Под гнетом беззаботных дней

В бесконечной череде однообразных дней есть своя прелесть. За неделю, прошедшую с тех пор, как мы вернулись в Тирион, я тщательно обдумал, чем буду заниматься осенью, и составил расписание в учетной книге, позаимствованной из кабинета отца. Заполняя страницы, я не давал себе ни единой поблажки: «День пятый. Утренняя поездка в Тирион. Разобрать путешествие на Тол Эрессеа, диалекты телерина, задание по уравнениям. Поужинать с Нолофинвэ. Лечь спать. День шестой. Выслушать ответ по Тол Эрессеа. Повторить каллиграфию, эволюцию диалектов нолдорина. Поужинать с Нолофинвэ. Уехать домой. Поработать над подарком на день зачатия Карнистира. Лечь спать». Да, дошло до того, что без прописанного указания самому себе я бы просто перестал ложиться спать. Если в расписании попадалась пустая строка, я не успокаивался, пока не находил и не вписывал в неё какое-нибудь занятие. Сегодня разыскал Ворондила, который всё лето донимал меня предложениями потренировать защиту на мечах. Летом я от него беспечно отмахивался ради занятий с Аннавендэ, а теперь не отставал, пока он не выкроил пару дневных часов, и благодаря этому в книгу добавилось еще несколько строчек. Прежде меня смутили бы две недели подряд без единого выходного, но в последнее время бесконечная работа наполняла мою душу холодным спокойствием. Сейчас я собираю вещи: завтра впервые поеду к Нолофинвэ учить Финдекано. Голова гудит: хорошо, что можно куда-то уехать. Хотя от чего я бегу, и не последуют ли тревоги за мной — неизвестно. Утром надо будет встать в час Смешения света (даже если проведу бессонную ночь) и не мешкая ехать в Тирион, чтобы посвятить учебе лучшее время. За окном уже вечер, и струится мягкий серебряный свет. Макалаурэ после ужина увязался за мной и лежит поперек кровати, провожая взглядом одежду, которую я складываю в дорожную сумку. Я делаю вид, что подбираю украшения, прикладывая их к груди и стараясь не встречаться с братом глазами через отражение в зеркале. Иначе, зная меня лучше других, Макалаурэ наверняка заметит, что мои мысли сейчас далеко отсюда. — Составишь мне компанию в Тирионе, когда закончится твое наказание? — спрашиваю я. Завтрашнее путешествие меня заранее пугает: придется два часа провести одному в чистом поле, борясь с искушением свернуть с дороги и умчаться на поиски того самого южного селения… Я обрываю мысль и с трудом возвращаюсь к пригоршне колец на ладони. Перебрав их, беру первые попавшиеся и бросаю в бархатный мешочек. Макалаурэ вздыхает. — Никогда бы не подумал, что две недели будут длиться так долго… — Прошла всего неделя, а ты уже вздыхаешь, — рассмеявшись, замечаю я. Все это время он ежедневно сочинял послания в Тирион, а Вингариэ засыпала его ответными письмами, и мне стоило больших усилий побороть ревность. — Лучше не напоминай, — уныло отзывается Макалаурэ. — И потом… думаешь, дядя Нолофинвэ будет рад меня видеть? — А как по-твоему? — фыркаю я. — Ведь ты его племянник. И разве он откажется от песни-другой после ужина? — Сомневаюсь, что он обрадуется. Да и вряд ли я смогу поехать. Надо закончить одну работу с отцом. Я невольно поднимаю голову, ловя в зеркале его взгляд, но Макалаурэ увлеченно царапает ногтем шов на покрывале, извлекая разные звуки. Создает музыку. До того, как уехала Аннавендэ, и стало понятно, что все мои умения ни на что не годятся, я почти не задумывался о музыкальном таланте брата. Этот дар всегда был частичкой Макалаурэ, как и серые глаза, непереносимость жары и блестящие каштановые волосы. Вроде бы ничего особенного, но в этом был весь Макалаурэ. Подумать только, я считал, что во всем его превосхожу. Меня всегда замечали первым. Еще бы — я выше ростом, лучше сложен, не говоря уже об огненно-рыжих волосах. И мои навыки ценнее в глазах нолдор, потому что они не врожденные (если не считать некоторой склонности к наукам), а отточены годами. Между тем брату и голос, и музыкальный дар достались при рождении, его талант в карман не положишь и с собой не унесешь. Да и кому нужны песни, когда надо построить город? Но теперь все перевернулось с ног на голову. Макалаурэ хотя бы радует сердца эльдар, а я и себе-то противен, когда запираюсь от братьев в библиотеке и часами сижу, уставившись в книгу, не в силах ни думать, ни читать, ни писать. Внимание пляшет, как блики света, отраженные в зеркале, и утекает в никуда. Я отвожу взгляд, пытаясь придать голосу беспечности и сосредоточиться на кольцах, которые перекатываю в руке. — А что за работа? Но Макалаурэ уже понял свою ошибку и вскакивает с кровати: — Это секрет. Не говори Атару, что я проболтался. — Да что я скажу? Ты же не объяснил, чем вы занимаетесь. — Но ты узнал, что у нас есть общее дело. Меня жгут обида и ревность. В жизни бы не поверил, что стану ревновать к родному брату, к моему Макалаурэ. Устыдившись, я пытаюсь затолкать эту ревность подальше. Когда Атар в начале лета бросил попытки обучить Макалаурэ кузнечному мастерству, я думал, что всякой надежде на то, что они подружатся, пришел конец. Но, как ни странно, дело пошло на лад. Один вечер стихов превратился в два. Порой они смеялись за ужином над какими-то своими шутками. А теперь еще и секретная работа? Ума не приложу, зачем Атару понадобился Макалаурэ. Ведь брат ненавидит ювелирку и кузнечное дело, а отец, хотя красиво поет и ладит со струнами, слишком нетерпелив, чтобы убивать время на музыку. Раньше я один помогал Атару в его тайных делах. Мы скрывали свои занятия не из прихоти, а из опасения опорочить доброе имя семьи. Создавали опасные химические соединения, способные творить чудеса, а потом уничтожали их и прятали формулы. Обсуждали вопросы, которые кому-то покажутся безнравственными: говорили о Валар, об отношении к ним сводных братьев отца, и даже о самом Эру. Иногда отец повышал голос, и его речь напоминала рокот камней, катящихся по склону — предвестников грозного обвала. Тогда я замолкал, понимая, что эти речи обращены не ко мне — мое присутствие лишь давало повод высказать давно бродившие в голове мысли, минуя благоволение Манвэ и Варды. Я безнаказанно говорил Атару все, что вздумается, а он делился секретами, которые сыну не следует знать о родителях. Однажды он признался, что, когда меня еще не было на свете, он не хотел становиться отцом — мечтал, как иные авари, навсегда остаться бездетным. Но по его глазам было видно, как он ненавидит себя за те мысли, поэтому я не принимал его откровение близко к сердцу. Мое самолюбие ранено. Не могу и не хочу верить, что все это достанется Макалаурэ. Мне кажется, что я падаю в пропасть. Сначала потерял Аннавендэ, а теперь из рук ускользает все, что мне дорого — отец, братья, любимые книги. Я сорвался с вершины, и земля все ближе… Словно ощутив мое смятение, Макалаурэ пытается смягчить сказанное: — Но это пустяки, Нельо. Сам знаешь, я терпеть не могу кузню. — Да разве кто-нибудь против, — отвечаю я со смешком, напоминающим всхлип. В отчаянных поисках опоры я только падаю ниже. Что со мной? Как я докатился до того, чтобы завидовать брату? — Как бы я хотел тебе рассказать, — вздыхает Макалаурэ, рисуя на покрывале маленькие круги и извлекая звуки, похожие на короткие глиссандо. — Неважно, чего ты хотел, — перебиваю я, и мой голос срывается, разрушая мелодию. В серых глазах Макалаурэ мелькает тревога и огорчение. Сев на кровати, он спускает ноги на пол. — Пойду-ка я лучше спать. Чем больше сплю, тем ближе встреча с Вингариэ, — пытается пошутить он. Он подходит ко мне сзади и обнимает за шею. Я стискиваю в кулаке кольца, касаясь костяшками пальцев стола. Макалаурэ целует меня в висок, согревая кончик уха горячим дыханием. — Спокойной ночи, Нельо, — говорит он, словно медля отпустить меня. — Я люблю тебя. И когда он аккуратно прикрывает за собой дверь, я наконец разжимаю руку, кольца падают на стол, стуча и рассыпаясь, и, спрятав лицо в ладонях, я даю волю слезам. *** Я просыпаюсь, ощутив на плече руку отца и в первую минуту не понимая, где я. Глубокий сон был похож на беспамятство. Щека прилипла к подушке, глаза словно налиты свинцом. Сквозь не задернутые с вечера занавески льется смешанный свет, разгораясь все сильнее: близится день. — Ты просил разбудить тебя в час Смешения, — напоминает Атар, внимательно глядя на меня и прилаживая наручи. Усилием воли я сажусь; с плеч соскальзывает не пойми откуда взявшееся одеяло. Я так и не разделся, даже не снял носки, только башмаки лежат поодаль. Атар одет в легкую тунику и штаны, как для уроков фехтования и стрельбы из лука, хотя сегодня не третий, а пятый день недели. В этот день мы обычно отдыхаем, строим планы и беседуем в отцовской мастерской. — Пойдем, я приготовлю тебе завтрак, — кивком указав на дверь, говорит он. Я покорно встаю, чувствуя себя грязным во вчерашней одежде; волосы сбились на затылке неряшливым колтуном. Зайдя на кухню, я пробую предложить помощь, но Атар прерывает: — Лучше сядь и не мешай. Он поджаривает на сковороде яйца, посыпая их мелко рубленным зеленым луком и тертым сыром, кладет на толстые ломти подрумяненного хлеба и поливает сверху каким-то соусом. Разумом я понимаю, что отцовская стряпня выглядит и пахнет аппетитно, и даже пробую убедить в этом желудок, но он бунтует при мысли о еде. Атар кладет рядом с тарелкой гранат. — Полезный завтрак перед дорогой, — объясняет он. — Бодрит и придает сил. Ребенком я объедался гранатами из отцовского сада, но сейчас меня мутит от одного вида, и я пытаюсь скрыть это кашлем. Атар усаживается за деревянный кухонный стол напротив меня и с аппетитом приступает к завтраку. — Неважно выглядишь, — разделываясь с омлетом, замечает он. — Может, останешься дома? — Не обращай внимания, — отвечаю я. — Просто плохо спал. — И даже не раздевшись. — Забыл переодеться. Надо сделать себе пометку перед строчкой «лечь спать». Атар кивает, продолжая невозмутимо завтракать. Положив в рот кусочек омлета, я пробую протолкнуть его сквозь комок в горле. Атар молча наблюдает, не отрываясь от еды. Наконец, его вилка звякает о тарелку. Он касается ладонью моей щеки и не убирает ее, пока я не набираюсь духу посмотреть ему в глаза. — Как ты похож на меня в юности, Нельяфинвэ... — задумчиво произносит Атар. — Ты же мой отец, — вполголоса напоминаю я. — Половина во мне от тебя. Однако иногда мне кажется, что мы с братьями взяли от отца не половину, а гораздо больше. Не могу отделаться от этой мысли, хотя наука и законы природы со мной не согласны. Когда эльдар жили у берегов Куйвиэнен, мудрые верили, что ребенок — это продолжение отца, а мать — лишь его временное пристанище. Конечно, потом они поняли свою ошибку. Но сомневаюсь, что наследие матери повлияет на мою судьбу так же сильно, как отцовское. — Да, — соглашается он с легкой улыбкой, — и я преодолел горести моей юности. Преодолеешь и ты. Возможно, пройдет еще пятьдесят лет, и тебе тоже выпадет незавидная участь утешать своего юного сына. И захочется плакать от собственного бессилия, как и мне сегодня. — Мало какие несчастья способны сломить эльдар, — помолчав, добавляет Атар. Вот только в глубине его глаз по-прежнему видна тень пережитого горя. *** Чтобы избежать неловкого прощания, я выезжаю рано, еще до того, как проснется Амил. В последнее время, желая мне удачи, все смотрят на меня с тошнотворной жалостью, которая тяжким грузом ложится на сердце. Поэтому я прошу Атара сказать все за меня, и он кивает, снова прилаживая наручи. Задержавшись в холле у лестницы, он целует меня на прощание, и мы сталкиваемся носами. И когда я успел догнать его ростом? Потрепав меня по плечу, Атар взбегает по лестнице и исчезает на втором этаже — будить Макалаурэ, чтобы обрадовать его утренними делами. Отец не умеет жалеть. Наверное, поэтому я так его и люблю. Жалость дает необоснованное преимущество над тем, кого ты жалеешь и кому всего лишь не повезло, разрешает смотреть на него свысока, словно на неразумного ребенка. Конечно, Атар выше меня во всем, и мне не суждено его превзойти, как бы я ни старался. Но ему нет нужды смотреть на меня с унизительным сожалением. Седлая коня, я продолжаю размышлять. Скоро горячей любви Макалаурэ к отцу придет конец — просыпаться ни свет ни заря просто выше его сил. Интересно, какое испытание Атар придумал ему на сегодня? Тренировку в стрельбе из лука? Ведь из-за рассеянности Макалаурэ часто промахивается. Всего через месяц-другой он отпразднует уже сороковой день зачатия. Когда младший брат был еще мал, я поначалу терпеть его не мог, но в один прекрасный день он заснул у меня на руках, и в мое сердце отравой проникла любовь. Просто заснул — что может быть безобиднее? Но мне хватило и этого. Как же легко меня было завоевать! Да и сейчас ничего не изменилось. Дорога в Тирион тянется медленно. Против привычек семьи и своих собственных, я совершенно не тороплюсь. Обычно мы стремимся к какой-то цели, словно до конца Арды нам отведено слишком мало времени. Иногда мне кажется, что и у меня его осталось не так уж много, поэтому я часто мчу во весь опор. Но сегодня плетусь медленной рысью, погрузившись в раздумья. Каким же я стану отцом, если Макалаурэ сумел покорить меня одним только сонным вздохом да тенью ресниц на круглых младенческих щечках? Как я наберусь смелости воспитывать детей, справляться с их слезами? Помня об опасностях — оставлять их без присмотра? Хранить спокойствие при виде их ран? Когда понадобиться — отпускать? Ведь даже бессмертные эльфы знают, что в любви надо уметь отпускать. Расставшись с Аннавендэ, я выучил этот урок и если когда-то полюблю, сумею подавить горячее желание удерживать любимое существо и найду в себе силы отвернуться. Атар сегодня справился с этой задачей. Я прекрасно понимаю, как тяжело было отпустить меня к Нолофинвэ — он предпочел бы, чтобы я послушался совета и остался дома. Он снял бы наручи, переоделся в рабочее, мы закрылись бы в его мастерской и поговорили начистоту. Возможно, я бы открыл ему то, в чем не смог признаться даже Макалаурэ на берегу моря. Я рассказал бы о страхе навсегда остаться бездетным и одиноким и возможно заплакал бы, а он держал бы меня за руку и молчал. Но я уехал в Тирион, и он меня отпустил. Отпустил, несмотря ни на что. Но почему? Как видно, мне суждено остаться одиноким. *** Финдекано сидит на ступенях у дома и делает вид, что читает. Мне хорошо знакомы эти уловки, когда ты замираешь как истукан, правдоподобно наморщив лоб и вцепившись в книгу. В детстве мы с Макалаурэ целыми днями упражнялись в этом искусстве, сидя с Атаром в библиотеке. Он писал письма или делал заметки для лучших умов Амана, а мы занимались уроками. Разделенные столом, мы прилежно вглядывались в книгу, а сами тайком водили и выстукивали друг другу большим пальцем ноги по ступне. С помощью этого секретного языка мы, делая вид, что читаем, сплетничали о семье, придумывали, чем займемся, когда нас наконец-то выпустят из библиотеки; ныли об уроках — куда же без этого, хотя я втайне любил учиться. «Кому нужна это чушь!», просигналил как-то раз Макалаурэ, решая уравнение. — Тебе только кажется, что это чушь, — отозвался отец под шорох своего пера, летающего по бумаге. — На самом деле в работе с металлом и расчете конструкций без азов математики не обойтись. Сжалившись над нашим смущением, он, не отвлекаясь от работы, добавил: — А вы думали, что, выучив валарин, я не смогу разобрать ваш простейший язык? Однако приказа убрать ноги и вернуться к урокам не последовало. Но увы, наш язык перестал быть секретным, и с тех пор мы пользовались им только в тех редких случаях, когда нас усаживала за книги Амил, у которой не было лингвистических талантов отца. Подходя к усадьбе и наблюдая за Финдекано, я стараюсь не шуметь и не привлекать внимания. Он сосредоточенно хмурится, не отрываясь от книги, но то и дело стреляет глазами по сторонам, окидывая взглядом улицу. Может, ищет среди черноволосых нолдор проблеск рыжего цвета? Так и не замеченный Финдекано, я толкаю створку ворот. Уронив книгу, он стремглав мчится мне навстречу по входной дорожке и, врезавшись в меня, молча утыкается носом в живот, обнимая за талию. Погладив Финдекано по волосам, я пытаюсь нагнуться и тоже его обнять, но он только сжимает руки крепче. — Я боялся, что ты не приедешь, — охрипшим от волнения голосом говорит он, задирая подбородок, чтобы на меня посмотреть. Я опускаюсь на корточки, и он обвивает мою шею руками, прижимаясь щекой к плечу. — Отчего же? — Думал, вдруг у тебя какие-то важные дела с дядей, — отвечает Финдекано, уткнувшись мне в волосы и наматывая прядь на палец. — Нет, что ты, отец сегодня занят с Макалаурэ. — Мы обмениваемся быстрыми улыбками: когда Атар лично обучает Макалаурэ, жди беды. — Услышишь из нашего леса шум и крики, не удивляйся. — Он будет стрелять из лука? — ужасается Финдекано, и впервые за последние несколько дней у меня вырывается искренний смех. — Боюсь, что да, — под его веселый смешок шепотом соглашаюсь я. Мы идем по дорожке к покинутой на ступенях дома книге. Просунув в мою руку тонкую ладонь, Финдекано поднимает ко мне свое светлое детское лицо. — Макалаурэ только и делает, что промахивается, — непочтительно фыркает он, заставая меня врасплох своей откровенностью. Похоже, в обществе моих братьев Финдекано сдерживал темперамент, но, вернувшись домой, показал, что проведенное с нами лето не прошло даром. Даже его одежда застегнута словно наспех, кое-как. Остановившись возле крыльца, я начинаю приводить ее в порядок. — Макалаурэ промахивается далеко не всегда, — строго поправляю я. Подумав, Финдекано заговаривает о другом: — Атар велел спросить тебя кое-о-чем. — О чем же? — разгладив его одежду и поднимая книгу, спрашиваю я. К счастью, корешок не пострадал. — Не хочешь ли ты с нами пообедать? После долгой поездки завтрак с отцом уже почти изгладился из памяти. Золотое сияние давно вступило в свои права, и в Тирионе почти настало время полуденной трапезы. Мой желудок издает голодное урчание. — Почему бы и нет, — отвечаю я, удивляясь неизвестно откуда взявшемуся аппетиту. — Но сперва мне надо умыться и переодеться с дороги, если ты не против. Пожав плечами, Финдекано оборачивается к слугам, с отсутствующим видом замершим у входа. Один из них открывает дверь и ведет меня по лестнице в предназначенную мне комнату; Финдекано не отстает ни на шаг. Таз для умывания уже наполнен ароматной теплой водой, рядом приготовлены мыло и полотенце. Кровать, не уступающая размерами моей собственной, застелена покрывалом без единой морщинки. Темно-зеленых оттенков комната роскошно задрапирована бархатом и парчой. Дома у нас такой красоты не найдешь: редко бывающие гости обычно приносят с собой сажу на сапогах — розовая вода и бархатные занавески их мало интересуют. Слуга оставляет нас одних. Финдекано запрыгивает на кровать, наблюдая, как я умываюсь и переодеваюсь. — Вчера я катался верхом, — делится он. — Ого, правда? — Теперь я прыгаю дальше. К тому же Атар разрешил в свободное время заниматься фехтованием. Подыскивает мне учителя. Жаль, что ты не сможешь меня тренировать… Финдекано вздыхает. — В Тирионе многие владеют мечом лучше меня, — замечаю я. — Но ведь дядя фехтует лучше всех? Непростой вопрос. Хотя отец в этом году без труда победил лорда Лайкуйвэ, из-за своей горячности он упустил первое место. Успех в танце с мечами отчасти зависит от ловкости, а отчасти от внутренней собранности, и, даже если промашка Атара была намеренной, ему этой собранности не хватило. — Да, он очень хорош, — соглашаюсь я наконец. — А вот лучше других или нет — сказать трудно: его не волнует победа. — Все равно, раз ты сын Феанаро, значит, тоже отлично владеешь мечом, — убежденно говорит Финдекано и озадаченно хмурит лоб: — Но тогда почему отстает Макалаурэ?.. Увы, на последнем уроке фехтования перед отъездом из Форменоса даже Тьелкормо его превзошел. — У Макалаурэ другие таланты, — защищаю я брата. — Знаю, я даже попросил его опять заниматься со мной музыкой. — Тогда уж проще совсем к нам переехать, — шучу я. У Финдекано загораются глаза: — Ты не против? Я хочу к вам! Тут слишком тихо, и у родителей скоро будет другой ребенок. У них не останется времени на меня. Пожалуйста, Нельо, возьми меня с собой! Ну пожалуйста! Вырвавшееся у Финдекано имя, которым меня зовут только родители и братья, застает меня врасплох. Хотя я разрешил называть меня Нельо, раньше он никогда на это не решался. Синие глаза смотрят на меня с отчаянием. Вдруг губа у него начинает дрожать. — Мне тут совсем одиноко… Обняв Финдекано, я чувствую, как его трясет от попыток сдержать слезы. — Почему я не родился твоим братом… — шепчет он. — Эру послал меня не в ту семью. — Тише… тише… — успокаиваю я. — Эру никогда не ошибается. Раз ты родился здесь, значит, таков был его замысел. И нам не всегда дано его понять. Постепенно дрожь Финдекано стихает, и дыхание выравнивается. Он расслабляется у меня в руках — хрупкий мальчик, кожа да кости. Однажды он станет высоким и сильным, как я, но сейчас в это трудно поверить. — Разве тебя не утешает, что все не зря? — шепотом спрашиваю я. — Что все ведет к какой-то важной цели? Мне вспоминается Аннавендэ. Неужели в горе, которое обрушилось на меня, тоже есть смысл? Но какой смысл в том, чтобы любить двоих или любить без надежды? Ведь неважно, кого она выберет — ее решение все равно кому-то причинит боль. Один из нас будет обречен на жизнь без любви и детей. — И страдания не напрасны, — добавляю я безо всякой уверенности. Аннавендэ умчалась к суженому, которого я никогда не видел и о котором знаю только, что он создает музыкальные инструменты на жарком пыльном юге Амана. Если она поспешила, то наверняка нежится сейчас в его объятиях, пока я утешаю Финдекано. Будут ли у них дети? Порой мне кажется, что мечтать об Аннавендэ — почти такое же преступление, как разлучать женатую пару. Стоило бы написать ей, чтобы не думала о моих чувствах, принимая решение. Только, боюсь, в этом вопросе ей и так нет до них никакого дела. Да и кроме того, у меня не хватит духу отправить такое письмо. Проще полоснуть себя ножом по руке. Отпрянув, Финдекано проводит гладкими, точно шелковыми, кончиками пальцев по моей щеке. Почему они мокрые?.. Наверное, это просто щека намокла от слез. — Я тебя люблю, — шепчет он, целуя оставленную слезами дорожку. Мое сердце болезненно сжимается. Оно истосковалось по этим словам, только произнесенным совсем другим голосом. *** Зная, что требования дяди гораздо выше привычных мне дома, я уделяю одежде особое внимание: разглаживаю складки и проверяю, чтобы все было тщательно застегнуто. Хотя я взял светло-голубой наряд с медно-золотистой каймой, которая подчеркивает золотые блики в волосах, выбор пал на него по иной причине — к чему мне теперь красота? Я вынимаю из сумки бархатную коробку, завернутую в шелковые штаны, предназначенные для сна. Откидываю крышку, и золотой полуденный свет ласково касается медных изгибов венца. Аккуратно причесав волосы и надев венец, я замечаю, что Финдекано смотрит на меня, слегка приоткрыв рот. — Смотри, муха залетит, — поддразниваю я, стараясь придать голосу веселые нотки. — Просто я никогда раньше не видел на тебе венца, — оправдывается Финдекано. — Тогда вспомни-ка свой экзамен на прошлой неделе. — Но это было важное событие, ведь правда же? — неуверенно возражает он. — Конечно. А разве твой отец не носит венец, не снимая? — Носит, вот только… — Ну а раз я у него в гостях, то буду соблюдать правила. Взяв Финдекано за руку, я отправляюсь в столовую. Обеденный зал впечатляет размерами; посередине овальный стол, накрытый светло-бежевой скатертью; над ним сверкает хрустальная люстра. Анайрэ уже в столовой — объясняет слугам, какое вино подавать к столу. Наше появление застает ее врасплох. — Руссандол! Я не знала, что ты уже приехал! — Поспешив к нам, Анайрэ берет мое лицо в свои мягкие теплые ладони и целует в щеку. — Ты просто светишься! — одобрительно замечает она. Но боюсь, что все дело в одежде: моя душа словно окутана промозглым серым туманом, из которого сотканы облака. — Спасибо, ты тоже прекрасно выглядишь, — вежливо отвечаю я. — Надеюсь, у вас с ребенком все хорошо? — Мы оба здоровы, — мягко улыбнувшись и погладив округлый живот, отвечает она. Мы садимся за стол, и через минуту-другую заходит дядя. В одной руке у него кубок, в другой — свиток; он так поглощен чтением, что бредет наугад, и, лишь поцеловав Анайрэ и Финдекано, наконец замечает меня. — Руссандол! — подпрыгивает он от неожиданности и сдвигает брови. — Прошу прощения, что не встретил тебя у ворот. Сын был обязан сообщить о твоем прибытии. Покраснев, Финдекано начинает разглядывать скатерть. — Это моя вина, дядя, — вступаюсь я. — Мне следовало бы об этом догадаться. Я сам попросил Финдекано показать мою комнату и не отпускал его, торопясь узнать, как продвигаются занятия. — Ну что ж, — Нолофинвэ кладет свиток на стол и крепко пожимает мне руку. — Добро пожаловать, Руссандол. Мы рады приветствовать тебя в нашем доме. В столовую входят слуги. Они наполняют наши с Нолофинвэ бокалы вином, а бокалы Анайрэ и Финдекано — соком; ставят посередине стола поднос с фруктами и хлебом. Я вижу, как загораются глаза Финдекано при виде нектаринов, но он удерживает руки при себе, поэтому я спокойно сижу, дожидаясь, как поступит глава дома. Минуту спустя нам приносят накрытые крышками чаши с приправленным рисом золотистым бульоном. Нолофинвэ берет ломтик хлеба и обмакивает в суп. Анайрэ и Финдекано следуют его примеру, и я тоже приступаю к еде. За обедом Нолофинвэ не сводит глаз со свитка. Только и слышно, как стучат ложки, да хрустит яблоком Финдекано, вызывая недовольные взгляды отца. — Как поживают твои родители и братья, Руссандол? — так и не дождавшись от мужа ни слова, спрашивает Анайрэ. Я вежливо отвечаю, что все здоровы. Финдекано громко прихлебывает суп. — Милый, ну что же ты, — делает замечание Анайрэ, и Финдекано виновато сникает. Подняв кубок, я задеваю ножкой о тарелку и вздрагиваю от резкого звука, который остальные словно бы пропускают мимо ушей. Анайрэ тщательно выбирает вилкой семечки из киви. Финдекано пьет сок, держа бокал двумя руками. Нолофинвэ вдруг встает, скрипнув ножками стула по паркету, и вылетает из столовой, так и не отрываясь от свитка. Анайрэ краснеет и начинает было извиняться, но тут Нолофинвэ возвращается: — Забыл предупредить, Руссандол: завтра мы ужинаем с моими родителями. Полагаю, ты взял подходящую одежду? — Конечно, — заверяю я. — Что ж, тогда успехов в учебе, — С этими словами он снова исчезает. *** Поначалу тишина в доме радует. Мы с Финдекано расположились в гостиной, куда привела нас Анайрэ, и читаем каждый свою книгу. В комнате нет окон, она освещена лампами по углам, обита светло-бежевым бархатом, в котором тонут звуки, и украшена кружевами. Слышен лишь шорох страниц. Но очень скоро тишина начинает действовать угнетающе. Я принимаюсь считать каждый вздох и задумываюсь о том, сколько их неосознанно делаю ежедневно. Наверное, стоило бы больше ценить свои легкие и воздух, питающий кровь. Сосредоточившись, можно ощутить, как воздух проникает через нос, на мгновение задерживается в груди и вылетает обратно, услышать биение сердца, отдающееся в ушах. Это похоже на шепот миниатюрного океана, чьи маленькие волны бьются в барабанные перепонки. В своем воображении я вижу, как сердце сокращается, толкая кровь по венам в легкие, принимая воздух, который я вдохнул. Представляю кровяные тельца, похожие на круглые красные подушечки. Подгоняемые биением сердца, они сталкиваются в своем беге по артериям, кружатся в потоке, наполняют глаза и уши, протискиваются по капиллярам на кончиках пальцев в тот момент, когда я сжимаю рукой книгу. Если сжать ее крепче, ногти белеют из-за оттока крови, которая бурлит, как поток подо льдом, полная пузырьков. Но как же маленькие кровяные тельца — не зовут ли они на помощь? Я расслабляю пальцы, и цвет возвращается, а сердце стучит размеренно, как и прежде. Боюсь, я сойду с ума в тишине этого дома. Я украдкой проверяю, далеко ли продвинулся Финдекано. Он читает одну из книг Атара о разделении нолдор и телери во время Великого Похода. Мы собирались обсудить эту главу, когда он закончит, но пока он не одолел и половины. Я вздыхаю. Вся комната наполняется этим звуком, и Финдекано поднимает глаза, наморщив лоб. Моя улыбка успокаивает его, и он возвращается к чтению. Отчаянно хочется пробежать по дому, вцепившись в волосы и кричать, пока крик не наполнит каждый угол. Слова не нужны, достаточно шума. Крики тополиным пухом набились бы в углы, прилипли паутиной, и даже педантичным слугам дяди было бы непросто их оттуда вымести. Шум водоворотом поднялся бы к потолку и выплеснулся на крышу. Мой голос взметнул бы тяжелые гардины, полы весело загудели бы от топота моих ног, и воздух зазвенел бы даже в тех закоулках, которые со дня творения дремали в тишине. Младенцем Финдекано наверняка заливался плачем, но трудно представить, что тишину этого дома могут нарушить вопли голодного ребенка. Второй сын Нолофинвэ, родившись, тоже будет плакать — трое младших братьев не оставили мне сомнений — но, представляя темные волосы, голубые глаза, красное, сморщенное, как скорлупа грецкого ореха, личико ребенка и мелькающие кулачки, я вижу лишь картинку без звука, хотя маленький рот напрягается в крике. Приходит Анайрэ и простым прикосновением успокаивает сына, и. хотя ее губы еле заметно шевелятся, словно выводя мелодию без слов, я не слышу ни звука. Я прижимаю ладони к ушам, пытаясь отгородиться от этой тишины, но в закрытом пространстве стук сердца отзывается барабанным боем, и, осознав тщетность своих усилий, я поспешно убираю руки. Вместо того чтобы бездельничать, мне следовало бы изучать, как квенья разделился на диалекты ваньяр и нолдор. Книга, которую я читаю, написана отцом еще в юности, до женитьбы. Кожаный переплет уже изрядно потрепан: учебник прошел через множество рук; он считается одним из лучших исследований темы. В одной из учетных книг отца есть список тех, кто стоит в очереди, чтобы его прочитать, но его сыновьям можно брать учебник без очереди. Только до сих пор я этой привилегией не пользовался. Кажется, мозг скоро превратится в вату — сколько бы я ни читал, слова не держат формы, расползаются и клочками мокрой ветоши оседают на дне черепной коробки. Я крепко зажмуриваюсь и снова открываю глаза: строчки, выведенные красивым почерком отца, бегут по странице, словно волны по пшеничному полю, словно рябь по морской глади, но я уже отчаялся выловить из их стройных рядов хоть какой-то смысл. Зимой, в месяц накануне Нового года, мы с Макалаурэ поедем в Альквалондэ; я затворюсь в библиотеках Таникветиль, а он будет заниматься с наставником. К тому времени мне необходимо изучить все, написанное отцом, и уметь пересказать прочитанное. У меня останется месяц, чтобы отточить навыки в библиотеке Манвэ, а потом я предстану перед ним, чтобы показать свои знания. И тогда, возможно, меня признают знатоком истории и лингвистики. Год назад мне точно так же удалось получить звание одного из самых молодых мастеров металлургии — не считая, конечно, отца. Нолдор ценят подобные почести. И хотя тяга к знаниям есть не только у нас, но, допустим, и у ваньяр, только мы стремимся увековечить навыки бессмысленными буквами, выбив свое имя в списке мастеров, а Манвэ поддерживает и освящает этот обычай. В тишине дома Нолофинвэ, где невозможно сосредоточиться, я впервые задумываюсь: так ли уж это важно? Ведь это смешно — так изводить себя ради того, чтобы твое имя высекли на мраморной плите в чертогах Таниквэтиль. К чему эта суета, когда Амил может сделать для меня дома то же самое? Я бы стер свое имя с той плиты, если бы это помогло обрести то, что оказалось так легко потерять, и что на самом деле гораздо важнее славы. Всю жизнь я принимал свой интеллект как должное. Для сына Феанаро это так же естественно, как иметь две руки и две ноги. Без проницательного ума я бы чувствовал себя ущербным. Еще совсем ребенком, до рождения Макалаурэ, я тайком брал книги из кабинета отца и читал их в постели по ночам, а на половицах под кроватью вел секретные записи мелом. Узнав об этом, отец рассмеялся, а мама притворно нахмурилась, но было видно, что она тоже довольна моей любознательностью. Никого не удивило, когда прошлой зимой меня признали мастером металлургии и высекли мое имя на камне несколькими строчками ниже имени отца. Тем более никого не удивит, если я стану мастером истории и лингвистики. И все же я стремился достигнуть этой цели на сотню лет раньше положенного, ведь мне казалось, что все остальное — жена и дети — приложится само собой. В душе я всегда лелеял картину: небольшой дом подальше от Тириона, возможно, на севере; простой деревянный стол, нагруженный книгами; сзади подходит жена и обнимает меня поверх плеч, ее ладони скользят под одежду и гладят меня по груди; ручонки ребенка цепляются за мои колени, и тонкий голосок окликает: «Атар?» — Майтимо, я закончил, — говорит Финдекано тихо, словно боясь потревожить тишину, затаившуюся по углам этого дома, и мои размышления. — Я могу пересказать главу. Я закрываю книгу и улыбаюсь ему. История — мое спасение, ведь моя тоска покажется лишь каплей в море печали прошедших столетий.