Новая жизнь или судьба дала мне шанс.

Утро. Он медленно открывает глаза, сонно моргает и смотрит в выбеленный потолок, на котором ещё не горит излишне ярким электрическим светом старая круглая лампа. Это немного его расстраивает, потому что если бы она горела, то от лампы по комнате расходились бы причудливые тени, и можно было бы хоть как-то развлечься, думая, на что же они похожи. Но лампа не горит, из окна льётся свет, из-за которого окружающая обстановка кажется какой-то слишком белой и стерильной, и он продолжает пялиться в ровный потолок. Как же надоело. Каждый день одно и то же, те же белые стены, те же надоедливые приборы с мерзким пищащим звуком, не замолкающие ни на секунду, те же безразличные лица врачей, которые приходят два раза на запланированный осмотр и тыкают в руки, на которых и места живого не осталось уже, иголками, ставят капельницы, проверяют приборы, берут анализы, и так по кругу. Но ему уже совсем всё равно. Боли уже давно нет, она словно растворилась в однообразном круговороте дней, похожих друг на друга, словно близнецы, осталось одна только апатия. На белых простынях неподвижно лежит юноша, безразличный ко всему уже который по счёту день. -Думаю, он не сможет больше встать на ноги... -Да, если он сможет хотя бы встать, это будет для него роскошью... Голоса звучат глухо, неразборчиво, словно говорят не совсем рядом, а из-за какой-то преграды. Люди говорят быстро, взволнованно, часто шепчут, чтобы не тревожить и без того не реагирующего ни на что пациента, но ему всё равно, даже если бы они кричали во весь голос сутками напролёт. Парень на больничной койке уже свыкся с мыслью о потере дееспособности своих ног, привык к тому, что теперь навсегда прикован к инвалидному креслу. Это казалось уже не таким страшным и безысходным, как белизна вокруг и не прекращающийся писк приборов, который будто бы въедается медленно под черепную коробку. Он привык к физической боли, с которой, возможно, уже не распрощается никогда, но горе от потери семьи никак не могло покинуть его. Он чувствует почти физически эту невыносимую тяжесть, она проникает под израненную кожу, скручивает обезвоженные мышцы и никак не покидает и без того порядком настрадавшейся головы. К такому, он уверен, привыкнуть просто невозможно, хотя один из голосов, монотонный и серый, как и всё вокруг, изо дня в день втолковывал, что парень сможет пережить. Психолог, кажется, который должен был делать легче, но ему становилось… никак, сколько бы мужчина не блистал своим красноречием и желанием вывалить вбиваемые в голову в университете знания на ещё одного покалеченного судьбой несчастного. Однообразность дней иногда разбавлял высокий женский голос и мягкий запах духов. Персик с нотками малины, кажется, совсем ненавязчивый, лёгкий и приятный, совсем не такой резкий и тяжёлый, как у заведующего отделением, приходящего каждый день. Его запахом пропахла вся палата, даже вечный аромат медикаментов, который, кажется, отсюда не выветрится никогда, отступал перед ним. Но духи женщины парню нравились, как и её голос, тихий и певучий. А ещё у не было приятное улыбчивое лицо, густые тёмные волосы, красивые руки с аккуратными короткими ногтями и морщинки в уголках глаз. Он, наверное, даже в какой-то мере радовался, когда она приходила. Пока не узнал, кем женщина является. Социальные службы. -Тебя определят в интернат для детей-инвалидов, там тебе будет хорошо, там очень добрые дети, там окажут помощь, - сегодня она пришла снова, сразу после безвкусного обеда, и впервые заговорила о том, что с ним будет после больницы. Голос женщины, как всегда, звучал успокаивающе и даже в какой-то мере нежно, но это нисколько не успокаивало его. Да и не могло, на самом деле, даже она это понимала, но это было частью её работы. А парень понимать не хотел. Ему не нужно было слышать весь этот успокаивающий бред, произносимый многим и многим до него, хотелось только вырвать эти чёртовы трубки из вен, хотелось крушить, хотелось больше не слышать пищание выводимой кривым на небольшом экране кривой пульса. Кричать от безысходности, проявлять хоть какие-то эмоции, кроме безразличия – он был уверен, что всё ещё способен на это. Но все что он делал - это валялся на жесткой больничной кровати, запертый в своём собственном теле, и смотрел, как к другим пациентам приходят их близкие и родные, приносят фрукты, улыбаются, шутят, утешали скорым выздоровлением, обнимая на прощанье. Делают всё то, что никогда больше никто не сделает с ним, потому что просто некому. И ему бы злиться, грустить, расстраиваться, обижаться или ненавидеть, наверно, потому что это именно то, что он хочет испытывать, но ничего этого нет. Чувства будто бы атрофируются, становясь такими же блёклыми, как и всё вокруг. В голове у Чимина лишь одна мысль: "Интернат так интернат, деваться мне уже больше некуда..." И он безразличен до того самого момента, как в палате снова не загорается свет, и в тенях можно видеть то, чего на самом деле нет.