свою комнату. На кровати уже приготовлено с полдюжины костюмов. Нельо по очереди их берёт и прикладывает к себе, требуя, чтобы я посоветовал, какой лучше. Как будто я не видел его сто раз в этой одежде! — В этой рубашке мои глаза кажутся ярче, — рассуждает он. — А эта подчёркивает светлые пряди в волосах. — Какие ещё светлые пряди? У тебя их сроду не было, — ворчливо возражаю я. — Ты их просто никогда не замечал, — обижается Нельо. — Я вообще не понимаю, зачем тебе наряжаться. Вы на звёзды идете смотреть, и там всё равно будет темно. Нельо бросает рубашки на кровать. — Ну, раз тебе так трудно помочь… Я вздыхаю и сдаюсь, потому что ни в чём не могу ему отказать (отсюда и все мои опоздания). Я подхожу к кровати и, нахмурив для вида брови, созерцаю ворох одежды. — А может, наденешь чёрные штаны для верховой езды? Девы в Тирионе на них так заглядываются, что фонари сшибают. — Да, но ты видел, как их трудно шнуровать? — тут же отвечает Нельо, вызывая у меня невольную улыбку: видимо, он уже думал про них. — Как я их снимать буду? — Я думал, ты на звёзды идешь смотреть, — снова напоминаю я. Нельо краснеет. — Да, но вдруг… — А если «вдруг», то, может, проще не надевать нижнего белья? — Если его не надевать, потом всё чешется от вышивки, — рассеянно замечает Нельо, перебирая одежду. — А в длинной тунике неудобно ездить верхом. — Звёзды Варды! Я же пошутил! Ты что, уже пробовал? — Когда мы встречались с Лоссайрэ… — начинает Нельо, но тут же замолкает, будто наступив на больную мозоль (Лоссайрэ была его первой девушкой и отказала ему, когда он ей сделал предложение). В конце концов Нельо берёт зелёную рубашку с серебристой вышивкой на воротнике и простые штаны из некрашеной кожи. — Надену вот это. А не понравится — просто сниму. И в доказательство своих слов быстро примеряет рубашку и тут же сдёргивает её. Это одна из простых рубашек на каждый день, которые нам шьет отец, с двумя карманами, чтобы хранить всякую мелочь. Когда Нельо её снимает, из кармана выкатываются два каких-то блестящих предмета. Один он быстро ловит и прячет, а второй, покатившись, останавливается у моих ног, и я наклоняюсь поднять его. Это маленькое серебряное колечко для девичьей руки. Я видел в шкатулке у отца свадебное кольцо, которое он подарил Амил — оно очень похоже. На колечке что-то написано, но Нельо отбирает его, прежде чем я успеваю прочесть. — Откуда ты его взял? — спрашиваю я. — Это мамино кольцо? — Нет, конечно! — восклицает он. — Зачем мне брать мамино кольцо? И, сунув кольца в карман штанов, делает вид, будто занят одеждой, но краснеет при этом так, что лицо почти сливается с рыжими волосами. И до меня вдруг доходит: свидание под звездами, просьба помочь с одеждой, кольца… Так вот оно что! — Нельо, ты что, хочешь сделать ей предложение?! Вы же встречаетесь всего два месяца! Нельо прыгает ко мне и зажимает рот ладонью. — Тссс! Ради Манвэ, помолчи, Макалаурэ! Я не хочу, чтобы весь дом слышал! Я и тебе-то не хотел говорить. Увидев, что последние слова сработали, он убирает руку. — И когда ты собирался нам сказать? — пряча обиду, спрашиваю я. — Когда пойму, что вы готовы это принять, — горячим шепотом объясняет он. — Вы же сразу начнёте говорить: ты слишком молод, ты плохо её знаешь, надо подождать. Надо, надо, я знаю! Будь ты на моём месте, я бы сказал то же самое. Но я люблю её, Макалаурэ! Ты знаешь, что такое любовь? Может, и знаю, хотя и не так хорошо, как Нельо. Я иногда представляю себе, как попрошу у Вингариэ руки, но прямо сейчас прийти к ней с кольцом в кармане? От одной этой мысли у меня мороз по коже. — Мне кажется, знаю, — осторожно отвечаю я. — И я не понимаю, почему ты не можешь подождать. — У меня уже сил нет ждать! Послушай, Макалаурэ, моё время пришло. Атар говорит, что у каждого эльфа в жизни наступает такая пора, когда и душа, и тело просят только одного — заключить союз со своим суженым. Вот и для меня пришла такая пора. Недавно родители ездили в Форменос, и мы с Аннавендэ… — Ох, Нельо… — перебиваю я. — Нет, послушай, Макалаурэ! Мы были у меня в комнате и просто разговаривали и целовались, ничего такого. Но мне захотелось быть с ней всей душой. Это было похоже на сильный голод и жажду. Мне показалось, что я без неё я умру. Я молча качаю головой. — Что бы я ни делал, я думаю о ней. Смотрю на младших братьев и думаю о наших будущих детях. У Аннавендэ волосы тёмные, как у отца, а у меня рыжие, как у мамы, и сложением я похож на отца, а она на маму. Наверное, наши дети были бы похожи на Тьелко и Карнистира. Иногда я обнимаю Карнистира, закрываю глаза и представляю, что он мой ребёнок. И потом мне хочется плакать от того, что это не так. Я уже придумал имена для будущих сыновей и дочерей… Не могу так больше, Макалаурэ! Я скоро стану совершеннолетним, у родителей в этом возрасте уже я появился. Почему я не могу поступить как они? От волнения он вскакивает и начинает ходить по комнате, ломая руки. Я кладу ладонь ему на плечо, и он оборачивается. Глаза у него блестят, словно блики на стали. — Можно я посмотрю кольца? — тихо спрашиваю я. Он вынимает кольца из кармана и кладёт их мне в руку. — Только, пожалуйста, не говори никому, пока мы не будем готовы. Если не расскажешь, я тебе ещё три желания исполню. — Не надо. Я и так не расскажу. Вблизи заметно, что серебряные кольца очень тонко сработаны, а изнутри знакомым твёрдым почерком брата выгравировано: «Нельяфинвэ и Аннавендэ». — Ты сам их сделал? — полуутвердительно спрашиваю я. — А что, не заметно? — забрав кольца, он рассматривает их на свет. — Не очень, но почерк я узнаю. Нельо улыбается. — Конечно, можно было попросить отца, он бы лучше сделал. И он скорее всего не стал бы, как другие, отговаривать меня от свадьбы с Аннавендэ. Просто я подумал, что должен сделать всё сам. Прошлой ночью я тайком пробрался в кузницу и выплавил кольца, а утром вместо учёбы сделал гравировку. Может, Атар согласится сделать другие, искуснее моих, после того как мы всем расскажем, что женимся. Нельо подходит к зеркалу и начинает расчёсываться. Руки у него слегка дрожат. Всё-таки волнуется? Наверное, он боится, что девушка снова отвергнет его предложение, или что отец всё-таки не одобрит эту затею. Я подхожу сзади и, мягко надавив на плечи, усаживаю его на стул, потом беру гребень из рук и начинаю убирать в косы растрёпанные волосы, которые прячут его красивое лицо. Алый тёплый шелк волос Нельо похож на пламя свечи, когда быстро проведёшь по нему пальцем. — Нельо, можно я тебя кое о чём попрошу? — спрашиваю я. — Попробуй, я ведь обещал исполнить три желания. — Предупреди, когда соберётесь праздновать свадьбу. Я всегда мечтал быть рядом с тобой в этот день. — Конечно, Макалаурэ, — улыбается он мне в зеркало. — И когда-нибудь, совсем скоро, я отплачу тебе тем же. *** Спускаясь по лестнице, я не могу отделаться от роя мыслей в голове. На урок я опаздываю почти на четверть часа, но знаю, что Финдекано меня дождётся. Если надо, он будет ждать весь вечер, не то что Тьелкормо — этот убегает в лес, стоит замешкаться хоть на минуту. У дверей учебной комнаты до меня доносится тихий и неуверенный голос арфы. Неумелые пальцы перебирают струны, меняя музыкальную фразу на ходу, словно подбирая её на слух. Я уже берусь за дверную ручку, готовясь извиниться за опоздание, но ещё одна дрожащая нота — и простой, но чудесный мотив песни проникает мне в самое сердце, и я, прижавшись к стене возле двери, закрываю глаза, чтобы послушать. Финдекано начинает напевать, и хотя слова песни безыскусны, она прекрасна. Наверное, если бы Финдекано пел в полный голос и с полной отдачей, я не смог бы вынести её пронзительной красоты. Я не знаю этой песни; неужели он сам её сочинил? Отдавшись музыке, я отпускаю на волю своё воображение: я вижу лес и слышу, как ветерок шуршит кронами деревьев, и горят яркой зеленью листья на свету, и невыразимая любовь струится по моим жилам, с каждым ударом сердца наполняя меня смелостью, о которой я не мог и мечтать. Когда замирает последний отзвук струн, мне не хочется открывать глаза — сердце влечет вернуться в этот лес. И отголосками сна мне слышится робкий голос Финдекано: Этот дар не мой. А откуда он пришёл, я и сам не знаю. Потом я все же открываю глаза и вхожу. Финдекано, увидев меня, сразу отдёргивает руки от арфы, как будто я начну его ругать. — Нет-нет, оставь, — прошу я. — Мне очень понравилось. — Слова придумал Майтимо, — опустив глаза, тихо говорит он. — Это было после того, как мы с Тьелкормо спаслись от волков. — А музыка? Ты ведь её сам сочинил? — Её никто не сочинял, я просто её сыграл. Когда я думаю о Майтимо, то слышу в голове эту песню. А ты разве не знаешь её? — Знаю, — к собственному удивлению вдруг соглашаюсь я. Ведь что-то подобное я и в самом деле чувствую всякий раз, когда думаю о старшем брате. — Я слышал её, когда спасал Карнистира, — признаётся Финдекано. Забыв про учебу, я сажусь прямо на пол рядом с Финдекано и заставляю его повторить песню ещё много раз подряд. А когда вспоминаю о времени, за окном уже ночь. *** Почему я сегодня всё делаю наперекосяк? — спрашиваю я себя, торопясь к отцу. Мало того, что я опоздал на урок, так ещё вместо того, чтобы учить Финдекано, я до глубокой ночи дописывал и дорабатывал с ним песню Майтимо, и в конце концов у бедного ребёнка начали слипаться глаза, и мне пришлось донести его до кровати. А потом я понял, что безнадёжно опаздываю к отцу — и это несмотря на то, что он и так великодушно согласился меня подождать. Телперион уже распустился и укутал небосвод серебряной дымкой. На бегу я успеваю заметить в окне искру метеора, прочертившего яркую линию. Как там Нельо? Попросил уже руки Аннавендэ или нет? У самой двери в комнаты родителей я останавливаюсь как вкопанный и опять начинаю ругать себя на все лады. Я же должен был сочинить стихотворение! Вечер выдался такой насыщенный, что даже это вылетело у меня из головы. Не остается ничего другого, кроме как придумать его прямо сейчас, пока я перевожу дух. Отдышавшись и кое-как сложив неуклюжие стихи, которых постыдился бы даже Карнистир, я осторожно вхожу. За дверью небольшая проходная гостиная родителей, ведущая в спальню и в кабинет отца. В ней нет окон, только огонь в камине дает немного света. Детская кроватка у стены стоит пустая, скомканное одеяло валяется на полу, и, привыкнув к полумраку, я наконец замечаю отца — он покачивается в кресле в дальнем углу комнаты с Карнистиром на руках, закутанным в разноцветный плед бабушки Мириэль. Решив сначала, что отец спит, я поворачиваюсь, чтобы тихонько уйти, но он открывает глаза и внимательно смотрит на меня, как будто темнота ему не помеха. Атар жестом приглашает войти. Я стараюсь неслышно ступать босыми ногами, а он относит спящего Карнистира в кроватку и аккуратно подтыкает плед со всех сторон. Лишившись теплых рук, Карнистир всхлипывает во сне, но отец быстро подсовывает ему мохнатого игрушечного щенка, и он успокаивается и снова крепко засыпает, отвернувшись от камина. А отец увлекает меня в свой кабинет. — Хорошо, что ты смог прийти, Макалаурэ, — говорит он, не обращая внимания, что на дворе уже глубокая ночь. Я по привычке жду, что Атар сядет за письменный стол, а мне предложит стул напротив, на котором я обычно сижу, когда выслушиваю его выговоры. Но вместо этого мы устраиваемся в уютных креслах, словно близкие друзья. — Прости, что так поздно… — начинаю извиняться я. — Ерунда, — прерывает он, сдерживая зевок. — Всё равно я в последнее время сплю часа по три-четыре, не больше. Карнистир часто просыпается ночью. — Тогда тебе лучше поспать, пока он успокоился. Ты выглядишь усталым. — Мне не нужно много сна, Макалаурэ. Усталым я выгляжу не из-за того, что не выспался, просто мне не хватает часов в сутках, чтобы переделать все дела. Он снова зевает, прикрывая рот ладонью. — Извини. Но если хочешь спать, лучше иди ложись. Поговорим в другой раз. Но у меня, как обычно, сна ни в одном глазу. Ночь, когда никто не стоит над душой, и можно спокойно размышлять и сочинять музыку — для меня самое лучшее время. — Я не хочу спать, — уверенно говорю я, и он смеётся. — Может, чаю? Я заминаюсь. За вечер в горле пересохло, и чашка чая была бы весьма кстати, но где это видано, чтобы отец ухаживал за мной? Обычно это я приношу чай, когда он принимает важных гостей, а я всего лишь один из сыновей — зачем со мной церемониться. Видя, что я растерялся, отец с улыбкой встает. — Сейчас вернусь. Я вскакиваю. — Подожди, давай лучше я! — Сиди. Это ведь я тебя пригласил, не гонять же тебя за чаем. И я смущённо опускаюсь в кресло. Трудно спорить, когда он говорит таким твёрдым и уверенным голосом. Через несколько минут Атар возвращается с двумя чашками, отдаёт одну мне и устраивается в кресле, подобрав длинные ноги, словно мальчишка. Он приготовил мне чай как я люблю — некрепкий и с лёгким привкусом мяты. Всё-таки удивительно, как родители умудряются запомнить, кому из нас что нравится. Один только Карнистир чего стоит: он ведь почти ничего не ест. Я пробую чай, но для меня он слишком горячий, придётся подождать. Отец же пьёт его, словно прохладную воду из колодца. — Написал что-нибудь на этой неделе? — спрашивает он. Я сначала киваю, вспоминая наспех сочинённое стихотворение, но под выжидательным взглядом отца молчу, постепенно заливаясь краской: мне стыдно преподносить ему такую неуклюжую поделку. — Так что же? — ещё раз спрашивает он. — Эээ, — начинаю я и тут же захлопываю рот. — Прочитаешь? — Если честно, я ничего не написал. Он вопросительно поднимает брови. — То есть я сочинил стихотворение, но не записывал его, — откашлявшись, объясняю я. — У меня плохо получилось. — Думаю, ты зря сомневаешься, Макалаурэ. Ты очень талантлив. — Дело в том, что я его сочинил, пока стоял у тебя под дверью. — Серьёзно? — Да, больше ничего не успел придумать. — Ты и не обязан был придумывать. Я сегодня тоже ничего не принёс. — Но тебе пришлось так долго ждать меня! — Вовсе нет, я обычно и так сижу в это время с Карнистиром. Просто сегодня ты составил мне компанию. — Я поднял столько суматохи из-за этого занятия, что теперь мне стыдно уходить. — А зачем уходить? Давай просто так поговорим. — Ты не против? — Конечно, нет. Но я не знаю, с чего начать: раньше стихи приходили мне на помощь в разговоре с отцом. К счастью, он заговаривает первым: — Как прошел урок с Финдекано? — Хорошо. Он сегодня сочинил песню. — Правда? Это прекрасно. Но ты успеваешь учиться сам? — Успеваю. — Узнал ли что-то новое за лето? — Да, конечно. — Нельо говорит, что, если Нолофинвэ позволит, он хочет продолжить заниматься с Финдекано, когда мы вернёмся в Тирион. Но подумай, надо ли тебе тоже продолжать ваши занятия. Я знаю, что ты и так тратишь много сил на учёбу, и не хочу, чтобы на тебя навешивали дополнительные обязанности. Отец как будто заранее противится просьбе Нолофинвэ, которая ещё даже не была высказана. Но дядя Нолофинвэ всего на каких-то десять лет старше нас с Нельо и наверняка ещё не забыл, что такое экзамены. Он не станет требовать от нас слишком многого. Никогда не понимал, почему Атар так плохо ладит с дядей. Нолофинвэ мне ни разу дурного слова не сказал — хотя он, конечно, довольно холодный и замкнутый по сравнению с отцом. И теперь я не знаю, как реагировать на отцовские слова. — Нельо тоже собирается сдавать зимой экзамены, — пытаюсь я аккуратно сменить тему, зная, как он гордится моим старшим братом. — Да, я помню. Но он хочет пять дней заниматься своей учебой, а остальные два проводить в Тирионе и заниматься с Финдекано. — Целых два дня? Но когда же он будет отдыхать? Так он быстро вымотается. — Я тоже за него волнуюсь, Макалаурэ, — устало соглашается отец. — Но он настаивает на своём. — А ты ему прикажи! Ты же его отец, а он ещё несовершеннолетний. — И ты согласен, чтобы я так поступил с твоим любимым братом? — с лёгким сарказмом спрашивает отец. Сейчас он похож на любопытного ребёнка, впервые увидавшего кровь. — Нельо уже несколько лет не вылезает из своих учебников. Неужели он теперь провалит экзамены? И всё из-за… Из-за Финдекано, хочется мне сказать, но у меня не поворачивается язык. Ведь Финдекано ни в чём не виноват, он ещё совсем ребёнок. А Нельо почти взрослый, ему должно быть виднее. — Я знаю, Макалаурэ. Я тоже не хочу, чтобы все его старания ушли впустую. Однако его совершеннолетие не за горами, и если я хочу, чтобы он стал самостоятельным, я не должен ему приказывать. Кроме того, Майтимо и Финдекано стали очень близки друг другу. Как это случилось — я и сам не знаю, но раз так суждено, я не в силах этому помешать. Я не знаю, что на это ответить, потому что ещё не привык так откровенно разговаривать с отцом. В последние две недели мы разговаривали больше, чем за всю мою жизнь. И мне уже кажется, что и не было того прежнего, сурового отца. Даже не верится, что он раньше замечал меня, только чтобы отругать или назначить наказание, а мне казалось, что я одним своим видом вызываю у него разочарование. Я уже забыл, как мне горько было, когда они с Нельо уединялись в саду, смеялись и беседовали, склонившись над какой-нибудь книгой, а я тем временем все выходные корпел в библиотеке над каким-нибудь учебником, который отец заставлял читать словно бы в наказание, хотя и знал, что у меня к этому предмету нет способностей. Нельо мог на равных разговаривать с отцом. Несколько раз я даже слышал, как Нельо указывал Атару, что он не прав, и это приводило к таким ужасным скандалам, что не дай Эру ещё раз такое услышать. После этих споров становилось понятно, что Нельо унаследовал вспыльчивость отца, хотя и редко это показывает. Но много ли позволит отец именно мне — я пока не знаю. Поэтому долго колеблюсь, прежде чем задать волнующий меня вопрос: — Отец, тебе не нравится, что Финдекано и Нельо так сблизились? Я настороженно жду вспышки гнева, но отец просто отпивает глоток чая и долго смотрит в пол. — Мне ненавистна мысль о том, чтобы отнять у сына друга, — наконец отвечает он. — И Финдекано невероятно предан Нельо. Он так любит его, словно Нельо — его родной брат. А любовь друга достойна особого восхищения, потому что в ней не замешаны узы крови. Может быть, эта любовь утихнет, когда у Нолофинвэ родится второй сын, но если нет — я надеюсь, что их дружба только окрепнет со временем. У Майтимо и Финдекано действительно есть много общего. Последняя фраза даётся ему с трудом. И я знаю почему: признать, что старший сын Нолофинвэ похож на его сына — это всё равно что признать, что между ним самим и Нолофинвэ куда больше общего, чем они оба считают. — Я с самого начала не хотел, чтобы Финдекано стал чужаком в нашем доме, — продолжает отец. — Но и не думал, что он так легко завоюет сердце Нельо. Мне казалось, что он скорее подружится с Тьелкормо, ведь они почти ровесники. Но я ошибался. Однако я чувствую, что в жилах Финдекано течёт та же горячая кровь, что и у твоего брата. Это кровь моего отца. Благодаря ей он стал великим королем, и этот огонь в крови заставил его увлечь за собой народ в земли Валар. Никогда не замечал ничего подобного в Нолофинвэ, — усмехнувшись, добавляет он. — Но у его сына это есть. Может, это знак нашего рода, и старший сын Арафинвэ тоже унаследует его. — Может, сын Арафинвэ подружится со мной, как Финдекано с Нельо. — Может быть, — соглашается Атар. — Или ты найдёшь себе близкого друга среди будущих братьев. Кто знает. — У меня будут ещё братья? — Конечно. У нас с Нерданэль будет много детей. Твоя Амил устанет от сыновей быстрее, чем я, хотя она и любит вас всей душой. Отец замолкает, наклонив голову и спрятав лицо за распущенными волосами. — А почему только братья? Откуда ты знаешь, что у меня не будет сестёр? Отец вскидывает голову, и я вижу в его глазах что-то такое — словно я ненароком разбередил незажившую рану. А потом он будто бы вздрагивает, и печаль в глазах гаснет во вспышке огня — как удар молнии рассекает тьму. — Дочерей у нас не будет, — тихо произносит он и, поморщившись, хмурит брови. — Так подсказывает мне сердце. Я больше ни о чём не спрашиваю. Между нами словно опустилась завеса тишины, и я не хочу её касаться, иначе огонь в его глазах погаснет, и снова откроется эта печаль. Он встаёт с кресла. — Я устал, Макалаурэ. И я вдруг тоже это вижу: он словно посерел и выцвел, как еле тлеющие угли костра, которые засыпает пеплом ветер. — Спасибо, что составил мне компанию. Я бы хотел, чтобы мы поговорили ещё, но мне нужно вернуться к Нерданэль. Спокойной ночи, милый. На прощание он касается моего лба горячими и сухими губами.