Под гнетом беззаботных дней

В день возвращения Финдекано кошмар будит меня еще до Слияния Древ, когда за окном клубится неприветливый серебряный сумрак. Судя по ощущениям, мучительное видение преследовало меня всю ночь, хотя здравый смысл и отказывается в это верить. Мне снилось, как я, ломая руки, под осуждающими взглядами родных метался из угла в угол. Так и не дождавшись сына, я оседлал коня и ринулся в поместье сводного брата на окраине города. Куруфинвэ ужинал, усадив Финдекано между собой и Руссандолом. — Как это понимать? Почему ты не вернул мне сына?! — набросился я на него. — А разве ты не помнишь? — с несвойственным ему спокойствием парировал он. — Ты же сам согласился, чтобы я его усыновил. Здесь Финдекано будет лучше. И тут я заметил, что синие глаза моего сына — или теперь уже сына Куруфинвэ? — прежде такие же как мои, горят серебристо-голубым огнем, как у Тьелкормо, напоминая взгляд дикого зверя, крадущегося в темноте. *** После кошмара сердце бешено колотится, одеяло липнет к потной коже, пальцы сводит, и ноют кисти рук. Анайрэ сладко спит, улыбаясь сквозь сон и положив ладонь на живот. Аккуратно, чтобы не разбудить её, я выбираюсь из постели и ухожу в кабинет — перечитать написанное на превосходном тирионском пергаменте письмо, которое накануне вечером принес чопорный подмастерье сводного брата. Куруфинвэ хоть и привык разгуливать по городу в неподобающей одежде и грязных сапогах, никогда не упустит случая блеснуть своим безупречным почерком. В письме сообщалось: «Нолофинвэ, мы благополучно вернулись домой и завтра привезем Финдекано на Экзамен». Уцепившись за слово «экзамен», написанное с большой буквы, я сперва позлорадствовал над ошибкой и лишь потом вспомнил, что Куруфинвэ всегда считал экзамены чуть ли не важнее дней зачатия и прочих праздников. Если я надеялся, взяв в руки письмо и перечитав послание Куруфинвэ, заглушить тревогу, то напрасно — мой безотчетный страх нелегко победить. Тем временем дом начинает просыпаться, и, отложив сомнения на потом, я одеваюсь и спускаюсь в холл проследить, чтобы к экзамену сына все было готово. *** Первую весточку про Финдекано доставили из Форменоса еще неделю назад. Вместо знакомого гонца примчался запыхавшийся мальчишка, сующий нос куда не следует, причем явно не из праздного любопытства, а с каким-то научным интересом. К моему удивлению он принес не пачку писем, как обычно, а лишь одно послание, запечатанное знаком Куруфинвэ. В нем было сказано: «Мы отбываем утром, после того, как я отправлю письмо. На дорогу уйдет неделя, если не случится ничего непредвиденного. Ночь мы проведем дома, а утром доставим Финдекано в Тирион — посмотришь, чему он научился за лето. Приглашай гостей сколько пожелаешь. Накануне приезда я снова о себе сообщу». Не зная, сколько гостей принято звать по такому поводу, я ограничился тем, что пригласил родителей, брата и Эарвен. Мелькала мысль разослать приглашения Ольвэ с женой, пока они в ожидании внука живут в Тирионе, и кое-кому из друзей и знакомых, но, представив, как сын будет запинаться, а гости — вежливо его хвалить, я передумал. С детства помню, как нас приглашали к Аулэ на экзамены Куруфинэ. Я изнемогал от скуки и просыпался, лишь когда Аулэ возражал или перебивал Куруфинвэ вопросом. Неужели ответит? — недоверчиво думал я, ерзая на стуле. А он как ни в чем не бывало отвечал, и Атар дарил ему улыбку, о которой мне приходилось лишь мечтать. После экзамена мы шли в галерею любоваться новыми творениями Куруфинвэ: сверкающими самоцветами с бессчетными гранями, величественными статуями, отлитыми из металлов, обычно непокорных рукам мастеров, воздушными украшениями, которые того и гляди рассыплются от дуновения ветерка — однако когда Аулэ сжимал их в огромном кулаке, они не ломались, как бы мне этого ни хотелось. Мое же обучение почти закончилось, когда я попросил у отца разрешения присутствовать на советах — там требовались совсем не те знания, что можно почерпнуть из учебников. Я не сдавал экзаменов в отличие от Куруфинвэ, то и дело получавшего какую-нибудь степень и знаки уважения Валар. Я пригласил всех к завтраку, рассчитывая, что Куруфинвэ явится в первой половине дня. Хотелось бы мне знать, притащит он с собой весь свой выводок или нет? Я бы не отказался повидать Нерданэль и Руссандола, да и Макалаурэ, если уж на то пошло, но самых младших — увольте. С другой стороны, кто присмотрит за ними дома — ведь не тот же угрюмый подмастерье, не помню, как его зовут… Первыми, как обычно заранее, приходят родители, и одна из девушек Анайрэ приводит их в гостиную с накрытым столом. — Нолофинвэ, я вижу, ты совсем извелся, дожидаясь Финдекано, — целуя меня в щеку, говорит отец. Я киваю: ведь и впрямь с самого утра сердце не на месте. Арафинвэ и Эарвен, как водится, опаздывают. Их болтовню и звонкий как колокольчик смех Эарвен слышно еще прежде, чем они залетают в дом. И, несмотря на их оправдания, по румянцу Арафинвэ и слегка приспущенному с плеча платью Эарвен и так понятно, где они пропадали. Я делаю знак поварам, чтобы положили столовые приборы, и отец, растерянно оглядевшись, спрашивает: — А где же твой брат Феанаро? — Атар, ты правда считаешь, что надо было приглашать его к завтраку? — с деланной небрежностью спрашиваю я. — Говорят, разговаривать с учителем и учеником перед экзаменом — это плохая примета. — Будто ты не помнишь, как мы завтракали с Аулэ перед экзаменами Феанаро, — разочарованно качает головой отец, подходя к повару, предлагающему черничные пирожные. Анайрэ и Эарвен, сев рядом, со смехом о чем-то шепчутся. Их деликатное положение уже не спрятать под свободной туникой, и дай Эру, чтобы счастье, которым они светятся, никогда не угасало. Анайрэ, лишь только узнав, что старший сын сегодня вернется, порозовела и ожила на глазах. Как бы она ни скрывала, было видно, что все эти месяцы она скучала по Финдекано и в глубине души так и не согласилась с моим решением его отослать. Я подхожу, рассчитывая поддержать беседу, но при виде меня Анайрэ и Эарвен тут же перестают шептаться, поэтому, оставив их наедине обсуждать детские имена и кроватки, я вместо этого иду к Арафинвэ. — Нолофинвэ! — радостно восклицает брат, будто не ожидал увидеть меня в моем же собственном доме. Держа на коленях поднос, он ковыряет вилкой хлеб и фрукты, хотя стол и полон разнообразных блюд, начиная с омлетов и заканчивая пирожными. Но что вы хотите от Арафинвэ? Первые пять лет жизни он вообще не ел мяса, а когда я впервые взял его на охоту, его стошнило, и, что характерно, он даже не попросил меня помалкивать об этом при друзьях и отце, хотя я и не собирался разбалтывать: в отличие от него, я считаю, что стыдно об этом говорить. Усевшись рядом с Арафинвэ, я взглядом указываю на наших жен: — Как ты думаешь, чем это они так увлечены? — Наверняка спорят, кто из нас лучший возлюбленный, — высказывает догадку Арафинвэ. Я поднимаю голову и ловлю на себе взгляды Анайрэ и Эарвен, и обе опять начинают смеяться. — Как у тебя только язык поворачивается, — буркаю я, покрываясь краской. — Почему бы и нет! Я наоборот считаю, что надо в отместку обсудить их самих. Я кидаю на брата осуждающий взгляд — но Арафинвэ всегда был совершенно невосприимчив к таким взглядам (в отличие от Финдекано, на которого они действуют безотказно), поэтому он лишь берет ломтик дыни, невозмутимо глядя на меня, и, судя по блеску в синих глазах, он совершенно серьезен. — Ты первый, — дожевав, предлагает он. — Так какими же любовными талантами обладает Анайрэ? Дынное семечко падает мне на руку, и я с гримасой смахиваю его салфеткой. — Где твои манеры, Арафинвэ? — Извини, — поглощенный дыней, невнятно отвечает он. — Что толку извиняться, если ты все равно продолжаешь делать то же самое? — Я думал, ты рассердился из-за моего нескромного вопроса. — Спешно проглотив ломтик, он берет меня за руку и, с преувеличенной раскаянием глядя в глаза, говорит: — В таком случае, прости, что испачкал твой рукав, Нолофинвэ. Хотя я никогда не замечал за братом ни особой гениальности, ни талантов, иногда мне кажется, что он издевается надо мной. — Итак, — продолжает он, — а теперь вернемся к Анайрэ? К счастью, меня спасает появление матери. Даже у Арафинвэ не хватит легкомыслия нести при ней этот вздор. Она садится между нами и целует по очереди. — Мои прекрасные. Мать проводит ладонью по моей щеке, и сердце на минуту перестает колотиться как сумасшедшее: ко мне приходит душевное равновесие. Если бы я только мог сесть к ней на колени, уткнувшись в шею лицом, как поступал ребенком, чтобы унять обиду от того, что Куруфинвэ прогонял меня. Кажется, сегодня мне придется нелегко, и я уже заранее напряжен, ожидая удара, и еле сдерживаюсь, чтобы не ударить первым. *** После расцвета Лаурелин мне удается ускользнуть от гостей и подняться по самой длинной и крутой лестнице на балкон, выходящий на крышу дома. Здесь лучший в городе обзор, если не считать самых высоких башен отцовского дворца, и когда мне не спится, я часто прихожу сюда посмотреть на звезды. Когда мы с Анайрэ только-только поженились, и нас еще тянуло на всякие безрассудства, мы прямо посреди дня предавались здесь любви, слыша приглушенный шум улиц и кусая губы, чтобы не выдать себя. Отсюда видно, как далеко простирается город — высокие крыши и мощеные мрамором улицы сбегают с Туны на широкую равнину, раскинувшуюся у подножия холма. Фонтаны сверкают при свете дня, а горожане на улицах кажутся крошечными, как фигурки, подаренные Финдекано на первый день зачатия. На южном поле королевская гвардия проводит маневры, практикуясь в верховой езде. На севере темнеет рваная кромка леса, в котором высится дом Куруфинвэ — темные треугольники крыш рассыпаны среди деревьев словно в какой-то нелепой пародии. Приглядевшись, можно заметить, как наверху светятся окна — насколько я знаю, это окна хозяйской спальни, комнаты моего племянника Руссандола и кабинета на верхнем этаже. Крышу Куруфинвэ тоже опоясывает балкон, и иногда туда кто-нибудь выходит — хотя сегодня никого нет. Куруфинвэ следовало бы уже выехать из дома, вот только на дороге, ведущей из леса в город, не видно ни всадников, ни повозок: он или застрял в лесу, или уже въехал в город. Дверь у меня за моей спиной открывается, и на балкон выходит Арафинвэ. — Так я и знал, что ты здесь, — довольно замечает он, протягивая один из высоких бокалов, что принес собой, на вид — с апельсиновым соком: — Попробуй. Отпив из бокала, я прихожу к выводу, что игристого вина тут намного больше, чем сока. — Ты же уверял, что пока не родится ребенок, вино под запретом, — поддеваю я брата, в глубине души чувствуя благодарность. — А я и не отпираюсь от своих слов! — протестует он. — С одной только оговоркой: пей сколько угодно, пока не пьянеешь. В бокале за ужином нет ничего дурного. Будем считать, что обойдется, — подмигнув, добавляет он. После еще нескольких глотков по рукам и ногам разливается приятная невесомость. Вдруг Арафинвэ хватает меня за руку: — Смотри! Фургон Феанаро! Резко обернувшись, я чуть не опрокидываю на себя бокал. И в самом деле — повозка с гербом сводного брата, покинув лес, движется по равнине к городу. Сердце подпрыгивает в груди и возвращается к привычному ритму. Значит, кошмар не сбудется. Я допиваю подкрашенное соком вино и беру Арафинвэ за руку. — Идем. Они будут здесь через час. *** По легкой суматохе на улицах нетрудно догадаться, что приехал Куруфинвэ. Он редко посещает Тирион в повозке, еще реже — наведывается сюда всей семьей, не говоря уже о том, что сегодня даже не праздник. Всеобщая сумятица волной прокатывается от подножия до вершины холма, и спустя считанные минуты до меня доносится цокот копыт по мостовой. Атар вскочил, едва услышав, что Куруфинвэ уже здесь, и теперь, беззастенчиво сияя улыбкой, обнимает его прямо на улице. Подоспевшие Арафинвэ и Эарвен обмениваются шутками с Руссандолом и Макалаурэ. Думаю, Анайрэ с радостью последовала бы их примеру и не успокоилась бы, пока не обняла Финдекано, но я мешкаю, чтобы соблюсти приличия, и ей приходится ждать со мной. Руссандол помогает матери выйти из фургона, и они в четыре руки вынимают детей и ставят их на булыжники мостовой. Тьелкормо появляется первым и тут же пускается наутек, прошмыгнув между ног Макалаурэ и Арафинвэ, но Арафинвэ в последнюю секунду ловит и подкидывает его, целуя смеющееся лицо. Карнистира, ревущего от возмущения, что его разбудили, Руссандол достает так бережно, словно тому не сравнялось уже четыре года. И наконец, последним выходит Финдекано; чтобы не наступить на тунику, он придерживает ее аккуратным движением, от которого меня передергивает даже после трехмесячной разлуки; Нерданэль подает ему руку, но он легко спрыгивает сам. Анайрэ ахает, Финдекано поднимает глаза и, заметив ее, мчится к нам, бросив тунику, которая путается между ногами — я и не знал, что он умеет так быстро бегать. Анайрэ, смеясь сквозь слезы, опускается на колени и раскрывает объятия, и Финдекано, забыв манеры, с криком «Амил!» кидается ей на шею. — Финдекано, мой Финдекано, — шепчет она, даже не пытаясь вытереть занятыми сыном руками свое мокрое лицо. Кругом кипят смех и веселье, все обнимаются и целуются, и только я до сих пор никого не обнял и не поцеловал и стою в замешательстве, пока Анайрэ, заметив мою растерянность, не сует мне в руки Финдекано: — Ну же, иди к отцу. Финдекано обнимает меня, не дав опомниться, и сразу становится заметно, как он подрос. Он прибавил три-четыре килограмма, если не больше, а вырос, должно быть, на целых три пальца. Поцеловав сына, я вдруг ощущаю прилив ненависти к себе за то, что отослал его и пропустил целое лето его короткого детства. Тем временем все остальные поднимаются по лестнице в дом. В этот раз сводный брат облачил семью в длинные туники, подобающие случаю, и не забыл про венцы, что само по себе настоящий праздник. Подошедший первым Куруфинвэ пожимает мою руку своей худой сильной ладонью. — Рад встрече, Нолофинвэ, — произносит он без улыбки; его лицо словно высечено из мрамора, только глаза как всегда горят неутолимым огнем. Повернувшись к моей жене, он добавляет: — Ты просто светишься, Анайрэ. Анайрэ, рассмеявшись, тянется поцеловать его в щеку, и он позволяет, лишь замерев на долю секунды. — А ты как всегда полон сил, Феанаро. Верно сказано: глядя на Куруфинвэ, иной раз кажется, что он пробежал десять лиг прохладным утром, и живительная сила Благословенных Земель наполнила его легкие, прогнала с лица бледность и зажгла интерес в глазах. От его пытливого взора не укроется ни одна мелочь, словно предметов, недостойных его внимания, просто не существует. В детстве я подозревал, что Куруфинвэ вообще не спит — по крайней мере, когда бы я ни ложился и ни вставал, он вечно был чем-нибудь занят, и оставалось только догадываться, умеет ли он отдыхать, не пытаясь выжать из каждого мгновения хоть каплю новых знаний. После Куруфинвэ с нами здоровается Руссандол, блистая в светлой тунике с ало-золотой каймой; его распущенные по плечам кудри скреплены косичками у висков. Он целует меня в щеку с приветливой улыбкой, на которую я при всем желании не могу ответить взаимностью. Заметно, что он уже догнал отца ростом и так же гибок и строен — словно стебель травы, который гнется, но не ломается. — Рад встрече, дядя Нолофинвэ, — приветствует он и с непередаваемой любовью проводит Финдекано рукой по волосам. По слухам, в Форменосе от Руссандола ушла возлюбленная, если слухи не лгут – настоящая чудачка: вряд ли найдется эльф красивее и благороднее него, если не принимать в расчет Айнур. Поздоровавшись со мной, Руссандол подходит к Анайрэ, и она надолго удерживает его руки в своих, гладя их тонкими пальцами, словно пытаясь запомнить очертания и откровенно любуясь его красотой. Однако ревности на этот счет у меня не возникает — он ни словом, ни жестом не дает к этому повода. Между тем Руссандол расспрашивает о здоровье Анайрэ и ребенка и добавляет, что получил огромное удовольствие, занимаясь с Финдекано, ведь никто не обещал ему такого хорошего ученика. Я ловлю пытливый взгляд сына, сидящего у меня на руках — наверное, он пытается прочитать по моему лицу, какое впечатление произвели на меня слова Руссандола. Подходит Нерданэль, и как обычно, ласковые речи, с которыми она обращается ко мне, сию же минуту вылетают у меня из головы, стоит ей переключить внимание на Анайрэ. Карнистир, сидящий у матери на руках, прячет лицо у нее на плече и издает что-то вроде рычания. Нерданэль безуспешно пытается уговорить его поднять голову, и в конце концов я отмахиваюсь, что-то пошутив про маленьких детей и думая про себя, что даже в худшие дни Финдекано никогда не вел себя так отвратительно. Следом за Нерданэль Макалаурэ тащит Тьелкормо, который стреляет глазами, норовя улизнуть. Макалаурэ здоровается с нами неловким кивком, а Тьелкормо сверлит меня таким взглядом, будто гораздо охотнее пнул бы меня под коленку и лишь по настоянию брата цедит вежливые слова. Покончив с приветствиями, мы заходим в дом и следуем прямиком в гостиную, подготовленную для сегодняшнего события. Я предлагаю отведать вина. — С удовольствием, — одновременно соглашаются Куруфинвэ и Руссандол и, переглянувшись, улыбаются. Макалаурэ, просительно глядя на отца серыми глазами, вполголоса спрашивает разрешения взять бокал вина. — Спроси у матери, — качает головой Куруфинвэ. Нерданэль хмурится, и Макалаурэ нехотя берет сок. Совершенно непонятно, когда настанет черед предполагаемого экзамена. Куруфинвэ восседает на краешке дивана, скрестив руки и положив ногу на ногу, Атар, полный детского воодушевления, выпытывает у него новости. Нерданэль беседует с моей женой и Эарвен. Дети, в том числе Руссандол, если можно назвать его ребенком, отвечают на вежливые вопросы бабушки. Во время рассказа Тьелкормо дергает Макалаурэ за воротник, собираясь показать ей какие-то шрамы у него на плече, и Макалаурэ в ответ сильно шлепает Тьелкормо по руке, доводя его до слез. — Ох, Валар! — беспомощно вздыхает Амил. Руссандол, с упреком посмотрев на Макалаурэ, сажает шмыгающего носом Тьелкормо к себе на колени и непринужденно меняет тему разговора. Услышав шум у входной двери, я извиняюсь и выхожу. Оказывается, мои привратники пытаются втащить в дом два каких-то больших деревянных ящика. — Куда их поставить, мой лорд? — спрашивает один из них, пока я ошарашенно подбираю слова. К счастью, на помощь вовремя приходит Руссандол, так и не спустивший с рук Тьелкормо. Чтобы посмотреть ему в глаза, я вынужден слегка приподнять голову, как при разговоре с его отцом. — Это летние работы Финдекано, — объясняет он. — Мы подумали, что вы захотите забрать их себе. — Разумеется, — быстро соглашаюсь я и машу привратникам, чтобы они отнесли ящики в западную комнату. Как с ними поступить, я решу позже. *** После экзамена и безупречных ответов Финдекано я покорно принимаю поздравления, обескураженный незаслуженной похвалой. Поздравлять следовало бы Куруфинвэ и его семью, но они по обыкновению сбились в стаю на другом конце комнаты: Карнистир капризничает, Руссандол отпускает какие-то шутки, от которых глаза Куруфинвэ и Макалаурэ весело поблескивают, Тьелкормо вьется рядом с ними, а Нерданэль прислонилась к мужу, и их руки сплетены, как у юных влюбленных. — Он прекрасно отвечал, — в завершение говорит Атар. — Ты можешь гордиться им, Нолофинвэ. Финдекано стоит рядом со мной, не сводя глаз с кузенов. Я толкаю его локтем, и он поспешно переводит взгляд на деда. — Спасибо, дедушка, — послушно благодарит он. — Кроме всего прочего мне принесли два огромных ящика с работами Финдекано, — добавляю я. — Даже не верится, что он успел столько всего смастерить за лето. Руссандол отделяется от своей семьи и подходит к нам. — Дядя Нолофинвэ, — с обезоруживающей учтивостью, которая до бешенства напоминает манеры моего отца, произносит он, — позволь еще раз выразить удовольствие, что мне выпала честь обучать вашего сына. Он замечательный ученик. — А ты — прекрасный учитель, — предваряя мои слова, говорит Атар. — Перо бесполезно, если нет бумаги, — не остается в долгу Руссандол. Он кладет руку на плечо Финдекано, и мой сын сразу же расцветает. Кажется, скоро Руссандол начнет раздражать меня не меньше, чем его отец. И это очень некстати, учитывая, что всю осень и зиму он будет проводить у меня два дня в неделю, обучая Финдекано. Что если попробовать заменить его на Макалаурэ? Этот хотя бы отводит глаза при встрече со мной и всячески избегает общения. *** К счастью, вскоре семья Куруфинвэ прощается с нами под предлогом, что рано утром их ждут дела в кузнице. Они запрягают лошадей, сажают в фургон детей и, обнявшись со всеми, уезжают. Руссандол на прощание подходит к Финдекано, который сидит на коленях у Анайрэ, и целует его в лоб. Финдекано смотрит на него блестящими от слез глазами. — Не грусти, Кано, — утешает его Руссандол. — Я вернусь всего через неделю, и мы продолжим с того места где закончили — о путешествии тэлери на Тол Эрессэа. Я молча стискиваю зубы. Почти сразу после этого Атар и Амил тоже уходят, и Анайрэ остается сидеть с Финдекано на коленях, потягивая фруктовый сок в компании Эарвен и смеясь над какой-то нелепой историей, которую рассказывает им мой брат. Я сбегаю от них в западную комнату, где меня ждут два деревянных ящика, освещенных слабым серебристым светом ранних сумерек. Сначала я пробую открыть их голыми руками, но они крепко заколочены. Я окликаю одного из слуг, и он приносит прут, с помощью которого удается справиться с задачей. Едва дождавшись, пока поднимется крышка, я ныряю внутрь и достаю статуи, обернутые в шелк, и книги, заполненные аккуратным почерком, в котором с трудом угадывается рука Финдекано. Я открываю книгу на последней странице, и, прочитав строчку: «О том как тэлери отправились в путь на острове Тол Эрессэа», захлопываю ее. Статуи в основном изображают животных, хотя есть и несколько неумелых попыток высечь из камня фигуры Валар. Углубляясь в ящики, я обращаю внимание, что статуи становятся все более искусными: уже не так заметны движения резца. Попадается еще одна книга, в этот раз с набросками и упражнениями в чистописании. Наверху страницы широкой кистью размашистым почерком Руссандола написано: «Финдекано», а ниже почерком Финдекано, с каждой строчкой все увереннее, повторяется: Финдекано, Финдекано, Финдекано, Финдекано, Майтимо, Финдекано, Майтимо, Майтимо, Майтимо, Финдекано… Мне быстро наскучивает рассматривать прописи, и я переворачиваю страницу. Дальше следуют наброски лошадей, гончих, летящих ястребов — обычные мальчишеские рисунки. На следующей странице видны попытки рисовать руки: детские, взрослые, держащие молот… Как ни странно, неплохие попытки. Разве, уезжая из Тириона, Финдекано умел так рисовать? Похоже, раньше я никогда не приглядывался к его рисункам. Потом я нахожу коробку с украшениями: разноцветными бусами и более изящными вещицами из золота и серебра, и кольцами с тенгвами и узорами, выгравированными неопытной детской рукой. Куруфинвэ наверняка строго судил эти детские поделки, но они так трогают сердце своей наивной красотой, что жаль выпускать их из рук. На самом дне коробки обнаруживается еще одна книга, между страниц которой спрятана пачка писем, перевязанных красной ленточкой. Я развязываю ленту и узнаю свой почерк: здесь письма, которые присылали Финдекано мы с Анайрэ, мои родители и брат с женой. Я начинаю читать, и сразу бросается в глаза безликая холодность моих писем. Между тем Анайрэ пишет от всего сердца: «Мой драгоценный Финдекано, как я скучаю по тебе…». И младший брат не отстает от нее: «Я целыми днями рассказываю о тебе твоему будущему кузену, он ждет-не дождется встречи с тобой. Передавай от меня привет Феанаро и остальным! В особенности Руссандолу! И не забудь обыграть его за меня в шахматы (сам-то я вряд ли его обыграю — только не говори ему, что я это сказал!)». И вот что пишу я: «Погода стоит хорошая. В ожидании твоего приезда я попросил слуг удобнее обустроить твою комнату». Хорошая погода? Да полно, разве она бывает в Тирионе плохой? Я вкладываю письма обратно и возвращаю книгу в коробку. — Давно ли ты завел привычку листать личную переписку сына под покровом ночи? — раздается голос у меня за спиной. Прислонившись к дверному косяку с бокалом пенистого сидра в руке, Арафинвэ насмешливо смотрит на меня. Не дождавшись ответа, он подходит и садится рядом прямо на пол. — Ему тринадцать, — отмахиваюсь я. — Какая уж там личная переписка. Пропустив мои слова мимо ушей, Арафинвэ продолжает: — Финдекано умнеет не по дням, а по часам. Ты, наверное, так им гордишься. Если бы мой оказался хоть наполовину таким же талантливым… Иногда я всерьез задумываюсь, каким будет сын Арафинвэ. Влюбленным в море, как народ его матери, или жизнерадостным разгильдяем, как мой брат? Ведь вряд ли он родится обычным нолдо. Если уж на то пошло, нолдорской крови в нем всего лишь четверть: получается, он наследует всем трем народам эльфов — и в основном тэлери. — Мой сын, — с улыбкой вздыхает Арафинвэ. — Ах, брат, как славно это звучит! Когда родился Финдекано, ты, наверное, был вне себя от счастья и сразу же полюбил его. Кто бы мог подумать, что я так быстро отдам сердце ребенку, которого еще и в глаза не видел. По правде говоря, в день рождения Финдекано я скорее был вне себя от ужаса, ведь роды длились дольше, чем хотелось бы целительнице. Анайрэ, на пропитанных потом простынях, кричала, забыв о своей обычной сдержанности, пытаясь меня оттолкнуть и одновременно стискивая руку стальной хваткой, ослабевшей лишь под конец, когда целительница протянула заливающегося плачем сына. В ту минуту я был так рад, что не лишился жены, что мне было не до ребенка — ведь Куруфинвэ поселил в наших сердцах страх, что даже Благословенные Земли не свободны от смерти, и она может омрачить даже такое радостное событие, как рождение новой жизни. Однако я улыбаюсь Арафинвэ: — Это был чудесный день. В каком-то смысле так оно и есть — день закончился чудесно: Анайрэ осталась жива и здорова, а мой сын, как я внезапно понял — само совершенство. — Как ты думаешь, — спрашивает Арафинвэ, — кто первым из нас троих подарит отцу внучку? Куруфинвэ, кто же еще, думаю я. Но вслух отвечаю: — В следующий раз у меня непременно родится дочь. Буду держать это в мыслях, когда мы с Анайрэ… — запнувшись, я краснею. Арафинвэ заливисто смеется: — Не стесняйся, продолжай, Нолофинвэ! *** После ухода гостей Анайрэ сама укладывает Финдекано в первую после долгого перерыва ночь дома. А я ухожу в свою спальню и, лежа в постели, долго листаю при свете ночника сборник стихов, который в последнее время ходил по рукам среди знакомых и наверняка заслуживает внимания. Стихи записаны письменами Румила — усовершенствованные Куруфинвэ, они сами по себе прекрасны и воплощают поэзию в чистом виде, то повторяя рисунок морских волн, то подражая легкому дыханию ветра. Но мои мысли далеки от стихов, и смысл слов от меня ускользает. Когда я начинаю думать, что Анайрэ ушла спать в свою комнату, дверь наконец открывается. Такой оживленной я не видел Анайрэ с тех пор, как танцевал с ней, когда она еще не отказалась от мысли выйти замуж за Куруфинвэ. — Финдекано вернулся! А я-то думала, что счастью есть предел, — раздеваясь, делится она своим восторгом. Я кладу в книгу закладку и приподнимаюсь, опершись на локоть. — Дети рядом, — продолжает изливать душу Анайрэ, — один из них даже во мне — я все время его чувствую… и красавец муж, сын самого короля, согревает ночью постель — о чем еще можно мечтать? Меня заранее мучает мысль: что легче — разбить сердце Анайрэ, снова отправив старшего сына летом в Форменос, или огорчить Финдекано, сказав, что Руссандол в следующем году поедет на север без него? Скользнув в свободную белую сорочку, она ложится в кровать. Я протягиваю руку погасить ночник, но неожиданно Анайрэ привлекает меня к себе и целует, и в ласке ее теплых мягких губ звучит просьба. Прикосновение языка будит во мне желание, но, задев рукой живот Анайрэ, я напоминаю себе, что это желание сейчас неуместно, и лишь крепче прижимаю ее к себе. С тех пор, как мы зачали ребенка, мы не думали о плотской любви — до сегодняшнего дня. Оседлав меня, Анайрэ начинает распускать завязки моей сорочки. — Зачем, — протестую я. — Ведь ты же… — но отвлекаюсь на поцелуй. К моему плоскому животу прижимается ее округлый, и я ощущаю толчок нашего сына. — Забудь о детях, Нолофинвэ, — шепчет Анайрэ мне в губы. — Разве мало того, что ты меня любишь? — И сдергивает через голову сорочку. Скользнув ладонями по ее животу, я касаюсь груди, и Анайрэ улыбается моему ответу. *** Вот так Куруфинвэ и расплачивается за свою распущенность, думаю я утром. А сегодня настала моя очередь. Вспоминается ранняя юность, когда мы с друзьями засиживались допоздна за бутылкой вина и устраивали беспорядки, а наутро меня будили ни свет ни заря и вызывали к отцу. Голова тяжелая и ватная, в глаза будто насыпали песка. От прекрасной яичницы и тостов, приготовленных поваром, подташнивает. Когда Куруфинвэ после долгого отсутствия объявился с женой и новорожденным сыном на руках, он несколько недель жил у Атара, пока не построил достаточно сносный дом, чтобы туда можно было переселить семью. Готов поспорить, не будь на его попечении маленького Руссандола, он гораздо охотнее ночевал бы в недостроенном сарае под открытым небом, с голыми балками вместо крыши. Прекрасно помню, какими измочаленными они с Нерданэль выходили к завтраку. А когда я однажды не сдержался и выразил возмущение, Атар напомнил о нелегкой доле родителей новорожденного младенца. И, судя по голосу, мое замечание огорчило его больше, чем выходка старшего сына, который сбежал в лес, втихомолку женился и зачал ребенка, обреченного, как дикий зверь, родиться в глуши — и даже не удосужился тем утром переодеться в чистую тунику к завтраку. Моя комната была через коридор от Куруфинвэ, в дальнем от родителей крыле, и, судя по тому, что я слышал, им мешал спать не Руссандол, который вообще редко просыпался ночью. И вот сегодня я чувствую себя не лучше, чем Куруфинвэ в первое время после свадьбы, и Анайрэ улыбается, ловя мои мысли. Финдекано болтает о планах на сегодняшний день — почитать, покататься верхом и наведаться в сад Арафинвэ, чтобы выяснить, сколько бабочек он сумеет опознать. Его тарелка пустеет в мгновение ока. Пока я тру глаза, он собирает вилкой остатки яичницы и отправляет в рот. — Можно добавки? Удивленная Анайрэ добавляет ложку, другую, и Финдекано кивает, только когда тарелка снова полна до краев. — Если хочешь знать, я придумал на сегодня кое-что получше, — говорю я. — Но я же хотел почитать книгу про Тол Эрессеа, которую одолжил дядя Феанаро! Я пренебрежительно машу рукой. — Кому нужны эти учебники. Позанимаешься с Руссандолом, когда он приедет на следующей неделе. Финдекано перестает жевать и смотрит на меня испуганно, словно я приберег для него какое-то наказание. — Да не смотри ты так, Финдекано! Я всего лишь хотел взять тебя на прогулку, чтобы показать подданным, что ты вернулся, а потом пообедать на площади у фонтана. — Правда? — оживляется он и задумчиво морщит лоб: — А разве у меня есть подданные? — Конечно — ты же принц. — Значит, и у Майтимо они есть? Тут мне хочется сказать, что никаких подданных у моего старшего племянника нет. Но у него и правда немало поклонников, хотя он и редко бывает в городе. — И у Майтимо, — кисло соглашаюсь я. — Многим он нравится больше других принцев нолдор. — Я тоже люблю его больше всех, — краснея, признается Финдекано. Хочется напомнить, что я и сам вообще-то принц, но спорить с тринадцатилетним сыном — это как-то по-детски. Ведь, несомненно, отец для него важнее двоюродного брата? — Так значит забудешь на сегодня о книгах? Финдекано с воодушевлением кивает. Я попросил заранее оседлать своего коня и пони сына, и мы начинаем объезжать дома знакомых. Все радуются, видя Финдекано, и задают пустяковые вопросы, на которые он мог ответить и до учебы у Куруфинвэ, или просят спеть песенку, ради которой не требовалось учиться у Макалаурэ. И сразу переключаются на разговор со мной, а, пока мы обсуждаем градостроение, поставки зерна и выпас скота, Финдекано скучает, болтая ногами. Ближе к полудню он нерешительно подает голос: — Атар, на самом деле я до сих пор не оправился после путешествия. Может, навестим остальных завтра? Финдекано совершенно не умеет лгать, но я улыбаюсь, скрепя сердце: — Конечно, только давай сначала пообедаем. Мы садимся на край чаши фонтана, куда свежий ветер иногда доносит брызги. Площадь сегодня полна прохожих. Заметив сереброволосую девочку, предлагающую пирожки с начинкой из пряных креветок, я беру один Финдекано, а другой себе. Финдекано окунает палец в фонтан и что-то пишет на плоских серых камнях бортика, но Лаурелин в зените, а полдень такой жаркий, что слова испаряются быстрее, чем можно их прочесть. — Тебе понравился Форменос? — спрашиваю я, чтобы прервать молчание, втайне надеясь, что Финдекано признается, как ему было тяжело. Но он кивает, вспыхнув от удовольствия и готовясь снова поведать о своих приключениях. — А чем бы ты хотел заняться зимой? — отвлекаю я его вопросом, потому что уже дважды слышал, как Финдекано рассказывал о них дедушке и дяде. И это еще не считая того раза, когда он делился своей историей с Анайрэ. — Языками, правописанием, историей, ботаникой, рисованием, музыкой, скульптурой… — охотно начинает загибать он пальцы. — Погоди, — со смехом перебиваю я. — Разве можно учить все это сразу! У тебя будет каша в голове. — Майтимо ведь учит, — возражает он. Не найдясь с ответом, я обвожу взглядом площадь и замечаю Эктелиона, младшего сына лорда Дома Фонтанов, который, о чем-то смеясь, вдвоем с сыном королевского повара разворачивает завернутые в тряпицу деревянные тренировочные мечи. Оба мальчика на вид лет на десять старше Финдекано. Взмахнув мечами, они начинают поединок, и от нахлынувших воспоминаний у меня даже чешутся руки — так хочется снова стать подростком, чтобы день-деньской дурачиться и, сидя на краю фонтана, болтать об охоте, поединках, скачках и проходящих мимо хорошеньких девушках, а не вести с друзьями, ставшими теперь лордами, дискуссии о породах строительного камня и лугах для выпаса скота. Раскрошив остатки пирожка, Финдекано кормит стайку курлычущих голубей. — А ты разрешишь мне? — спрашивает он. — Что разрешу? — Изучать эти предметы? В синих глазах, на мгновение встретившихся с моими, мелькает робкая надежда. Никогда не понимал стремления забиться в угол и в одиночестве поглощать книги. Помню, когда я был еще ребенком, Атар иногда звал Куруфинвэ на какое-нибудь собрание, а Куруфинвэ возмущался, что не успел дочитать учебник или едва только приступил к поручению Аулэ, и Атар всегда сдавался, находя ему оправдания. — Руссандол ведь не сможет за свои два дня обучить тебя этому, — напоминаю я. — Он займется только языками, правописанием, историей и ботаникой. А музыку, рисование и скульптуру я буду учить сам. Летом было так много уроков, что мне на всю зиму хватит. Эктелион сперва берет верх над сыном повара, но у него соскальзывает рука, и он касается мечом руки противника, что равноценно проигрышу. Сын повара победно смеется. Эктелион хмурит брови. — Деремся до трех побед, — серьезно объявляет он и, широко расставив ноги, принимает боевую стойку. Финдекано жадно наблюдает за ними, иногда искоса поглядывая на меня. И что только за мысли роятся под гривой этих гладких черных волос, заплетенных няней в косы? Сын повара начинает терять темп, проигрывая противнику, и вдруг резко бросается в атаку, чуть не застав Эктелиона врасплох. Финдекано вздрагивает, будто готовясь вскинуть меч, чтобы отразить удар, и с облегчением выдыхает, когда Эктелион парирует, почти отвоевав победу. — Атар, разреши мне тренироваться как они, — говорит он наконец, кивая в сторону мальчиков. — Я хочу научиться фехтовать. — Ты еще слишком мал — поранишься, — со смехом возражаю я. — Подожди хотя бы год-другой. — Дядя Феанаро уже показывал мне кое-что. Даже Карнистир тренируется, хотя ему всего четыре, — с незнакомой мне решимостью настаивает Финдекано. — Я правда хочу научиться, отец. — Что ж, тогда придется подыскать тебе учителя, — чувствуя себя как выжатый лимон, окончательно сдаюсь я. И вдруг мою шею обвивают тонкие, но уже ставшие сильнее, чем прежде, руки, и горячий шепот обжигает ухо: — Отец, я люблю тебя! *** После возвращения домой усталость Финдекано как рукой снимает. Из кабинета, куда я ухожу писать отчеты для отца, слышен топот легких ног, сбегающих вниз по лестнице, и минутой позже Финдекано уже гоняется по саду за бабочками в компании Арафинвэ, неторопливо следующего за ним. — Дядя Арафинвэ, смотри — монарх! Дядя Арафинвэ, репейница! — несмотря на преграду в виде высокого этажа и оконного стекла доносится до меня восторженный голос сына, и забытое перо замирает в руке. Открывается дверь, и заходит Анайрэ. Только ей можно входить в кабинет без стука, такого не позволяют себе даже брат и отец. Подобрав платье, Анайрэ с большой осторожностью устраивается на краешке стола и, улыбнувшись голосу Финдекано, доносящемуся из сада, наклоняется меня поцеловать. — Благодаря тебе я нашла свое счастье, милый, — коснувшись моего подбородка теплыми пальцами, произносит она неожиданно для меня: в отличие от братьев мы с Анайрэ не привыкли открыто выражать свои чувства. — Нолофинвэ, не смотри на меня так, словно ждал упреков! — смеется она моему удивлению. — Ты тоже приносишь мне радость, — отвечаю я, получая в награду поцелуй. На губах Анайрэ, касающихся моего лба, расцветает улыбка. — Ты никогда не задумывался, как много дорог лежит перед нами? Один неверный шаг — и все могло бы обернуться иначе… — размышляет она вслух. — Если бы ты не сделала шаг мне навстречу, то никогда бы не узнала о потере. — И это учит меня шагать осмотрительно, чтобы потерь было меньше. — Наш век очень долог, Анайрэ. Одна радость случается, другая проходит мимо. О той, что проходит мимо, мы никогда не узнаем. — А если бы мы каждый раз узнавали о потерянной возможности? — …то вся наша жизнь была бы сплошным мучением. Взяв ее за руку, я переворачиваю ее в своей ладони. Руки Анайрэ белее моих, маленькие и хрупкие, как у фарфоровой куклы, но теплые. Настойчиво сжав мою ладонь, она тянет ее к своему округлому животу. — Этот мальчик родится мудрым, — тихо произносит она, — и больше других будет походить на тебя. Сначала сын не откликается под моей ладонью. Вспомнив, о чем говорил Арафинвэ, я пытаюсь почувствовать его, и вдруг ощущаю движение, легкий толчок прямо в ладонь и вскрикиваю, рассмешив Анайрэ. Сын словно пытается коснуться меня через тонкую преграду. — Второй ребенок уже вот-вот появится на свет. Не пора ли привыкнуть, что дети толкаются? — подтрунивает надо мной жена. — Дело не в этом, — негромко возражаю я. Поражает сама мысль о том, что так близко от моей ладони — еще не рожденное дитя, сотворенное из частицы меня и Анайрэ; что, вынашивая ребенка, терпя недомогание и боль во время родов, Анайрэ стольким жертвует ради меня, хотя раньше я не мог и надеяться найти ту, что решится на это; и наконец, что маленькая рука, толкнувшаяся в ладонь — это рука моего сына, который сейчас растет в чреве своей матери. Незримо бьется его сердце, но сейчас я чувствую его. Если бы только это мгновение могло длиться вечно. Однажды он родится, вырастет и отдалится от меня, как всегда бывает с родителями и детьми — но я не хочу, чтобы этот день настал. Мечтаю сохранить эту близость навсегда. Я ловлю себя на том, что мое прикосновение превращается в ласку, и Анайрэ проводит рукой по моим волосам. — Турукано, — себе под нос говорю я. — Что ты сказал, любимый? — Я бы хотел назвать нашего сына Турукано. И когда, еще раз толкнувшись, сын успокаивается, я улыбаюсь.