Под гнетом беззаботных дней

Сегодня мы в последний раз перед встречей с Оромэ ночуем под открытым небом, и я так взбудоражен, что не могу уснуть. Все эти дни мы держали путь на юг, и наконец ночами стало так тепло, что мы перестали ставить шатёр. Поэтому я лежу на спине на лесной поляне и разглядываю звёзды. Ветра почти нет, он едва касается веток обступивших поляну деревьев. По заведённой еще с путешествия в Форменос привычке я делю постель с Финдекано, который сейчас спит, повернувшись ко мне спиной, и видит десятые сны. Финдекано всегда просыпается в том же положении, что и заснул, не разговаривает во сне и почти не ворочается, и это кажется мне странным: мои родные часто спят беспокойно, когда их тревожат сны. По другую руку от меня расположились родители, а под боком у отца, укрывшись с головой одеялом, свернулся маленьким клубком Карнистир. Нельо и Макалаурэ с нами нет. О том, что они не поедут, мы неожиданно узнали за завтраком перед отъездом. Накрывая на стол, я слышал, как родители громким шёпотом ругались на кухне — отголоски их ссоры прилетали к нам, хотя они и пытались не шуметь. Карнистир ревел, спрятавшись под столом и намотав на голову отцовский плащ. Финдекано подчёркнуто не сводил с пола глаз, словно надеялся, что если не будет встречаться со мной взглядом, то я поверю, что он не слышит ссоры родителей. Минутой позже из кухни вылетела хмурая Амил с покрасневшими глазами и стала поправлять нашу сервировку. Следом вышел Атар и принес завтрак. Взгляд у него был совершенно ясный, но выражение лица такое же непреклонное, как у Амил — или как у статуи, высеченной из камня. — А где Нельо? — спросил я, когда мы сели за стол, и Амил раздала ломтики лембас, чтобы подкрепить нас перед долгой дорогой. Когда я сервировал стол, то накрыл и на старших братьев, но они так и не пришли; однако отец наполнил их бокалы водой. — Нельо и Макалаурэ не поедут с нами, — сообщил Атар, не отрывая глаз от яблока, которое чистил для Карнистира. В эту минуту старшие братья зашли в столовую и заняли свои места перед пустыми тарелками. — Прошу прощения за опоздание, — сказал Макалаурэ. Я удивленно посмотрел на Нельо: обычно это он извинялся в таких случаях, при его-то вежливости и привычке брать ответственность на себя, но сегодня вместо него отвечал неловкий в речах Макалаурэ. Нельо, не говоря ни слова, взял ломтик лембас. Он был очень бледен, с синяками под глазами. В прошлом, бывало, Макалаурэ размазывал сажу из кузницы вокруг глаз и гонялся за нами с Карнистиром, чтобы напугать, и Нельо сейчас именно так и выглядел. Съев половину ломтика, он молча положил остаток на тарелку Макалаурэ и не сделал попытки взять что-нибудь ещё. Амил и Макалаурэ, не сговариваясь, встревоженно посмотрели на него, но он пил воду из бокала, не поднимая глаз. Атар, очевидно, ничего не замечал: он в это время пытался уговорить Карнистира съесть яблоко. После завтрака Нельо и Макалаурэ было позволено уйти, а нам с Финдекано поручено убрать со стола и вымыть посуду. Старшие встали из-за стола и ушли молча, ни на кого не глядя и не обмениваясь друг с другом взглядами, хотя, подозреваю, что они разговаривали между собой мысленно. Следом встал Атар и забрал Карнистира наверх переодеваться. Амил сложила свои с Макалаурэ тарелки стопкой и умчалась из столовой, будто вспомнив про какое-то важное дело, которое ни в коем случае нельзя было откладывать. И никто даже не подумал отнести тарелки на кухню. Итак, в свой собственный день зачатия мне пришлось накрывать на стол, а потом и прибирать за всеми, и ни у кого не хватило совести отнести за собой посуду на кухню, как обычно велит отец. И в довершение всего старшие братья отказались ехать со мной в праздничное путешествие: наверняка предпочли остаться дома, чтобы гулять и сплетничать со своими приятелями из Форменоса. От злости у меня выступили слёзы на глазах, и, чтобы их побороть, я стал с такой яростью громоздить тарелки в стопки, что чуть не разбил их вдребезги. И мне было всё равно. Я думал — ну и пусть они разобьются, может, хоть тогда кто-нибудь обратит на меня внимание. Финдекано, опустив голову, молча ходил следом, собирая предназначенные в стирку салфетки. Я обрушил стопку тарелок на стол возле раковины, потом вернулся за бокалами и швырнул их туда же. Финдекано начал возиться с тряпкой для стола, и меня охватило нестерпимое желание пнуть его под коленку, чтобы не страдать в одиночестве. Но я не стал его пинать, понимая, что заработаю взбучку от отца, а вместо этого наполнил раковину водой, щедро плеснул в неё мыльного раствора, отчего над раковиной быстро выросла гора пены угрожающих размеров, и столкнул туда тарелки. Хоть бы одна треснула, мысленно упрашивал я, представляя, как одна из невидимых под пенной шапкой тарелок разобьётся, и, когда я опущу туда руку, пальцы полоснёт острой болью, раковина наполнится кровью, и пена окрасится розовым. Если так выйдет, я не буду выливать воду, а вымою все тарелки, и они покроются красными разводами, а когда мы уедем, они высохнут и будут ждать того часа, когда мама увидит их и завопит от ужаса. Фарфоровые тарелки — даже тяжёлые глазурованные, которые отец сделал на каждый день — должны были легко разбиться в мраморной раковине. Но не разбились и, судя по всему, даже не треснули. Финдекано взобрался на табурет рядом со мной и начал вытирать чистые тарелки, которые я швырял на стол. Мы не разговаривали: я нарочно не глядел на него, хотя и чувствовал, как его взгляд скользит по мне, словно ощупывая. Дверь на кухню позади нас распахнулась. Скорее всего, это Амил или Атар, закусив губу, подумал я и не стал оборачиваться. Но к нам подошёл переодетый в дорожную одежду Нельо; он поцеловал Финдекано в лоб и обернулся ко мне. — Тьелкормо, я так и не поздравил тебя с днем зачатия, — начал он, и, хотя было слышно, что он пытается говорить искренне, его голос звучал хрипловато, словно он долго бежал и сорвал дыхание. — Прости меня, и пусть звёзды улыбаются тебе благосклонно в этот день и во все грядущие дни. Он поцеловал и обнял меня. Стоя на табурете, я был на уровне его груди и слышал, как стучит его сердце: оно должно было стучать быстро и звонко, как после бега, но отчего-то билось глухо и натужно, словно в груди перекатывался камень. И я крепко обхватил Нельо за пояс, как будто моя хватка могла уберечь его от неведомой злой судьбы. Но он отцепил мои руки, уступая место подошедшему Макалаурэ. На Макалаурэ был дорожный плащ, и от него пахло особым мылом, которым мы пользуемся во время путешествий, чтобы отгонять насекомых. — Мы с Нельо сегодня не сможем поехать с тобой, — сказал он. — Поэтому мы решили отдать свои подарки сейчас, после того как закончим с посудой. Нельо встал рядом со мной, а Макалаурэ — с Финдекано, и вчетвером мы мигом помыли и вытерли всю посуду, и мне стало стыдно за то, что я хотел испачкать тарелки Атара кровью. Нельо помог мне осушить раковину, подвёл к деревянному кухонному столу и усадил на скамью между собой и Макалаурэ, на коленях у которого примостился Финдекано. А потом Нельо достал из-под стола два свёртка. Сначала я распечатал большой и бесформенный, неуклюже обёрнутый бумагой и перевязанный красной лентой подарок Макалаурэ. Внутри оказались прекрасные новые сапоги для верховой езды из мягкой кожи с лиственной вязью по верху голенища. Я восхищённо ахнул. — Если не ошибаюсь, твои старые сапоги стали тесноваты? — спросил Макалаурэ, и я кивнул. — Эти должны прийтись впору. Их сшил по моей просьбе самый лучший сапожник Форменоса. Я изумлённо уставился на Макалаурэ, зная, что он не умеет, как отец, делать товары для обмена, и, словно читая мои мысли, он рассмеялся: — Даже прославленные мастера не откажутся послушать музыку за ужином. — И конечно, такой редкий голос, как у Макалаурэ, дорогого стоит, — добавил Нельо и протянул мне второй, маленький свёрток. — А это мой подарок тебе, мой возлюбленный брат. Подарок Нельо был запечатан в конверте красным воском, на котором была оттиснута его личная печать: отцовская звезда, обёрнутая знаменем нашего деда-короля Финвэ. Нельо ещё не достиг совершеннолетия и поэтому редко пользовался своей печатью, и мне было жаль её ломать. Видя, что я никак не могу решиться, он поторопил меня: — Открывай. Печать для того и создана, чтобы её сломали. Я сломал печать и нерешительно сунул руку в конверт. Сначала я нащупал грубоватую цепочку, собранную из крупных звеньев. Даже на ощупь можно было определить, что её ковал не отец. Я вынул её и положил вместе с прикрепленным к ней кулоном на ладонь. Украшение было сделано из серебра, а когда я перевернул кулон, то увидел, что он имеет форму листа, инкрустированного разноцветными камнями — зелёными, красными, жёлтыми и коричневыми. Стебель листа овивал цепочку и удерживал кулон. Я удивлённо оглянулся на Нельо: обычно он дарил что-то полезное, вроде книги или пера, и никогда не делал таких ценных подарков. Он улыбнулся, забрал цепочку с кулоном и надел её на меня сам. — Эту цепочку я придумал и выковал давным-давно, ещё когда ходил в подмастерьях у Атара, — пояснил он, привычно поправляя её ловкими пальцами. — Она грубовата, отец бы сделал тоньше, но я не успел его попросить и поэтому отдаю тебе свою: не годится дарить кулон без цепочки. — А кто сделал кулон? — спросил я. Нельо спрятал цепочку под мою тунику, и подвеска коснулась обнажённой кожи груди — она ощущалась как пятнышко света, но была невесомой, как воздух. — Отец? — Нет, братишка, — усмехнулся Нельо. — Отец уже давно перерос такие неуклюжие творения. Кулон сделал я. Он не слишком красив, но ещё до Форменоса я побывал у Йаванны и просил её благословить эти камни. Пока ты носишь этот кулон, можешь бродить по лесам сколько душе угодно, и никакие лесные растения не станут тебе помехой. Не слишком красив? Конечно, в этом кулоне не было безупречной красоты творений Атара, но я чувствовал, как много часов трудился над ним Нельо, и этот кулон был мне дороже идеальных украшений, которые отец мог изготовить за полдня и выменять на зерно для лошадей. Я попытался представить, как бегу по лесу, и корни деревьев не попадаются мне под ноги, лозы не цепляются за одежду, а шипы не оставляют царапин — и не смог. Я поднял подвеску на ладони, и она ярко блеснула, словно улыбаясь мне. Улыбнувшись в ответ, я бросился на шею Нельо и Макалаурэ и воскликнул: — Они оба прекрасны! Я уже их люблю! Душа горела от восторга, словно я говорил о братьях, а не о подарках, которые они мне подарили. И всё же, когда мы покидали дом, и старшие братья провожали нас, стоя на пороге, завернувшись в один на двоих тяжёлый плащ, лицо Нельо, которое всего час назад на мгновение озарилось радостью, снова омрачила тень. В дороге обошлось без происшествий. Ветви деревьев, быть может, благодаря кулону, спрятанному у меня на груди, всё время расступались передо мной, а пони ни разу не поскользнулся на поросших мхом камнях. Однако мне не терпелось завершить наше путешествие и снова встретиться с Валой Оромэ, который был так добр ко мне несколько недель назад, когда я попытался сбежать от отца. Именно это нетерпение виновато в том, что я лежу без сна рядом с тихим, как могила, кузеном, слушая, как дыхание родителей смешивается с ночными звуками. Какое-то маленькое насекомое щекочет мой лоб своими лапками: чувствуя, что оно не желает мне вреда, я подавляю желание его прогнать и вместо этого аккуратно пересаживаю на грудь, чтобы рассмотреть. Это маленький коричневый полевой сверчок; потирая друг о друга лапки, он выводит колыбельную, почти такую же чарующую, как песни Макалаурэ, и скоро мои веки смыкаются, и я погружаюсь в сон. *** Мы просыпаемся рано утром и, позавтракав ягодами и лембасом, снова пускаемся в путь. Мой сверчок покинул меня прошлой ночью, но деревья пестрят яркокрылыми птицами, и их песни хорошо разгоняют сон. Карнистир проснулся не в духе и соглашается ехать только с Атаром, с виду выспавшимся, но всё равно неразговорчивым и угрюмым. Следующие несколько часов мы тащимся по дороге в гробовом молчании, нарушаемом только мягким топотом копыт по лесному ковру, да хныканьем Карнистира. Через какое-то время даже пение птиц и мельтешение разноцветных бабочек, попадающихся нам на пути, начинают сливаться в однообразную картину, калейдоскоп, снова и снова повторяющий один и тот же узор. Амил первая замечает наши с Финдекано унылые лица и уговаривает спеть несколько походных песен. Но Атар по-прежнему молчит, а хлюпающий носом Карнистир удваивает свои усилия, чтобы перекрыть наши голоса, и в итоге нас хватает не надолго. К тому времени, как угасает утро, и нас окутывает золотой полуденный свет, мы, наконец, выбираемся на луг, и Атар натягивает поводья. Зелёный луг без единого пятнышка земли усыпан цветами всех мыслимых оттенков и посередине мягко перетекает в невысокий холм. Такова красота Валинора, о которой я успел позабыть за долгие недели, проведённые в Форменосе; это как, копаясь в грязи, случайно натолкнуться на яркий самоцвет. Ветер колышет луговые травы, прогоняя по ним волну. Олень и его подруга, пасущиеся в отдалении, при виде нас срываются с места и исчезают за холмом.   — Это Майар, — неожиданно произносит отец. К моему удивлению в его голосе нет ни тени раздражения, как будто он молчал всё утро не из-за плохого настроения, а просто потому, что ему было нечего сказать. — Они служат Оромэ и оповестят о нашем прибытии. Всё живое вокруг вдруг застывает, словно в глубоком почтении. И мгновением позже огромный серебристо-серый скакун появляется из-за холма и почти бесшумно пересекает луг. На спине его сидит Оромэ, и позади него вьётся по ветру светло-каштановая грива волос цвета оленьей шерсти. Луговая трава раздвигается перед ним, уступая дорогу. Когда он останавливается перед нами, Амил и Финдекано одновременно спешиваются и почтительно преклоняют колени. Атар — как и я — тоже покидает седло, но не склоняется в поклоне, а передает мне на руки Карнистира, заставляя стоять и чувствовать себя невежей перед лицом Валы, и подходит к Оромэ. Оромэ и Атар обмениваются рукопожатием; со стороны они похожи на два пожара, столкнувшихся в степи: нельзя сказать, чья воля раньше поглотит другую. — Мой лорд Оромэ, — приветствует Атар, склонив голову ровно настолько, чтобы проявить вежливость; но в присутствии Амил, которая до сих пор стоит на коленях в грязи, это выглядит вызывающе. — Куруфинвэ Феанаро Финвион, наследный принц нолдор, — отвечает Оромэ, и по его голосу как всегда нельзя понять, разразится ли он смехом в следующее мгновение или загремит гневным раскатом грома. — Я прибыл, чтобы проводить тебя и твою семью в свой дом. Оромэ останавливает на мне свой взгляд поверх плеча Атара. Я сначала не уверен в том, что Вала обращается ко мне: Карнистир ерзает, а я ещё слишком мал, чтобы с легкостью удерживать его. Но внутри словно гудит чей-то голос: Больше всех остальных я рад видеть тебя, Феанарион. Карнистир прекращает вертеться и заглядывает мне в лицо, словно свидетель чужого разговора, ждущий ответной реплики. Я опускаю глаза, подавленный мыслью, что мне бы следовало сейчас стоять на коленях рядом с матерью и кузеном, но я будто кожей чувствую тяжёлый взгляд отца, и знаю, что Атар ждет моего ответа, и ему не понравится, если я сейчас паду на колени. И я киваю, повторяя за отцом, но позволяю промелькнуть мысли: Я тоже рад, что оказался здесь. Оромэ улыбается. *** Оромэ ведёт нас, и поначалу мне кажется, что мы подошли к его владениям не так близко, как я думал: издалека я не могу различить вход в его Чертоги. Но вот мы останавливаемся у древесной арки, ведущей в лес, и становится понятно, что это и есть вход: Оромэ построил своё жилище так, что с виду его не отличить от стройной чащи деревьев. Их корни изгибаются, образуя комнаты, ветви обрамляют окна, пропуская животворящий воздух и зеленоватый свет, в котором пляшут пылинки. Полы в Чертогах деревянные, а стены каменные, украшенные похожими на лесные ручейки фонтанами и россыпью цветов всех видов и оттенков: жена Оромэ — Вечноюная Вана, и её цветы растут там, где она пожелает. Двое Майар в плащах и охотничьей одежде уводят наших лошадей и пони в конюшню в глубине леса, двое других — уносят поклажу в дальние комнаты Чертогов, прежде чем Атар успевает сказать хоть слово. — Вы проголодались с дороги, — произносит Оромэ, не спрашивая, а утверждая, и у меня в животе, как по команде, начинает бурчать от голода. Даже отец не спорит, когда Оромэ проводит нас по извилистым коридорам, которые естественным образом заканчиваются обширной столовой с высоким сводом и возвышающимся посередине огромным столом из нетёсаного дуба. Прекрасная дева во главе стола что-то объясняет слуге, а потом оборачивается к нам, и, хотя она выглядит взрослой, её лицо светится такой невинностью, что она кажется едва ли не младше Карнистира. Она одета в легкий шелк, её рукава, ворот платья и волосы украшены цветами, а ноги босые. Её волосы, светлые, как мои, светятся сиянием Лаурэлин. Дева протягивает руку Атару, и он принимает её. — Прошло много лет, с тех пор как мы виделись, Куруфинвэ, но ты всё так же прекрасен. Добро пожаловать в наш дом. — Благодарю, моя леди, — тихо отвечает Атар. — Позволь представить тебе мою семью. — Твою жену Нерданэль я не забуду до скончания времен. Амил пытается сделать поклон, но Вана ловит её руки и целует в щёку: — Такой, как ты, нет нужды склоняться ни перед кем, дорогая. Я знаю тебя из бесед, которые мы вели во время твоей молитвы: встретить тебя — всё равно, что повидать старого друга. А где же твои дети? Амил по очереди представляет нас Ване. Финдекано вежливо кланяется, и Вана смеётся: — Какое воспитанное дитя! Хотя неудивительно — ведь он наследник Нолофинвэ. Она берёт на руки Карнистира, и мой младший брат зачарованно смотрит на неё, в кои-то веки не вереща и не кусаясь, и она долго не отпускает его, словно потерявшись в его больших тёмных глазах, как он в её ярко-синих. Наконец, Вана возвращает Карнистира маме и подходит ко мне, и только тогда я замечаю, как она высока. Вана опускается передо мной на корточки: — Так значит, это тебе, дитя, мы обязаны честью видеть твою семью. Я помню, как приезжала повидать тебя всего через два дня после того, как ты появился на свет. Вряд ли у эльдар ещё когда-нибудь родится столь прекрасный ребенок. В тебе горит такой яркий огонь, Туркафинвэ! Я вижу его в твоих глазах и слышу в твоём голосе. Отец наделил тебя мощным даром, дитя моё. Она целует меня в лоб, и я впитываю её поцелуй кожей, как, верно, здешние северные земли впитывают весной первые тёплые дожди. Меня переполняет такая сила, что, кажется, я могу бежать и бежать без передышки, могу спрыгнуть со скалы и полететь, словно птица. И, когда Вана отстраняется и встаёт, приглашая нас отведать блюда, которые принесли слуги, пока мы беседовали, я чувствую себя слабым и обездоленным, как засохший от жажды лист, рассыпающийся от дуновения ветра. *** Предложенный нам обед ничуть не уступает праздничным пирам у деда Финвэ в Тирионе. Меня объявляют главным гостем и усаживают по правую руку от Оромэ, напротив Атара. Нам подают блюда из дичи — индейку, диких гусей и кабанов; свежие овощи и фрукты всех цветов радуги, прохладные и сочные: их омыли ледяной водой из подземного источника и уложили в плетёные корзины, украшенные цветущими лозами, свисающими до самого пола. На столе много сортов сыра, которые я раньше никогда не пробовал. Хлеб ещё горячий, словно только что из печи, и подаётся с охлаждёнными ломтиками масла в форме листьев, которые тают, едва коснувшись хлеба, и стекают по подбородку. Вино, которым потчует нас Оромэ, — густое и крепкое; улучив минуту, когда родители отвлекаются на Карнистира, поймав его за попыткой накормить окороком большую гончую под столом, Оромэ подмигивает мне и заново наполняет мой бокал. Когда мы наедаемся до отвала, слуги снова появляются, как по волшебству, и в минуту убирают всё со стола. Следом они подают десерт: фруктовый лёд в грубо выточенных из кварца кубках, словно только что извлечённых из недр земли и ледяным холодом обжигающих пальцы. Фруктовый лёд приготовлен из малины и сверху облит шоколадным сиропом как раз в меру, чтобы подсластить горьковатый вкус ягод. И, хотя я никогда не объедался так даже на самых роскошных дедушкиных пирах, я быстро добираюсь ложкой до самого донышка, и даже слизываю с губ последние капли шоколада и ягодного сока. — Хотел бы я, чтобы Нельо и Макалаурэ были сейчас здесь, — громко говорю я, когда родители, обменивающиеся любезностями с Ваной и Оромэ, замолкают на несколько мгновений. Амил и Атар смеются. Они разделили на двоих бутылку вина Оромэ, и я вижу, что хмель уже слегка подрумянил Амил щёки. — Вероятно, и к лучшему, что их здесь нет, — замечает Атар, заново наполняя их с Амил бокалы. — Если бы Макалаурэ узнал, что Валар ежедневно устраивают такие пирушки, боюсь, лорд Оромэ, он бы переселился в твои Чертоги, и я бы никогда не имел счастья слушать его песни у себя дома. Я жду, что Оромэ задаст вопрос о моих старших братьях, ведь Атар писал, что они прибудут вместе с нами, но он не касается этой темы, а только смеётся и, глядя на Атара, поднимает бокал: — Так пусть же сыновья всегда радуют Куруфинвэ своими талантами, но пусть не забывает он иногда отпускать их к нам, чтобы дети Илуватара благословляли Чертоги Валар дарами, которые приносят в этот мир. И все мы, даже малыш Карнистир, поднимаем кубки в честь Атара и Валар. Слуги вскоре убирают со стола, и Атар уходит с Оромэ поговорить о делах, а мама просит Вану показать наши комнаты: мы долго были в пути и нуждаемся в ванне и отдыхе. — И правда, — виновато произносит Вана. — Прошу меня простить, я редко встречаюсь с вами, эльдар, и забываю о ваших обычаях. Наверное, мне следовало отвести вас в купальни прежде, чем приглашать к столу. — Я не стала бы возражать, — отвечает Амил. — Но вряд ли дети согласились бы купаться, зная, что их ждёт такое пиршество. Вана ведёт нас по лестнице, вьющейся вокруг ствола гигантского дерева, подобного которому я никогда не видел прежде. Серебристые лозы свисают с ветвей как занавески и заслоняют от нас двери в комнаты и коридоры. Не знаю, как долго мы поднимаемся, но, наконец, Вана раздвигает висячую завесу из растений и ведёт нас по коридору, который как две капли воды похож на наш коридор в Форменосе, за исключением того, что стены украшают не изделия отца, а цветущие лозы. — Для вас с Куруфинвэ мы приготовили главную гостевую комнату, — сообщает Вана, указывая на дверь в конце коридора. — Думаю, детям понравятся их комнаты, и, раз старших с вами нет, то двое детей могут занять одну комнату, а третий — другую, если захочет спать один. — Конечно, — соглашается Амил. — Карнистир всё равно не может спать ни с кем, кроме отца. Я устрою его в комнате, предназначенной Нельо и Макалаурэ, чтобы он был ближе к нам, а вторую займут Тьелкормо и Финдекано. Вана прощается, и Амил уводит нас в комнату, отведённую им с Атаром. Карнистир висит у Амил на руках, закрыв глаза и положив голову ей на плечо. Финдекано клюет носом и спотыкается, и от падения его удерживает только то, что Амил держит его за руку. — Я знаю, что вы устали, дорогие мои, — говорит она. — Потерпите, пока я вас вымою и дам чистую одежду, и тогда вы сможете отдохнуть. Но я вовсе не хочу спать, мне не терпится обследовать извилистые коридоры Чертогов Оромэ! Только Амил не желает ничего слышать. — Сначала я искупаю Карнистира и Финдекано, они устали больше, — говорит она. — А ты, Тьелкормо, подожди меня здесь. И она оставляет меня одного в спальне. Я выглядываю в широкое окно позади кровати, откуда открывается вид на лесной полог: значит, мы забрались довольно высоко, хотя подниматься было совсем не трудно — напротив, меня распирает такая энергия, что кажется, я могу пробежать по верхушкам деревьев. Вся мебель в спальне изготовлена из дерева и украшена многочисленными деревянными фигурками зверей, так верно пойманных в движении, что они кажутся собственными живыми миниатюрными копиями. Широкая кровать устлана мехом, нежным, как дуновение воздуха, если провести по нему рукой. Я скидываю ботинки, перекатываюсь на середину кровати и смотрю в потолок — здесь он выше, чем у нас дома, и пересечён деревянными балками, увитыми неувядающими цветами. С отцовской стороны кровати стоит статуэтка сокола с распростёртыми и вот-вот готовыми сложиться крыльями, как будто он собирается сесть. Сама фигурка деревянная, но установлена на куске кварца, и от этого кажется, что сокол парит в воздухе. Она кажется мне чем-то знакомой. Перевернув фигурку, я ищу подпись мастера и нахожу аккуратно высеченную на обратной стороне кварцевой подставки надпись: Нерданэль Махтаниэль. Не помню, чтобы я где-то видел эту статуэтку раньше: должно быть, она старше меня самого, а может, Амил вырезала её еще до их с Атаром свадьбы. — Не понимаю, почему Оромэ так любит эту вещицу, — раздается у меня за спиной голос Амил, и я от неожиданности чуть не роняю фигурку. — Сейчас я могла бы сделать гораздо лучше. Я аккуратно ставлю сокола на стол. — Мне он нравится, — отвечаю я и оборачиваюсь. Амил держит на руках спящего Карнистира, закутанного в пушистое банное полотенце. Она аккуратно укладывает его на кровать и подтыкает полотенце со всех сторон. — Приглядишь за ним? — просит она, и я киваю так серьёзно, как будто Амил просит сдержать это обещание не только сегодня, но и на много-много дней вперёд. Наверное, я, как и обещал, побыл с Карнистиром, а потом вымылся перед сном, но когда я просыпаюсь на широкой кровати с мокрыми волосами и в чистой ночной рубашке, эти воспоминания кажутся давно забытым сном. Голова на подушке словно чугунная, и мне приходится приложить усилие, чтобы скосить глаза на вторую кровать рядом со мной: судя по очертаниям под одеялом, там спит Финдекано. Это всё вино, осеняет меня, когда я припоминаю густой, навевающий сон вкус сегодняшнего напитка, и вспоминаю, как Атар советовал Нельо на пиру у Манвэ пить то, что предлагают Валар с осторожностью: это вино сильно действует на непривычных к подобному эльфов. На столике между кроватями стоит фигурка Амил, словно очутившаяся тут по волшебству. Когда я снова мягко уплываю в дрему, мне снится, что я сокол, и ветры Манвэ уносят меня ввысь, так высоко, что деревья видятся зелёными пылинками где-то далеко внизу, а звёзды Варды кажутся такими близкими, что я могу коснуться их рукой. Не знаю, сколько часов продолжается мой сон, но, проснувшись в следующий раз, я вижу, как Амил надевает на голову Финдекано венец. Он уже переоделся в тёмно-синие, с серебряной каёмкой одежды; когда я сажусь, он ловит мой взгляд в зеркале, и на мгновение передо мной предстаёт не маленький тихоня, с которым я мирюсь вот уже который месяц, но кто-то гораздо более сильный, с отвагой и мудростью во взоре, равными тем, что я вижу в Нельо. Но это видение тут же исчезает, когда Амил слышит шорох одеяла и с улыбкой оборачивается ко мне. — Смотрите, кто проснулся, — замечает она. — Тьелкормо, если ты поможешь мне тебя нарядить, мы спустимся к лорду Оромэ и леди Ване для вечерней трапезы. Мой наряд цвета сосновых иголок вышит у ворота и по краю рукавов золотыми и рубиново-красными нитями; к нему Амил приготовила лёгкие шелковые штаны и тунику. Руки и ноги у меня по-прежнему двигаются с трудом, но веки уже не такие тяжёлые, и к тому времени, как я застегиваю все застёжки, и Амил приступает к моей причёске, я уже снова бодр и готов к вечерней активности. Обычно мама просто заплетает мне волосы по бокам и скрепляет их сзади, чтобы они не лезли в лицо, и не использует никаких дополнительных ухищрений. Но сегодня она сооружает сложное переплетение тонких кос вокруг головы, оставив большую часть волос распущенными, а сверху аккуратно надевает венец. Посмотрев на себя в зеркало, я вижу там не знакомого юного эльфа, которого привык наблюдать каждое утро, а самого настоящего принца из Тириона. Но чувствую себя глупо, как во время игры в переодевание с Карнистиром, когда напяливал на себя фартук и сапоги Атара и притворялся, что я Аулэ. Амил целует меня в висок. — Ты прекрасен, Тьелкормо, — говорит она. И в голове у меня безотчётно проносится мысль: Разумеется. Я и сам знаю. *** Мы дожидаемся в комнате перед главным залом, который полон гула голосов. Подданные Оромэ собрались, чтобы приветствовать наследного принца нолдор и его семью, поэтому нас представят по всем правилам, и мы будем восседать за главным столом с Оромэ, Ваной и их верными Майар. А пока мы подкрепляемся сыром и медленно смакуем искристое вино. Амил сегодня очень красива: она уложила свои кудри мягкими волнами, струящимися по спине, но, несмотря на это, не может сдержать волнения и сидит, неестественно выпрямившись, на самом краешке стула. Я знаю, что маму называют принцессой: она жена Атара; но даже сейчас, когда на ней прекрасное платье и серебряный венец, её трудно представить в этой роли. Атар гораздо больше похож на принца, хотя, отбросив приличия, расхаживает по комнате с Карнистиром на руках и напевает глупые песенки, чтобы он не ревел. Я облокачиваюсь на ногу Амил. — Мама, скоро мы будем ужинать? — Совсем скоро, дорогой, — отвечает она, и, чтобы отвлечь меня, протягивает ещё один ломтик сыра. Я пробую возмутиться, но меня останавливает строгий взгляд отца поверх головы Карнистира, и я молча проглатываю возражения и пробую утешиться сыром. Кроме Атара, спокойнее всех ведёт себя Финдекано. Он потягивает вино из бокала, который дала ему Амил, и читает книгу Нельо, лежащую на коленях, которую захватил с собой. На самом деле неудивительно, что он привык ко всей этой суматохе вокруг себя. Наверняка на пирах в Тирионе его всё время чествуют, как старшего сына моего сводного дяди Нолофинвэ — одного из верховных принцев нолдор. Я и мои братья могли бы получать те же почести, но дед Финвэ говорит, что его старший сын упрям, и радость творчества ему важнее лучей обожания наших подданных; именно поэтому мы живем на отшибе и редко пользуемся вниманием. Появляется дворецкий, и мы, оставив бокалы, пригладив волосы и поправив одежду, следуем за ним; двери в главный зал распахиваются под фанфары, и нас объявляют, как семью Куруфинвэ Феанаро, наследного принца нолдор. Лорды и Майар Оромэ представляются нам и вместе со всеми громко приветствуют наше прибытие. Здешний зал почти так же велик, как зал деда Финвэ в Тирионе, и, окинув его взглядом, я вижу, что весь он переполнен светловолосыми ваньяр. Они не наши подданные, но оказывают нам почтение из уважения. Раскрасневшаяся от смущения под столькими взглядами Амил торопит нас к столу, но Атар задерживается и вежливо кивает в знак благодарности приветствующим, и все принимают это как знак, что пора занять свои места. Атар произнесет речь чуть позже, но всё равно сейчас он садится последним, когда уже весь зал стих в ожидании Валар. Потом тишину снова взрывает звук фанфар, и через те же двери, в которые зашли мы, в зал ступают Вана и Оромэ. На Оромэ белая мантия, вышитая листьями, и корона в виде золотого венка из переплетённых веток. Рука об руку с ним следует Вана в многослойном шелковом одеянии, а по спине её струится водопад цветов, словно растущих прямо из золотой копны волос. Все поднимаются на ноги, словно притянутые магнитом, и приветственный рокот гостей кажется громче гула морских волн; при виде их леди и лорда лица ваньяр освещаются особым светом, как у Атара, когда он работает в кузнице. Амил приходится подтолкнуть меня, чтобы напомнить, что нужно встать, а отец поднимает на ноги Карнистира. Мы склоняем головы, приветствуя Валар, когда они подходят к своим местам рядом с нами, и я касаюсь своих золотистых волос. В этом зале меня легко принять за одного из подданных Оромэ, и я и вправду искренне преклоняюсь перед ним, но все же в груди шевелится червячок сомнения — как будто я подсознательно понимаю, что моё место не здесь, и моё пребывание в Чертогах окажется мимолетным как сон. Оромэ и Вана останавливаются возле своих мест, но не садятся. Оромэ знаком предлагает всем сесть, и гости с громким скрежетом стульев следуют его приглашению. Амил дергает меня за рукав, и я тоже сажусь. — Верные Оромэ, — произносит Вала, и его голос разносится по залу, как будто эти слова исходят от самих стен. — Мы как всегда благодарны вам за столь бурные приветствия. Сегодня я призвал вас, чтобы отпраздновать со мной прибытие гостей из Дома Куруфинвэ, народа нолдор, которые совершили это путешествие в честь дня зачатия третьего сына Куруфинвэ, Туркафинвэ Тьелкормо. Многие оборачиваются ко мне. Слова Оромэ пробудили любопытство ваньяр: кто этот золотоволосый нолдо, который захотел отпраздновать день зачатия в компании Валар? Но, в отличие от нолдор, их любопытства хватает ненадолго: скоро внимательные взгляды сменяются приветливыми улыбками. И я понимаю: что бы ни привело меня сюда, они рады меня видеть. Оромэ заканчивает свою речь: — Я прошу наследного принца Куруфинвэ сказать несколько слов, если он пожелает. И, с его разрешения, передаю ему право произнести молитву. Амил возле меня замирает, словно пережидая вспышку боли, и, несмотря на всю свою сдержанность и воспитанность, быстро оглядывается на отца. Но Атар, не ответив на её взгляд, поднимается со своего места рядом с Оромэ. Я редко слышу, как отец произносит публичные речи. На больших праздниках в Тирионе он берёт слово, но всегда бывает краток, и трудно поверить, что Атар, который перечитывает с Нельо исторические трактаты, поёт детские песенки Карнистиру, и ругает меня за то, что я таскаю в комнату грязь, теми же самыми устами сейчас обращается к подданным Оромэ, и голос его льётся как вино, зажигая согревающий даже самую робкую душу огонь. Я вижу, как, слушая Атара, ваньяр, смотревшие ранее на Оромэ, переводят взгляд на него, и не могут оторвать глаз, словно зачарованные. Он говорит, что благодарен народу ваньяр, что они оказали ему честь своим радушным приемом, что великодушие ваньяр согревает его сердце — словно они сделали нечто большее, чем просто поприветствовали его стоя. Одна за другой, словно звёзды в ночном небе, в зале зажигаются улыбки. — Благодарю за гостеприимство всех здесь присутствующих: лорда Оромэ, леди Вану, народ Охотника, — заканчивает он. — И пусть свет осияет ваши лица. Атар не произносит ничего особенного — обычные слова благодарности, подобающие в таких случаях — но его речь встречают с таким энтузиазмом, как будто он одарил каждого бесценными подарками. — Поднимемся же, чтобы вознести благодарность Арде и Валар, — провозглашает герольд Оромэ, и все как один встают. И Валар… Вот почему Амил так встревожена, и так дрожат её крепко стиснутые руки. Атар не станет преклоняться перед Валар: он всегда говорил, что ничем им не обязан. Ваньяр же посылают благодарности Валар каждое утро и перед каждым приемом пищи. Они считают, что обязаны Валар самим своим существованием, и благодарят их за каждый порыв вдохновения, за каждую посетившую их удачу. Я и представить себе не могу, чтобы Атар произнес эти слова. Мне остается только гадать, откажет ли он Оромэ в его просьбе. Я не свожу с него взгляда, ища дерзкий вызов в глазах, но он по-прежнему спокоен, и по его лицу нельзя ничего прочесть. Его руки спокойно сложены перед алой туникой в молитвенном жесте, ярко-серые глаза смотрят вверх, туда, где за высоким потолком раскинулось бескрайнее небо, и не опускаются, даже когда по залу пробегает золотая волна: все ваньяр в едином порыве почтительно кланяются, и их светлые волосы рассыпаются по плечам. Амил рядом со мной сжимает руки, и, наклонив голову, касается рыжими волосами стола. Наконец, Атар кладёт ладони на стол, по-прежнему не опуская глаз. — Мы посылаем благодарность Арде и Эру Илуватару за эти дары, которые будут радовать нас сегодня. И да сохранится навеки крепкой дружба между Айнур и народом Эльдар, и да будут они вечно ценить блага, которые приносят друг другу. После завершения речи Атара, подданные Оромэ ещё долго продолжают стоять, склонив головы, и только после того, как Атар садится, они начинают двигаться и переглядываться между собой, словно не веря услышанному. Наверняка они задаются вопросом: неужели это в традициях нолдор так обходить стороной влияние, которое оказывают Валар на нашу жизнь? Ведь, конечно, дед Финвэ не раз произносил в их присутствии молитву и благодарил Валар так же щедро, как его жена, принцесса ваньяр. Первым садится Оромэ, потом Вана и все остальные, но за столами не завязывается привычный оживлённый разговор, когда вносят суп и корзины с хлебом. Однако родители — справа от меня Атар, а слева Амил — сразу начинают говорить: Атар обсуждает с Оромэ перспективы разработки месторождений в городе к северу от Форменоса, а Амил пытается протолкнуть ложку супа между плотно сжатыми губами Карнистира. Но за весь последующий вечер родители не обмениваются друг с другом ни единым словом. *** После ужина мы с Финдекано играем в настольную игру, сидя на его кровати. Время уже позднее, но никто из родителей еще не заходил, чтобы помочь нам переодеться ко сну. Финдекано, полулёжа в ногах кровати в помятой одежде и съехавшем набок венце, наблюдает, как я раздумываю над следующим ходом. Страшно подумать, на кого я сейчас похож: я привык, что моя вечно нечёсаная грива невесомо парит за спиной, как ей вздумается, и от причёски Амил у меня разболелась голова, поэтому я постепенно высвободил заплетенные ею косички и бросил на пол заколки, венец и все украшения, кроме кулона, который подарил Нельо. Я шагаю фигурой на клетку, которую занимает фигура Финдекано и объявляю её своей. Он хмурится, и я откидываюсь назад, ожидая его хода. Мы с Финдекано мало разговариваем во время игры: у нас не так уж много общих тем для разговора. Мы ведём свой молчаливый поединок с таким напряжением, как будто на кону стоит нечто большее, чем горстка выточенных из камня фигурок. Я выпутываю последнюю косичку и бросаю заколки на пол между нашими кроватями. Мои неугомонные пальцы начинают расплетать волосы, пока Финдекано нерешительно водит рукой над игровой доской. Сначала он берет одну фигуру, но, заметив, что, если ею сходить, он разменяет мою фигуру на три свои, убирает руку, закусив ноготь. Какое-то время он морщит лоб и грызёт ноготь, потом замирает, всматриваясь в игровое поле, и быстро делает ход, перешагивая через три мои фигуры. Обставив меня впервые за сегодняшний вечер, Финдекано делает вид, что это его не волнует, но выдаёт себя, быстро заглянув мне в глаза, чтобы оценить реакцию. Я заставляю себя держать лицо. Когда Финдекано только что приехал к нам, он брал мои фигуры, как только видел возможность, и я каждый раз легко его обыгрывал. Должно быть, он чему-то научился за долгие часы, проведенные с Нельо за учёбой — например, терпению. Я пристально изучаю игровую доску, прикидывая возможные ходы, но в животе уже неприятно ёкает: я вижу, что проиграл и отчаянно пытаюсь вернуть утраченное преимущество. Сглотнув, я пытаюсь взять себя в руки, но напрасно — по тому, как Финдекано поднимает глаза, я вижу, что он уловил мою растерянность. — Как ты думаешь, твои родители про нас забыли? — спрашивает Финдекано. — Нет, сегодня очередь отца нас укладывать, а он не забывает о таком. По правде говоря, я подозреваю, что Атар не пришёл, потому что сейчас ругается с Амил. Они не сказали друг другу ни слова за ужин, и за пятнадцать лет жизни с ними я понял, что, чем дольше они держат язык за зубами, тем сильнее потом будет взрыв. Я напрягаю слух — их комната всего лишь через дверь по коридору — но ничего не слышно. Сюда доносится так мало звуков, как будто наша комната существует сама по себе, паря над вершинами деревьев. Сейчас так тихо, что я даже слышу, как кровь стучит в ушах. И мне приходит в голову, что Финдекано, возможно, прав, и Атар на самом деле забыл про нас. Иногда он так глубоко погружается в работу, что мы не можем дозваться его на ужин. Возможно, он снова ушел в свою другую реальность, где он не женат, не имеет детей и может отпустить свою фантазию на свободу. Словно отвечая на мои сомнения, дверь распахивается — но в комнату заходит не Атар, а Амил. У неё на руках извивается воющий Карнистир, и сквозь его вопли доносится: — Не буду купаться! Я уже купался! Освободив одну ногу, он начинает колотить ею Амил по бедру. — Где Атар? — спрашиваю я. — Сегодня же он нас укладывает. — Придется вам обойтись мной, — громко отвечает Амил, перекрикивая Карнистира. — Ваш отец ускакал в лес, и я не знаю, когда он вернется. Я ощущаю укол обиды за то, что он не взял меня с собой. Все вдруг решили путешествовать сами по себе — сначала Нельо с Макалаурэ, а теперь и отец — не предупредив заранее и бросив меня изнывать в компании Финдекано. Амил сажает Карнистира на мою кровать, и он сразу заползает под одеяло, успешно притворяясь еще одной кучей тряпок на разорённой постели. Надо признать, Карнистир весьма хорош в маскировке. Если он когда-нибудь научится стрелять дальше, чем на три шага, из него выйдет отличный охотник. — Вы только посмотрите, на кого вы похожи! — восклицает Амил, глядя при этом на меня. Шумно вздохнув, она наклоняется и начинает подбирать разбросанные на полу заколки. Финдекано, виновато глядя на неё — хотя и не виноват в этом беспорядке — торопливо приглаживает волосы и поправляет съехавший венец, и, когда Амил разгибается, изо всех следов его неаккуратности остается только измятая одежда, а я по сравнению с ним, должно быть, выгляжу самым настоящим пугалом. Амил разглядывает подобранные с пола украшения, и, убедившись, что всё это моё, кидает их мне на колени, строго велев убрать на место. Я никогда ещё не видел Амил такой сердитой — разве что в разговоре с отцом — и никогда не видел, чтобы она двигалась так порывисто, как будто торопится закончить дела и сбежать. Во мне шевелится тревога: что если она тоже уедет от нас, как Атар, Нельо и Макалаурэ? Не говоря ни слова, я подскакиваю к своему ящику и убираю вещи на место; Финдекано в это время ссыпает фигурки и складывает игральную доску, и теперь нам не удастся узнать, кто победил, но сейчас это не важно. Ступая как можно тише, я подхожу к своей кровати и сажусь, стараясь не задеть Карнистира, хотя, когда матрас прогибается под моим весом, он взвизгивает, как будто я приземлился прямо на него. Финдекано садится на свою кровать, и, если бы не Карнистир, мы бы сейчас являли собой примерную картину послушных детей. Амил обыскивает ящики в поисках наших ночных рубашек и ворчит: слуги Оромэ убрали наши вещи, но разложили их не так, как мы привыкли дома. Она находит ночную рубашку Финдекано в ящике с его нижним бельем и немного расслабляется. — Почему вы так затихли? — спрашивает она привычным, ласковым и немного насмешливым голосом. — Когда вы трое молчите, я начинаю что-то подозревать. — Я думал, ты сердишься на нас, Амил, — отвечаю я. — На вас я не сержусь, — качает она головой. — Только на вашего отца. Простите, что несправедливо сорвала на вас гнев. Амил, наконец, находит мою ночную рубашку и улыбается нам. Но улыбка выглядит натянуто, как будто приведённая в действие заржавевшим от долгого использования механизмом, который теперь проворачивается с трудом. Карнистир у меня за спиной вертится и хнычет. Однажды, когда родители были в ссоре, я пошёл к Атару и спросил, почему они ссорятся, и он ответил, что они с Амил слишком упрямы друг для друга. Напуганный этими словами, я спросил: значит, однажды один из них оставит меня? Значит, Амил и Атар расстанутся, и больше не будут жить вместе? Тогда отец терпеливо взял меня на руки и заверил, что обычная ссора не сможет разорвать узы между мужем и женой, особенно когда любовь между ними так крепка, как между ним и Амил. Тогда я спросил: и что это значит? И Атар легко, словно в шутку, ответил: «Всего лишь, что пройдёт немного больше времени, прежде чем у тебя появится ещё один младший брат». После этого, когда Амил и Атар ссорились, я приходил к отцу и спрашивал: «Значит, теперь мне придётся подождать младшего брата ещё немного дольше?» И отец смеялся, а я чувствовал, что всё понемногу возвращается на круги своя. И сейчас я пробую задать Амил тот же самый вопрос: — Значит, теперь мне придётся подождать младшего брата еще немного дольше? И, когда Амил отвечает непонимающим взглядом, объясняю: — Атар говорит, что, когда ты сердишься на него, он не может подарить мне ещё одного брата. Амил долго смотрит на меня, и Карнистир в это время начинает вертеться еще сильнее и пинает меня в спину, как будто хочет выпутаться из одеяла. Но для этого у него есть другая сторона кровати. А я начинаю гадать, что же ответит Амил, и почему она молчит так долго. Наконец, Амил прерывает молчание, дернувшись к туалетному столику за расчёской. — Лучше бы отец не говорил тебе таких вещей, — говорит она прежним напряжённым голосом, и я удивляюсь, что её рассердили слова, которые всегда смешили Атара. Карнистир пинает меня в спину так, что мне становится больно, и я с воплем спрыгиваю с кровати. И тут замечаю вонь, похожую на запах аммиака из отцовской лаборатории, и громко жалуюсь: — Амил, Карнистир описал мою постель! После этого Амил следовало бы подбежать и вытащить Карнистира из постели, но она отворачивается от нас и вцепляется в волосы. — Почему с вами так трудно! — кричит она, и её голос срывается, и только слышится сдавленное дыхание. Я так дышу, после того как поранюсь и наплачусь в безопасных объятиях отца. Амил резко оборачивается, шагает к нам, и, оттолкнув меня с дороги, вытаскивает из кровати верещащего и пинающегося Карнистира. Подол его нарядной туники мокрый, а моя постель безнадёжно испорчена. — Поиграйте пока, — приказывает Амил нам с Финдекано, и несёт кусающегося и брыкающегося Карнистира в ванную на вытянутых перед собой руках, как делает Макалаурэ, когда уносит в компост остатки противно пахнущего телерийского блюда, которое Атар иногда готовит на ужин. Я с сомнением смотрю на свою мокрую постель и, подумав, сажусь рядом с Финдекано. Из ванной доносятся звуки льющейся воды и вопли Карнистира. Самое время явиться отцу и потребовать объяснений всему этому безобразию — тогда Карнистир бы умолк под угрозой его гнева. Но отец где-то бродит, а мама зла на него и в одиночку не может справиться с Карнистиром. — Нам велели поиграть, — напоминает Финдекано. — Во что же будем играть? — спрашиваю я. — Можем доиграть партию. Мы снова раскладываем игральную доску и начинаем по памяти расставлять фигуры. Я зорко слежу за Финдекано, чтобы не пропустить обман. Когда мы прервали игру, у него было четырнадцать фигур на доске. А сейчас я насчитываю пятнадцать. — Ты поставил одну лишнюю, — указываю я. — Вовсе нет, — отвечает он так быстро и решительно, что только укрепляет меня в своих подозрениях, и я ещё сильнее выхожу из себя. — Нет, поставил, — повторяю я и, быстро выбрав одну фигуру, убираю её с доски. Финдекано вспыхивает и возвращает её обратно. Некоторое время мы боремся за неё, и скоро он начинает убирать мои фигуры с такой же скоростью, что и я его; мы бьём друг друга по рукам и осыпаем обвинениями. Собрав горсть первых попавшихся фигурок, я швыряю их ему в лицо. Фигурки попадают по щекам и по лбу, и Финдекано перепрыгивает доску и опрокидывает меня спиной на кровать; его костлявые колени впиваются мне в живот, а руки начинают душить с силой, которой ещё недавно у него не было. Но я всё же крупнее и сильнее: я ударяю кулаками по его узким плечам, он вскрикивает от боли, и мы скатываемся с кровати на пол. Приземлившись на Финдекано, я ударяюсь лбом об угол деревянного ночного столика, и перед глазами мелькают чёрные пятна. Я ударяюсь так сильно, что статуэтка сокола с распростёртыми крыльями с грохотом падает на пол кварцевой подставкой вниз и рассыпается на куски. Но, занятый дракой, я не обращаю на это внимания. Придавив своей массой Финдекано, я дёргаю его за волосы, а он, взвыв от ярости, царапает мне лицо. Праздничная мантия Финдекано надорвана у воротника, погнутый венец валяется на полу, хотя эту поломку Атар сможет исправить потом. Я дёргаю прядь волос, сжатую в кулаке, и она неожиданно легко отрывается, а Финдекано, заорав от боли, начинает бешено извиваться и царапаться в попытках выбраться из-под меня; драку прерывает вцепившаяся в мою одежду на спине рука, отбросившая меня в сторону. Амил берёт Финдекано на руки; когда она касается его головы, он плачет и дёргается, а у неё на пальцах остается кровь. В дверях стоит Карнистир: он вылез из ванны, и теперь с него течет вода, оставляя на полированном деревянном полу тёмные пятна, а его рёв добавляется ко всеобщему шуму. Я пытаюсь подойти к маме, чтобы всё объяснить, но она крепко обнимает Финдекано и восклицает: — Убирайся, Тьелкормо! Убирайся отсюда! И мне не остается ничего другого, кроме как выбежать из комнаты, и я бегу, пока лёгкие не начинают гореть от нехватки воздуха. *** Останавливаюсь я в какой-то незнакомой комнате. Здесь есть камин, а на полу лежит ковёр из меха, на который я падаю и рыдаю, уткнувшись в мех, пока не тяжелеют опухшие от слёз веки, и тогда засыпаю. Проснувшись, я не могу понять, сколько часов прошло: огонь в камине горит всё так же ровно, а в окна проникает бледно-серебряный свет. Я знаю, что в Валиноре всегда так: огонь никогда не гаснет, а свет вечно светит. Где-то вдалеке слышится пение Майар Оромэ, похожее на пение птиц. Я сажусь и долго слушаю, не замечая течения времени, а потом пение стихает, и наступившая тишина поднимает меня на ноги, как будто предлагая руку помощи. На мне всё та же праздничная одежда, и, пока я иду, сам не зная куда, по длинным просторным коридорам Оромэ, мне приходит в голову, что дед Финвэ чувствует себя примерно так же, расхаживая в королевской мантии по роскошным палатам. Не понимаю, почему Атар не хочет так жить, почему он, который так влюблён в прекрасное, не понимает, как приятно шагать по роскошному ковру, выглядеть величественно, как Валар, и слушать восхваления подданных. Хотел бы я знать, будут ли у меня такие палаты, когда я вырасту. Я нахожу путь к нашему коридору, как будто чья-то рука подталкивает меня в спину, и проскальзываю в нашу комнату, но обнаруживаю, что с моей кровати сняли простыню и одеяло, а матрас нуждается в чистке. Финдекано тихо спит, свернувшись под покрывалом и меховым одеялом, которое, наверное, дала Амил, чтобы его утешить. Странные свечи с синим пламенем отбрасывают неверный свет на стены комнаты, и я чувствую себя как под водой. У двери стоит корзина для мусора, и в ней лежат обломки маминой статуэтки; во мне шевелится сожаление при виде деревянных щепок и расколотого кварца. Сам не зная почему, я достаю обломки и заворачиваю их в подол своей обширной туники. Моя кровать непригодна для сна: не зная, куда себя деть, я выхожу из комнаты и иду к родителям, прикидывая, вернулся ли отец. Но лишь одна Амил сидит у окна, печально сложив на коленях руки; на столе возле неё лежит перо и лист бумаги. Она вглядывается в море леса под окном, как будто ждёт кого-то. — Амил? — окликаю я робким голосом, который тонет в безмолвии Чертогов Оромэ. Пальцы Амил касаются щёк, и она на мгновение задерживает их там, а потом оборачивается. Она приглашающе раскрывает руки, и я залезаю к ней на колени, забыв об обломках её фигурки в подоле туники, и несколько кусков скатываются на пол. Мама, словно не заметив, обнимает меня и вдыхает запах моих волос как долгожданный глоток воздуха. — Финдекано признался, что ударил тебя первым, — шёпотом говорит она. — Прости, что усомнилась в тебе, Тьелкормо. Меня скручивает вина, и к горлу подкатывает тошнота при мысли о невыносимой честности Финдекано: хотя я сильнее его, но его храбрость все ещё выше моей. *** Амил разрешает мне остаться в их с Атаром большой постели, но сама не снимает платье и туфли и так и лежит поверх покрывала, как будто в любую минуту готовясь сорваться и убежать в лес. Она убаюкивает меня, гладя по волосам, и просыпаюсь я с первыми золотыми лучами, проникнувшими в серебряный свет ночи. Амил беспокойно спит, нахмурив лоб, так и не убрав свою тёплую руку с моей макушки. Я аккуратно выскальзываю из-под её руки, чтобы не разбудить; она шевелится и что-то бормочет во сне, но не просыпается. Моей кожи мягко касаются ночные одежды: наверное, она переодела меня ко сну; моя помятая праздничная одежда лежит на стуле. Обломки статуи снова лежат в корзине, словно Амил отказалась от надежды её починить. Я миную свою кровать, всё еще отдающую запахом мочи, хотя с неё сняли все белье, и останавливаюсь возле ночного столика, куда Амил сложила игральную доску и все фигуры. На столике одиннадцать алых как кровь фигур, но не они интересуют меня; я отодвигаю их в сторону и пересчитываю синие фигуры Финдекано, выточенные из звёздчатого сапфира. Одну за другой я касаюсь их рукой. Одиннадцать. Двенадцать. Тринадцать. Четырнадцать. И я останавливаюсь, потому что больше нечего считать. У него только четырнадцать фигур на доске.