Под гнетом беззаботных дней

Проснувшись, я замечаю, что комната наполнена каким-то странным мерцающим светом, словно в воздухе рассеяли горстку алмазной пыли. Телперион угас, Лаурелин ещё бледна, но кажется, что кто-то развесил за окном тысячу маленьких светильников. Ещё я чувствую, что замёрз, и разбудил меня именно холод, а не диковинный свет за окном. Тьелкормо уже ушёл, по пути стащив почти всю постель на пол. Пуховое одеяло сбилось в ком на его стороне кровати, и я прижался к нему во сне, видимо, приняв за чьё-то теплое тело. Я укрыт только тонкой простыней — и то лишь потому, что предусмотрительно завернулся в неё перед сном. Тьелкормо просыпается рано — не позднее Слияния Древ, и я научился ценить те драгоценные минуты, когда он уходит и кровать находится в моём полном распоряжении, и никто не пинается, если я случайно заберусь на чужую половину (сам-то он постоянно, в попытках обнять покрепче, спихивал меня на самый край постели, отчего я не раз просыпался и мог бы отпинать его в отместку — но до сих пор сдерживаюсь). Больше всего я люблю, когда Тьелкормо ночует у Майтимо, но в последние недели это случалось редко: мы почти целый месяц жили у Оромэ, а Майтимо и Макалаурэ на это время уезжали к морю. И хотя у Оромэ нам незачем было делить постель, казалось, что Тьелкормо мне назло храпел ещё громче, чем обычно. Иногда он пытался уйти спать к родителям, но кое-как одетый дядя Феанаро каждый раз возвращал его, укладывал в постель и исчезал, наспех поцеловав в лоб; со мной он обычно не здоровался, наверное, думая, что я сплю. А Тьелкормо полночи всхлипывал и шёпотом ругал родителей, и спать было просто невозможно. — Он хочет, чтобы у них с Амил родился ещё один ребёнок, — объявил он однажды ночью. — А мне не нужен ещё один брат, пропади он пропадом! И хотя я не очень понял, о чём он, но почувствовал, как вспыхнуло моё лицо, невидимое в темноте. Сегодня я слишком замёрз, чтобы наслаждаться одиночеством: дрожу, даже закутавшись в одеяло. В середине лета ночи в Форменосе были теплее, и мы справлялись без каминов, но, вернувшись от Оромэ, дядя снова начал их топить. Ко мне прокрадывается робкая мысль, как я хотел бы вернуться домой. А я-то считал, что перестал об этом думать после того, как дядя Феанаро сбросил меня со скалы, а после встречи с волком и вовсе забыл окончательно. Тут я оборачиваюсь к окну, и у меня пропадает всякое желание себя жалеть. Откинув одеяло, я спрыгиваю с кровати. Окно изменилось: его нижнюю половину затянуло тончайшим узором. Именно он поменял в комнате свет. Теперь Лаурелин заглядывала не в одно, а в тысячу маленьких оконцев, отражаясь в ярких фасетках узора, словно в гранях крошечных кристаллов. Горя любопытством, я подхожу поближе, и оказывается, что стекло покрыто узором только снаружи, а изнутри, как и прежде, гладкое. Я без опаски прижимаю к нему ладонь — а чего бояться: разве красота может быть опасной? — и вскрикиваю от удивления, когда на стекле остаётся след по её форме. Видимо, это и есть первые осенние заморозки. Я слышал, как дядя о них упоминал. Мы уже собрались в дорогу: сложили вещи, починили и снарядили повозки; вычистили дом и кузницу сверху донизу, но собирались покинуть мрачный Форменос не раньше, чем наступят осенние заморозки, о которых я никогда прежде не слышал, и которые оставались для меня загадкой до сегодняшнего дня, пока я не увидел, как хрупко и непостоянно это чудо, тающее от жара моей ладони. Во мне вдруг просыпается детская любознательность: я дышу на окно, прижав к нему ладони, и морозная корочка превращается в водяную плёнку на стекле. Но потом становится жаль хрупких ледяных узоров, безжалостно размазанных по стеклу, и всё удовольствие пропадает. Свет в окне стал совершенно обычным и разгорается всё ярче. Что если вернуться в кровать? Хотя спать и не хочется. Если я лягу, то так и буду вертеться, пока Майтимо не придёт и не нагрузит какой-нибудь работой. Завтра мы, скорее всего, отправимся в путь, как и хотели — после первых заморозков. Сегодня не получится, потому что дядя с тётей прошлым вечером уехали к лорду Веркатуро в Форменос и обещали вернуться не раньше обеда. Мне приходит в голову, что в доме слишком тихо. Из комнат кузенов не доносится ни звука. Майтимо должен был уже проснуться, а Макалаурэ в это время крепко спит, но иногда бормочет во сне. Я холодею от нехорошего предчувствия: что если они уехали и забыли обо мне? Но сразу же одёргиваю себя: Майтимо никогда меня не бросит. Другие, может, и бросят, но он — нет, после проведенного вместе лета я в этом нисколько не сомневаюсь. Я наспех натягиваю шерстяную тунику поверх ночной одежды и надеваю толстые носки, чтобы не отморозить ноги об ледяной каменный пол за порогом спальни. Хочется позвать кого-нибудь, но вместо этого я молча сбегаю вниз по лестнице, и моё терпение вознаграждается взрывом смеха откуда-то из нижних комнат, и я иду на этот звук. Странно, но смех явно принадлежит Макалаурэ — его голос ни с чем не спутаешь, он такой красивый, что мурашки пробегают по коже, даже когда он говорит совершенно обыденные вещи. Следом раздаётся возглас Тьелкормо, и всё это доносится из большой захламлённой, но уютной гостиной, где мы иногда проводим время. В этой гостиной не нужно соблюдать правила — например, можно иногда вздремнуть на одной из удобных кушеток, и я несколько раз засыпал, положив голову Майтимо на колени, а ноги на подушки, и никто меня не ругал. Здесь вечно лежат кем-то забытые сапоги, со спинок стульев свисают плащи, валяются ноты и заметки, записанные в минуту вдохновения. Я заглядываю в комнату и еле сдерживаю смех, обнаружив, что Майтимо, Макалаурэ, Ворондил и Тьелкормо играют в какую-то игру. Глаза Тьелко завязаны платком, он пытается кого-нибудь поймать, а остальные мечутся по комнате, перепрыгивая через стулья и кушетки и уворачиваясь от его цепких рук. Тьелко даже с завязанными глазами уверенно огибает препятствия: я мог бы поклясться, что он прекрасно всё видит. Хотя все стараются не издавать ни звука, Тьелкормо чутким ухом ловит каждый вздох жертвы и каждый шорох босых ног. Так забавно и непривычно видеть, как старшие сыновья и взрослый подмастерье Феанаро носятся по комнате, давясь смехом и прячась друг за друга. Обычно я чувствую себя неловко с Ворондилом: он слишком серьезный и чопорный; Макалаурэ так погружен в раздумья, что почти не разговаривает даже во время уроков; а Майтимо всегда держится с большим достоинством (хотя его приветливый нрав смягчает это впечатление) — раньше я и представить не мог, чтобы он вот так бросил ботинок в другой конец комнаты, отвлекая Тьелкормо от Ворондила, спрятавшегося у него за спиной. Тьелкормо кидается на звук упавшего ботинка, ловко перемахивая через низкий столик и бесшумно приземляясь босыми ногами на пол, и хватает пустоту перед собой. Я невольно фыркаю, и он тут же хватает меня и со смехом срывает повязку. — Опять попался, Макалаурэ… — начинает он, и сразу замечает свою ошибку. — А, это ты. — Извини, я не нарочно… — пытаюсь объяснить я, но Тьелкормо уже оборачивается к Майтимо: — Так не честно, он меня отвлёк! Давно он тут стоит? Майтимо подходит и треплет расстроенного Тьелкормо по волосам: — Он только что зашёл, братец. — Он играет с нами? Большие голубые глаза Тьелкормо полны сомнений: пригласить меня в игру или нет? Если пригласить, можно будет на меня поохотиться, но тогда, пожалуй, кто-нибудь решит, что мы друзья… непростой выбор. Но Майтимо разрешает его сомнения: — Не сейчас. Уже поздно. Нужно закончить много дел, начиная с завтрака, до того, как вернутся родители. Ворондил застывает в своей обычной манере, разглядывая лист бумаги на полу, Макалаурэ сонно глядит куда-то отсутствующим взглядом, и я вдруг чувствую вину, потому что, кажется, испортил игру. *** Макалаурэ и Ворондил уходят готовить завтрак, а Майтимо берётся разбудить и одеть Карнистира. Но прежде помогает нам с Тьелкормо умыться и одеться, причесывает и заплетает нам волосы. Почти вся одежда уже убрана в большие дорожные короба, осталось лишь немного белья, пара штанов, туник и башмаки, что у нас на ногах, а у Тьелко ещё кулон, подаренный Майтимо. Но он носит его, не снимая, даже спит в нём. До моего дня зачатия осталось всего две недели, и мы рассчитываем вернуться в Тирион заранее, чтобы его отметить. Интересно, приготовил ли Майтимо для меня подарок? Наверное, нет — ведь он провёл со мной всего одно лето, а с Тьелкормо — целых пятнадцать. Каждый раз при виде кулона Тьелкормо я чувствую зависть. И стыд — потому что родители, бабушка, дед и верные нам лорды наверняка завалят меня подарками, а кузенам достанется лишь горстка безделушек от родителей и братьев: дядя Феанаро ведёт знакомство не с лордами, а с простыми ремесленниками, которые не станут осыпать его четверых сыновей роскошными подарками, да он и не ждёт этого. Но украдкой приходит мысль, что я бы с радостью обменял все подарки даже на самое невзрачное украшение — но сделанное руками Майтимо. Заметив, что я приуныл, Майтимо с улыбкой предлагает: — Финдекано, поможешь одеть Карнистира? А ты, Тьелкормо, сходи к Макалаурэ и Ворондилу, им пригодится твоя помощь. И Тьелкормо уходит в столовую, а я иду с Майтимо. В последнее время он часто отсылает Тьелкормо и просит меня помочь — особенно когда дело требует аккуратности и терпения. Не знаю, замечает он или нет? Замечает ли, что со мной ему легче, чем с Тьелкормо, который ведёт себя слишком шумно и грубо, даже когда старается умерить свой нрав? Понимает ли, что Тьелкормо рано или поздно заметит, что он выбирает меня, и взбесится? Готов ли он выяснять отношения? Меня словно канатом перетягивают: шагну к одному, отдаляюсь от другого. Страшно подумать, что будет, если я потеряю Майтимо, но как выдержать ненависть Тьелкормо, которая утихла только после встречи с волком? Ведь это настоящая пытка. Но может ради Майтимо я готов вытерпеть? Может, моя любовь к нему и родилась из отчаяния утопающего, хватающегося за любую соломинку, которая удержит на плаву, — трудно сказать; но ради него я, наверное, и на пытку соглашусь. Сегодня Карнистир ведёт себя лучше, чем обычно, поэтому я сижу с ним, пока Майтимо ищет его одежду. Свернувшись клубком у меня на коленях, Карнистир покусывает прядь моих волос, а я глажу его тяжёлую, будто атласную, гриву. Поднаторев за лето, я придерживаю его, чтобы не кувыркнулся на пол, и смотрю, как Майтимо быстро и уверенно движется по комнате: достает и встряхивает шерстяную тёмно-красную тунику, наклоняется за ботинками Карнистира и вздыхает, увидев, что они расшнурованы. Он садится рядом с нами и начинает шнуровать их заново, а Карнистир, потянувшись, берёт прядь его распущенных длинных волос и засовывает в рот вместе с моей прядью. Ловкие пальцы Майтимо проворно переплетают шнурки. — Кто расшнуровал твои ботинки? — спрашивает он Карнистира. — Турко, — шёпотом говорит Карнистир. — Зачем же это понадобилось Турко? — Он любит жевать шнурки… Майтимо вздыхает, и Карнистир прячет лицо у меня на плече. Я инстинктивно обнимаю его покрепче, и Майтимо чуть заметно улыбается. — Из тебя выйдет хороший брат, Финдекано, — замечает он. Вот только я в этом не уверен. Часто, наблюдая за Майтимо, я размышлял: где он берёт столько терпения и заботы, и откуда они возьмутся у меня? Я с горечью думал: за что мне любить ещё не родившегося брата? Ведь я его совсем не знаю, и в том числе из-за него родители меня отослали этим летом (больше, конечно, из-за того, что меня совсем не интересовала учёба, — а сейчас я так полюбил языки и историю, что в это трудно поверить). И вряд ли родители позволят мне держать брата на руках, как я сейчас держу Карнистира. Разве что под бдительным присмотром — вдруг я его уроню? Вот и сейчас я спрашиваю Майтимо: — А если я уроню брата? — Если уронишь — отскочит от пола, — с усмешкой отвечает он. — Маленькие дети очень прочные, Кано. — Я недоверчиво смотрю на него. — Вот возьми Тьелкормо — как ты думаешь, сколько раз он падал с высоты, когда был маленьким? Если бы Тьелко знал, как часто он под шумок выкручивался у Атара из рук… — не закончив, Майтимо криво улыбается. — Если бы знал, то может и не ходил бы теперь за отцом как привязанный. Он забирает у меня Карнистира и ставит его на кровать, и пока Карнистир играет блестящим камушком у него на груди, быстро упаковывает его в одежду, а потом, крепко обхватив одной рукой, начинает расчесывать его вечно спутанные волосы. Карнистир взвизгивает и кусает его за руку, но Майтимо водит расческой, не обращая внимания. — Надеюсь, братишка не будет кусаться… — вслух размышляю я. Майтимо смеётся. — Почти все дети в младенчестве кусаются, но отучаются довольно быстро. Карнистир просто сохранил эту привычку дольше других. — Карнистир косится на него мокрыми глазами. — Даже если твой брат будет кусаться, ты его всё равно полюбишь, Финдекано. Но пока я сомневаюсь в этом. *** Когда мы заходим на кухню, Макалаурэ спорит с Ворондилом, из печки валит серый дым и воняет подгоревшим хлебом, а Тьелкормо нет и в помине. — Если б ты был повнимательнее… — говорит Ворондил, но тут они с Макалаурэ одновременно замечают Майтимо и наперебой начинают спорить и обвиняюще тыкать друг в друга пальцами. Поморщившись, Майтимо поднимает руку, прося тишины. — Ради Манвэ! Тихо! Что случилось? Макалаурэ и Ворондил одновременно начинают говорить, и, опасаясь нового потока слов, Майтимо быстро добавляет: — Сначала Ворондил. — Почему Ворондил? — покраснев, перебивает Макалаурэ. — Потому что он старше. — Но я же твой брат! — Я пытаюсь быть беспристрастным, Макалаурэ! А теперь, тихо! Ворондил объясняет: — Я подкинул в печку дрова, чтобы приготовить картофельную запеканку, а он, не глядя, сунул туда противень с хлебом — и вот, пожалуйста: весь хлеб подгорел! Обычно бледное задумчивое лицо Макалаурэ вспыхивает, он зажмуривается и выпаливает: — Да кто же готовит эту проклятую запеканку накануне отъезда! Майтимо прижимает руку ко лбу, словно пытаясь унять головную боль. — Макалаурэ, говори потише, пожалуйста. И не ругайся при детях. — Буду говорить, что хочу… — Макалаурэ, пожалуйста… — Как хочу… — Макалаурэ… — И кому хочу!!! Во время спора я инстинктивно становлюсь вплотную к Майтимо и чувствую плечом, как его трясёт. Карнистир всхлипывает и готов разреветься в любую минуту. Вдруг Майтимо без предупреждения суёт его мне в руки и вылетает из кухни. Макалаурэ с Ворондилом провожают его удивлёнными взглядами, и мы все трое морщимся, когда входная дверь захлопывается с таким грохотом, что вздрагивает лампа на потолке. И тут Карнистир начинает реветь. *** Помедлив, Макалаурэ шагает ко мне и забирает верещащего братца, но становится только хуже: Карнистир начинает орать пуще прежнего. Красный, с распухшими глазами, он выворачивается из рук, молотит кулаками по плечам, и, наконец, отчаявшись, Макалаурэ передаёт его Ворондилу, который больше и сильнее, и хотя бы способен его удержать. Вдвоём они пробуют усадить Карнистира на детский стул в столовой, но Карнистир валится на пол и сворачивается в клубок, напоминая съёжившегося картофельного жука. В памяти всплывают слова Майтимо про маленьких детей, и я бы улыбнулся, если б из-за воплей Карнистира не болела так голова. Макалаурэ и Ворондил взирают на Карнистира с одинаковым ужасом, как если бы он был кучей грязной посуды, к которой страшно даже прикоснуться. Наконец, они сговариваются на том, что один займётся Карнистиром, а другой тем временем накроет на стол. — Это твой брат! — А ты старший подмастерье отца! — Вот я и работаю на кузне, а не нянькой! И к тебе не нанимался! — Я же его не удержу, он слишком вёрткий! Закатив глаза, Ворондил наклоняется за Карнистиром. А я сбегаю с Макалаурэ, чтобы укрыться в относительной тишине кухни. Завтракать придётся одними фруктами и вчерашним хлебом. Я с грустью поглядываю на картофельную запеканку, которую начал готовить Ворондил. Но кто захочет ею заниматься под дикие вопли Карнистира? Вздохнув, я становлюсь рядом с Макалаурэ у кухонного стола и начинаю нарезать клубнику. Понаблюдав за мной, Макалаурэ спрашивает: — А где Тьелкормо? — Майтимо посылал его к вам. — Точно, он заходил, — подумав, вспоминает Макалаурэ, — и я отправил его за арбузом. Сходи в огород, поищи его, пожалуйста? Спасибо, Финдекано. Я только рад поводу сбежать в огород, где почти не слышно Карнистира. Тьелкормо обнаруживается на арбузной грядке — он сидит на корточках и тычет палочкой в муравейник. — Тьелкормо? — тихо окликаю я. Он вскидывает голову, удивлённо глядя на меня голубыми глазами. — Чего тебе? Наверное, он забыл на меня разозлиться. По крайней мере, я надеюсь на это. — Макалаурэ спрашивает, куда ты пропал. — А ты как думаешь? Здесь их хотя бы не слышно, а то орали как ненормальные. А теперь ещё и Карнистир начал. Потеряв ко мне интерес, он возвращается к муравейнику. Оттуда к треснувшему арбузу тянется вереница муравьев; Тьелко сбивает их палочкой с пути и смотрит, как муравьи беспорядочно бегают, а потом снова находят дорогу. — Ты вернёшься в дом? — Иди сам, если хочешь, — хмыкнув, отзывается он. — Разве ты не голоден? — У меня же тут кругом арбузы. Мы пару секунд не сводим друг с друга глаз, и наконец Тьелко со вздохом пододвигается и хлопает по земле: — Садись. Он выуживает из кармана складной зазубренный охотничий нож, по очереди переворачивает арбузы и, выбрав подходящий, втыкает в него нож. Несколько быстрых надрезов — и Тьелкормо протягивает мне красную, истекающую соком дольку. Я беру и, поколебавшись, спрашиваю: — А как же Макалаурэ? — Пусть сам разбирается с Карнистиром, — пожимает плечами Тьелкормо. — Нам за это не достанется? — А что нам сделает Макалаурэ? С этим не поспоришь. Макалаурэ не в состоянии обуздать даже четырёхлетнего Карнистира, не то что нас. Я нерешительно откусываю от арбуза. Сок стекает по подбородку, желудок отзывается голодным бурчанием. Кажется, ничего вкуснее я в жизни не пробовал. Тьелкормо объедает дольку и проверяет, докуда сможет доплюнуть арбузным семечком. Я тоже выплёвываю семечко, и получается почти так же далеко, как у него. Тьелко изумлённо смотрит на меня, и тут мы как по команде начинаем наперебой плеваться семечками и покатываться со смеху, а потом снова вгрызаемся в арбуз и останавливаемся, только когда набитые животы начинают болеть. Привалившись к арбузу, Тьелкормо с ухмылкой смотрит на меня, сыто прищурив голубые глаза. Подбородок у него измазан арбузным соком. — Мы почти его прикончили, Финдекано. Я бы рассмеялся, если бы живот не так болел. Застонав, я сворачиваюсь клубком на грядке рядом с Тьелко. Утренний недосып напоминает о себе, и я проваливаюсь в сон. *** Когда я просыпаюсь, Тьелкормо уже нет. Земля мокрая и холодная от утренней изморози, одежда намокла, и меня трясёт. Шея затекла, оттого что я лежал головой на арбузе. Я открываю глаза, чтобы по свету определить, сколько сейчас времени, но кругом темно. Почему темно?! Сердце подпрыгивает, как перепуганный зверёк, но возвращается к привычному темпу, когда до меня доходит, что свет никуда не делся — просто надо мной склонился дядя Феанаро, упёрший руки в бока. — Всё в порядке, Нерданэль! — кричит он. — Я его нашёл! Он наклоняется ниже, чтобы поднять меня, и в глаза ударяет сноп света. Уже полдень. Я проспал целых полдня! С шелестом раздвигая стебли кукурузы, к нам подходит тётя. Она так и не сняла нарядное розовое одеяние, в котором похожа на каменную глыбу с язычками пламени на макушке. Присмотревшись к дяде Феанаро, я обнаруживаю, что и он все ещё одет в тёмно-красную тунику, а на голове носит серебряный венец. Представляю, как они вернулись с праздника и обнаружили, что я исчез. От стыда и волнения у меня начинает сосать под ложечкой. — Финдекано! Слава Валар! — тётя бесцеремонно выдёргивает меня из рук дяди и прижимает к груди. — Мы боялись, что ты опять пропал! Опять… Я холодею, вспомнив, что всего через неделю встречаюсь с родителями. Я надеялся, что встреча будет радостной — с лёгким сердцем расскажу, чему научился за лето, и на этом всё. Но теперь дядя Феанаро наверняка расскажет отцу о моей привычке «пропадать»: сначала тот случай с Тьелкормо, потом сегодняшний — когда Макалаурэ дал чёткие указания, а я просто-напросто выкинул их из головы, да ещё и заснул на арбузной грядке, когда нужно было готовиться к завтрашнему путешествию. Словно прочитав мои мысли, тётя Нерданэль обнимает меня ещё крепче: — Спасибо Валар, что ты цел, а остальное неважно! Но дядя Феанаро уже шагает к дому. Тётя заносит меня в дом, но не отпускает, а поднимается со мной наверх в хозяйское крыло. Дверь в смежную с их спальней гостиную открыта, и там уже сидят Макалаурэ, Тьелкормо и Ворондил. А дверь в кабинет дяди, где натоплено лучше, чем в гостиной, закрыта. Тётя Нерданэль с виноватым видом оставляет меня в гостиной, прошептав на прощание, что дядя хочет со мной поговорить, и уходит. На коленях у Макалаурэ уже обосновался Тьелкормо, а от Ворондила утешения дождешься не скорее, чем от табуретки, поэтому мне остаётся только опуститься на стул в углу комнаты. Я мимоходом задумываюсь: куда же подевались остальные, особенно Майтимо? Будь он здесь, он бы меня обнял, и противная дрожь в животе прекратилась бы. Хотя, если бы Майтимо был здесь, у него на коленях уже сидел бы Тьелкормо. Но зато мне достался бы Макалаурэ — а с ним хотя и не так спокойно, но он тоже умеет поддержать в трудную минуту. Тьелкормо кажется расслабленным и сонным, но не сводит с меня глаз, наверняка прикидывая: не струшу ли я? Макалаурэ и Ворондил сидят с такими неестественно прямыми спинами, что сразу понятно, насколько они нервничают. Нет уж, от меня такого не дождутся. Закрыв глаза, я представляю на своём месте Майтимо. Представляю, что у меня за спиной тяжелые волнистые волосы; я касаюсь их рукой, и они вспыхивают между пальцами алыми язычками пламени. Что я высок, статен и уверен в себе. Я сижу прямо и непринуждённо, как Майтимо, расправив плечи — другие кажутся скованными по сравнению со мной. Я не расставляю широко колени, как у себя дома, а держу их вместе, а руки свободно сложенными — и не стискиваю их до боли в пальцах. Открыв глаза, я улыбаюсь Тьелкормо, и тот изумлённо смотрит на меня, а потом подозрительно щурится. Макалаурэ и Ворондил, помирившиеся перед лицом общей беды, вполголоса обсуждают Майтимо: — Не представляю себе, каково ему, — признаётся Ворондил. — Я сам не мог поверить, когда она рассказала. Мы, конечно, всего лишь друзья, но я всё равно буду сильно по ней скучать. — Он пытался меня убедить, что море исцелило его душу, — печально говорит Макалаурэ. — Но я не верю, что он исцелится, пока она не вернётся к нему. — По-моему, она поступила жестоко. — Не буду с тобой спорить. Он мой брат, и я не хочу, чтобы он страдал. — Может быть, она не думала, что он так сильно в неё влюбится?.. Дверь в кабинет распахивается, и Ворондил обрывает себя на полуслове; они с Макалаурэ застывают, не поднимая глаз на дядю Феанаро, по-королевски одетого и поэтому внушающего трепет ещё сильнее, чем обычно. По правде говоря, дядя всегда притягивает внимание: он высок, и, хотя не обладает таким мощным телосложением, как дед, под его кожей скрыты стальные мышцы. Он сверкает, как блики света на поверхности воды, двигаясь с неуловимой лёгкостью, от которой слепит глаза и трудно долго смотреть. Он предпочитает одеваться как ремесленник — в старые рубахи и штаны, часто порванные и испачканные, носит обычные сапоги; небрежно завязывает волосы, чтобы не мешали работать — и всё равно притягивает взгляд. При этом нетрудно забыть, что по статусу он не ниже моего отца, и по праву рождения ему принадлежит титул наследного принца. Бывает, он хохочет не хуже своих сыновей, отпускает шутки, от которых хмурится тётя Нерданэль, и позволяет нам такое, что моему отцу и в страшном сне не привидится. Сегодня же, одетый как подобает его положению, он сам на себя не похож и наконец-то выглядит как наследный принц. Сразу вспоминается наш дед: когда, исполняя королевские обязанности, он обращается к членам совета, его величие таково, что мне хочется преклонить перед ним колени, хотя в минуты отдыха он может смеяться, обнимать и целовать меня, щекоча дыханием моё лицо. Я мог бы преклонить колени перед дядей Феанаро и молить о пощаде, но не стану. Сделав усилие, я заставляю себя сохранять спокойствие. Как Майтимо, шепчет голос в голове. Я подавляю желание вздрогнуть и отвести глаза, и он встречается со мной взглядом на одно долгое мгновение. За те три месяца, что я жил у дяди, я, наверное, ни разу надолго не встречался с ним глазами. Хотя я более-менее привык к нему, но всегда отводил взгляд, когда он обращался ко мне. Возможно, это казалось ему неучтивым, но с другой стороны — мало кто из эльдар способен выдержать его огненный взгляд, и он, наверное, привык к этому. Майтимо не отворачивается, даже когда дядя Феанаро в таком страшном гневе, что я чуть не плачу от страха. Поэтому и я не стану сейчас отворачиваться. В глазах дяди Феанаро можно увидеть многое, но мое сердце сжимается в комок при виде того, что скрыто глубже всего — некоей искры безумного пламени, обычно едва тлеющей, но при малейшем дуновении ветерка разгорающейся в безудержный пожар. Меня согревает любовь в его глазах, глубже которой я никогда не знал, которая сильнее даже родительской любви. Но в чём-то эта любовь искажена и затемнена, как почерневший перегретый кусок стали — там, где её разрушило горе. То, что я вижу — это безумие. Моргнув, он переводит взгляд на Ворондила: — Ворондил, я бы хотел поговорить с тобой. Ворондил переглядывается с Макалаурэ, потом, опустив голову, неловко поднимается со стула и послушно бредёт за дядей, стиснув для храбрости руки, выдающие его побелевшими костяшками пальцев и проступившими как проволока жилами. Дверь захлопывается у него за спиной. Мы ждём, но из-за двери доносятся только негромкие голоса, и лоб Макалаурэ понемногу разглаживается. Тётя Нерданэль как-то говорила, что когда дядя по-настоящему разгневан, его голос слышат даже в Тирионе и вздрагивают от него. Несколько минут спустя Ворондил выходит, слабо улыбнувшись Макалаурэ, тот идет в кабинет, и в конце концов я остаюсь один, дожидаясь, пока дядя закончит разговор с Тьелкормо. Я стараюсь держаться прямо, даже когда никто этого не видит, хотя у меня уже начинают ныть плечи. Интересно, у Майтимо они всегда ноют, или он привык и не чувствует боли, постоянно сохраняя осанку, как акробат, который может гнуться в любую сторону? Появляется Тьелкормо и убегает, не посмотрев на меня. И вот уже я встаю и иду, услышав приглашение зайти. Я уже бывал у дяди раньше, когда Майтимо приводил меня рассказать выученный урок. На первый взгляд кажется, что здесь везде беспорядок, пока не замечаешь, что хаотическое нагромождение вещей подчинено определённой системе. Стопки бумаги и книги рассортированы по принадлежности к какой-либо работе, каждое начатое изделие имеет своё место, и все детали от него лежат рядом, чтобы не потерялись. На стенах висят невероятно живые портреты феанарионов, написанные маслом, где их глаза кажутся яркими, как бриллианты. Однажды, ненадолго оставшись один, я дотронулся до щеки Макалаурэ на одном из портретов и удивился, обнаружив, что она холодная. На письменном столе стоит новая статуэтка, вырезанная из розового кварца — она изображает тётю, небрежно укрытую шёлковым покрывалом и раскинувшуюся на спине с распущенными волосами на постаменте, напоминающем ложе. Я в последнее время многому научился в скульптурном деле, но при виде этого гениального творения, которое наделило красотой даже тётю, мне начинает казаться, что мои пальцы неуклюжи и толсты. В этом кабинете я всегда запинаюсь, стоит открыть рот, даже если прежде легко пересказывал свой урок Майтимо. Но сегодня я не буду запинаться. — Прошу, садись, Финдекано, — неожиданно учтиво произносит дядя Феанаро, указывая на стул напротив своего стола. Я сажусь, касаясь лопатками спинки стула, подавляя желание примоститься на самом краешке. Закрыв глаза, я представляю себе Майтимо. Если бы только я был так же прекрасен, как он, мне было бы легче. На дяде Феанаро всё ещё надет серебряный венец, и я невольно начинаю разглядывать украшающую его восьмилучевую звезду с огненным опалом посередине. Словно почувствовав мой взгляд, он поднимает руку, снимает венец и кладёт его на стол перед собой. Снимая венец, он немного растрёпывает косы у висков и становится больше похож на самого себя, но это не помогает мне расслабиться. Сердце трепещет в груди, как перепуганный кролик, хотя я и не подаю вида. — Финдекано, — спокойно начинает дядя Феанаро, скрестив руки на столе, — тебе известно, что мы с твоей тётей прошлым вечером уезжали на важную встречу с лордом Веркатуро и его семьёй. — Я киваю, но он никак не показывает, что заметил это. — Я распорядился, чтобы вы — мои сыновья, старший подмастерье и ты, Финдекано, — соблюдали дисциплину в моё отсутствие и завершили все дела. Список я оставил Майтимо. Тебе что-то было не понятно? — Нет, дядя, — качаю я головой, стараясь, чтобы не дрожал голос. — Представь моё удивление, когда, вернувшись домой, я узнаю, что двое моих сыновей и племянник сбежали, Карнистир находится в невменяемом состоянии, и ни одно порученное дело не закончено. Объясни мне, почему так вышло, Финдекано? Он снова ловит мой взгляд своим, горящим огнём на невозмутимом на вид лице, и я заставляю себя не отворачиваться и собраться с мыслями, но слова уже льются против воли: я рассказываю о Ворондиле, Макалаурэ и подгоревшем хлебе, о том, как Майтимо пытался разрешить их спор, но вышел из себя и выбежал из кухни, как Карантир устроил скандал, а меня отправили в огород привести Тьелкормо. Тут у меня заканчивается воздух, и я замолкаю, чтобы отдышаться. — Почему же ты не вернулся с Тьелкормо, как велел Макалаурэ? — Потому что это велел Макалаурэ, — выпаливаю я первое, что приходит в голову, и прикусываю язык, но уже поздно. Дядя Феанаро удивлённо приподнимает брови. — Ты хочешь сказать, что не подчиняешься указаниям Макалаурэ? Я беззвучно открываю рот, словно рыба, вытащенная из воды. А что тут ответишь? По сравнению с его отцом, Майтимо и даже Ворондилом, у Макалаурэ в моих глазах нет авторитета. Мы с Тьелкормо и Карнистиром считаем его почти ровней. Но дядя всегда говорил, что когда нет Майтимо, надо слушаться Макалаурэ. И если я скажу всё, что думаю, окажется, что я ослушался не только Макалаурэ, но и дядю Феанаро, и последствия этого трудно предугадать. — Я много раз предупреждал, что в отсутствие Майтимо вы должны слушаться Макалаурэ, как меня самого. Если он отправил тебя с поручением, следовало сразу же вернуться, а не прятаться в огороде, наедаясь арбузами до тошноты, чтобы не отвечать за Карнистира. Кажется, мои слова открыли больше, чем я хотел. И, несмотря на всю решимость, от стыда я опускаю голову. Но упершись взглядом в свои ботинки, ровно составленные вместе, как у Майтимо, я через силу вскидываю голову и снова встречаю взгляд, который словно прожигает меня насквозь. На лице дяди написано нетерпение: он ждёт ответа. — Дядя Феанаро, — начинаю я, стараясь говорить ровно и спокойно, — я признаю, что виноват во всём, что вы перечислили, и прошу у вас прощения. За мои действия отвечать только мне, и я сделаю всё, что вы скажете, чтобы исправить содеянное. Нетерпение на его лице сменяется усмешкой, за которой явно прячется нечто большее. Он смотрит на меня смеющимися глазами. — Спасибо за ответ, Финдекано. Я прощаю тебя и не буду наказывать. Забудем всё, что случилось сегодня. Только помоги своим кузенам и Ворондилу прибраться в кузнице. Через два часа я позову вас ужинать. Не теряя ни секунды, я вылетаю за дверь, чувствуя, как с души упал камень. *** В кузнице меня встречает Макалаурэ, вручает мыло и тряпку и велит помогать Тьелкормо. Тревожит отсутствие Майтимо — неужели он до сих пор не вернулся? Но я не решаюсь спросить. Я чувствую себя так, словно получил драгоценный подарок, и если привлеку внимание, кто-нибудь отнимет его у меня. Дядя Феанаро наказал всех троих, кроме меня, и сейчас они возмущённо перешёптываются, обсуждая свои наказания. О моём наказании никто не спрашивает, и я не знаю, почему для меня сделано исключение. Тьелкормо придётся две недели чистить кузницу, вместо того, чтобы учиться ковке, но его больше возмущает не это, а сама мысль, что он наказан. Ворондил ежедневно на протяжении двух недель будет переписывать по десять страниц из книг, которые укажет дядя Феанаро. Макалаурэ досталось больше всех, и он больше всех расстроен: из-за того, что он проявил неуважение и к Майтимо и к Ворондилу, по прибытии в Тирион ему запрещено в течение двух недель покидать дом, кроме тех случаев, когда этого будут требовать семейные обязательства, и запрещено принимать гостей. Работая, он сердито вытирает щёки, оставляя угольно-чёрные разводы, и прячет лицо. Наверное, всё дело в той девушке по имени Вингариэ, о которой я слышал. Через два часа, как и обещано, в кузницу заглядывает тётя Нерданэль, сообщая, что ужин готов. Вся еда простая, но вкусная: солонина под соусом, пряный рис, сладкая кукуруза со взбитыми сливками и толсто нарезанные ломти поджаренного хлеба. Дядя Феанаро сменил праздничный наряд на повседневную одежду, оставив только привычные украшения — обручальное кольцо и сияющий камень, похожий на тот, что носит на груди Майтимо. Майтимо, неожиданно для меня, тоже заходит в комнату и молча занимает своё место. Он, как и отец, одет по-рабочему, и из их с Макалаурэ разговора становится понятно, что он готовил лошадей к завтрашнему путешествию. Значит, мы всё-таки уезжаем завтра. Мне вдруг приходит в голову, что я вряд ли сяду обедать за этот стол в ближайшие несколько лет. Конечно, когда я вырасту, то смогу в любое время приехать в Форменос, и дядя пригласит меня к обеду, но всё равно я чувствую укол сожаления. Всю осень и зиму Майтимо будет давать мне уроки, но боюсь, что нам не сидеть больше вот так, за одним столом в уютной тишине, ощущая приятную усталость во всём теле. Майтимо тайком улыбается мне, а после ужина обменивается парой слов с отцом и забирает меня с собой на конюшню. На конюшне он осматривает и заменяет лошадям подковы. Я немного удивлён: не знал, что он умеет подковывать лошадей, но, наверное, живя в часе езды от Тириона, поневоле этому научишься. Я придерживаю лошадей и чувствую себя совершенно никчёмным — в кузнице я хотя бы мог помочь Макалаурэ закончить уборку, — но держу своё мнение при себе. Когда все лошади подкованы, мы начинаем заплетать гривы в косы, чтобы они не путались в пути. Это дело мне по плечу, и хотя я рад, что могу быть полезным, но по-прежнему чувствую себя неловко. Я могу плести косы, не глядя, но всё равно работаю, опустив глаза, ведь я и так ощущаю тепло Майтимо рядом с собой и слышу его дыхание. Мне приходится собрать всю свою смелость, чтобы заговорить, и всё же мой голос звучит неуверенно и робко, совсем как в первые дни. — Майтимо, — тихо спрашиваю я, глядя, как пальцы переплетают пряди между собой, — он тебя наказал? — Нет, — покачав головой, отвечает он. — И меня тоже, — говорю я и делаю паузу, надеясь, что Майтимо ответит на невысказанный вопрос, но он молчит, и тогда я добавляю: — Но почему? — Потому что ты не солгал и извинился. Если говорить честно, он не наказывает. — Но откуда он знал, что я говорю правду? Вдруг это другие говорили правду? — Просто остальные пытались переложить вину друг на друга и не хотели признавать свою вину. — А откуда он узнал, как всё было на самом деле? Может, кто-то всё-таки был не виноват? — Нет, мы все были виноваты. Я ему об этом сказал, когда встретил их с мамой по дороге из Форменоса. Я тогда был совершенно не в себе и кипел от гнева — по многим причинам. Он спросил, как я здесь оказался, и я всё рассказал по пути домой. — Ты рассказал правду? — Конечно, Финдекано. Я никогда не лгу в таких случаях. У меня много недостатков, но я хотя бы не лгу, и Атар об этом знает. Бывает, неприятности просто растут, как снежный ком, затягивая всех, и все становятся в той или иной мере виноваты — как сегодня. Что сделано, то сделано, но можно хотя бы признать свою вину и попросить прощения, и тогда мы, возможно, не повторим этого снова. Я пробую отмотать время вспять: вот я с благодарностью сбегаю в огород, где царит благословенная тишина, вот нахожу Тьелкормо, дразнящего муравьёв и не пускающего их к арбузу. Он приглашает меня сесть — и что я делаю?.. Покраснев, я возвращаюсь к своей работе. Голос Майтимо веселеет, хотя эта весёлость на мой слух звучит немного неестественно, как всегда, с тех пор, как уехала Аннавендэ. Я внимательно смотрю на него, но он кажется совершенно искренним; не знаю, откуда я взял эту неестественность. Может, дело не в голосе, просто я не верю, что он так легко оправился после того, что случилось? Хотя что я об этом знаю… — Всё это не важно, Кано. Завтра мы возвращаемся домой, и впереди у нас много хорошего. Всего через месяц-другой ты встретишься с младшим братом, а до твоего дня зачатия осталось каких-нибудь две недели. — И мне больше не придётся спать с Тьелкормо, — подхватываю я ему в тон, но получается как-то не радостно. — Верно, и ты увидишь родителей. Повидаем деда и бабушку. Я так скучал по ним в последнее время. Не представляю, каково было тебе, Кано. Мне не хочется его разубеждать, но, хотя я тосковал по поцелуям мамы, отец в последнее время перед отъездом только и делал, что ругал и наказывал меня, и при мысли о том, что всё будет по-прежнему, у меня сводит живот. Мы заканчиваем заплетать гриву кобылы и переходим к вороному жеребцу дяди Феанаро и, словно ощутив мои страхи, Майтимо гладит меня по щеке, а потом приподнимает за подбородок, чтобы посмотреть в лицо. — Не тревожься, малыш, — говорит он. — Ты добился огромных успехов. Родители будут гордиться тобой. — Я буду скучать по тебе, — вырывается у меня, и я краснею. Майтимо смеется, но в его голосе нет ни капли насмешки. — Мы же будем проводить вместе два дня в неделю. Каждый шестой день я буду приезжать заниматься с тобой, ночевать у вас и продолжать занятия на другой день. И не забудь, что я буду часто сопровождать отца и Макалаурэ во время визитов, а ты приедешь к нам в день зачатия Карнистира, Макалаурэ, Атара и Амил. Мы не успеем соскучиться друг по другу, Кано. Я успокаиваюсь лишь наполовину, но послушно киваю в ответ на рассуждения Майтимо, продолжая работать. И вспоминаю, что до этого лета почти ничего не знал о нём — да, я замечал очень высокого и красивого юношу, который всюду сопровождал своего отца и временами даже едва не затмевал его. Но мне не было до него никакого дела. Зная, как отец относится к дяде Феанаро, а значит и к его сыновьям, я думал, что между мной и Майтимо не может быть ничего общего. Он казался ярким, прекрасным и недостижимым как звёзды. А когда я узнал, что в обычной жизни он носит такую же, как и я, одежду, занимается теми же делами, так же плачет и так же смеется, — я нисколько не разочаровался в нём, наоборот: у меня появилась надежда. Надежда на то, что я смогу быть похожим на него. Я вдруг представляю картину как наяву: в далёком будущем я приезжаю на праздник в Тирион, и меня ведёт за собой опытный и всезнающий проводник. Я вижу отца, очень величественного в праздничных одеждах и с серебряным венцом на челе, и вижу себя самого. «А это Финдекано Нолофинвион», произносит мой спутник, и я поражён тем, каким я стал — и дело даже не в праздничном наряде и переплетённых золотыми нитями волосах, а в том, как я веду себя, в моей улыбке, когда я встречаюсь с кем-то глазами. И я радостно вздрагиваю при мысли о том, что будет так. — Кано, — встревоженно говорит Майтимо, заметив, что я вздрогнул. Он снимает через голову свою теплую тунику с длинными рукавами, под которой у него надета другая, более лёгкая, и накидывает её на меня. Я смеюсь: на мне эта туника выглядит длинной тогой, а рукава свисают до самых коленей, и их придётся наполовину закатать, чтобы что-нибудь делать. Туника теплая от его тела, и мне приятно, хотя я и не замёрз. От неё пахнет тёплым летним воздухом и листьями, как от Майтимо. Присев на корточки, чтобы закатать на мне рукава, он оказывается вровень со мной, и я кладу голову ему на плечо, пряча лицо в теплых шёлковых волосах. Почему нельзя сделать так, чтобы лето никогда не кончалось? Но, наверное, другого выбора нет: время должно утекать, унося с собой наши воспоминания. Память о раннем детстве уже кажется такой далёкой, и то, что раньше волновало, теперь сгладилось, хотя прошло всего лишь десять лет. Или меньше. Пройдёт ещё сотня — и буду ли я так же ярко помнить это мгновение? Худое и тёплое плечо Майтимо у меня под щекой, вкусный запах сена и лошадей, радостный трепет сердца в груди, и его руки, когда он закончил подворачивать рукава и заключил меня в объятия. Вот, наверное, каково это — узнать, что ты полюбил кого-то всем сердцем. Раньше мне не случалось такого испытывать, потому что все, кого я любил до сих пор — родители, дед, бабушка, тётя Эарвен и дядя Арафинвэ — были со мной всегда, с самого рождения, и это было так же естественно, как иметь две руки и две ноги. Я хочу сохранить это мгновение в памяти, как мама хранит листья, пряча их между страниц своего дневника, сберегая их цвет и аромат на долгие годы. И неважно, что будет с другими воспоминаниями — я только прошу, чтобы этот миг не потускнел в памяти никогда.