Потому что счастья она не приносит. Только чертову боль.
Нико не помнит, как добирается до домика Аида, когда огонь уже лишь краснеющими обугленными угольками, а саван сгорает искрами светящимися. Не помнит, что было дальше, потому что, зацепившись в темноте о какую-то вещь, в памяти — пелена, когда сквозь неё проникает едва уловимый крик и грохот. И вот он стоит посреди полуразрушенной комнаты, с валявшимися книгами и вырванными страницами, порванными футболками и перевернутой кроватью. И так оглушающе звучит крик, пищит противными остаточными аккордами в голове, и связки натягиваются, как тетива лука. Дышит часто, до цветастых пятен под веками, когда на колени падает и кричит, что есть силы. Отчаянием наполнено. До боли. До крови. Бьет кулаками по всему, к чему может дотянуться, и, кажется, что-то с звуком оглушительным стеклянным разбивается, а вокруг цветок из кровавых брызг. Брызг его боли. Ложится на пол, полностью обессилев, и закрывает глаза. Трясется то ли от холода, то ли от эмоций, что штормом высокобалльным внутри. Там, где вместо воздуха — огонь. Там, где вместо крови — раскаленное железо по вздутым венам, окропленные кровью красного цвета. Засыпает, трясется, как в приступе горячки, а затем ничего не чувствует, словно его нет — просто испаряется, как туман над водой. Исчезает из виду, утопает в пушистых облаках, откуда перемещается в пучину забвения. Кажется, даже забывает, кто он и как его зовут.Его просто нет.
***
Хейзел чувствует металлическую кровь на пересохших губах, когда горло, будто наждачной бумагой начистили, а голова болит и гудит противным звуком пищащим в ушах. Кажется, в перепонки въедается. Затем слух пробивает слишком оглушительно хлопнувшей дверью, и девушка морщится, подавляя громкий возглас. Глаза слипаются, она открывает их с третьей попытки, пытаясь сфокусировать взгляд, но комната, в которой она с трудом узнает лазаретную палату Лагеря Полукровок, вертится вокруг в вальсе неумолимом, - приостановить его удается только спустя минут пять. Поворачивает голову, грязные кудрявые волосы лезут в глаза, а когда она пытается их убрать, понимает, что не чувствует руки. Словно конечность не её — чужая вовсе. Поднимает руку с огромной болью и трудом непосильным, и видит белый гипс вдоль всего предплечья и пальцев, а на нем бинт стерильный. — Di immortales, Хейзел, ты пришла в себя! Как ты себя чувствуешь? — знакомый голос раздается над ухом, и она замирает, не смея даже шелохнуться, боясь спугнуть мираж и наваждение. Не может быть правдой. Она не верит. Хейзел поворачивает голову, натыкаясь на темно-карие глаза, что смотрят с переживанием огромным и любовью безграничной. — Фрэнк… — тянет к нему здоровую руку, лишь слегка перемотанную в бинте, и касается щеки. Легко, нежно, невесомо, но от её прикосновений у него крышу сносит основательно. — Фрэнк… — слезы уже катятся по лицу аккуратными чистыми дорожками, и сын Марса тут вытирает их подушечками больших пальцев. — Прости, я не смогла… Не смогла тебя найти… — Перестань, ты была близко, я знаю. Всё хорошо, ты меня нашла. Я тут, рядом, — берет её за руку, целует и улыбается той самой улыбкой, в которую она привыкла верить. И сейчас она понимает, что верит ему, как никогда. — Проснулась, спящая красавица? — Кларисса заходит в палату, придерживаемая с одной стороны Крисом, с перемотанной головой, пластырем над рассеченной бровью, и гипсом на ноге. — Сколько я спала? — спрашивает Хейзел, диву даваясь от вида дочери Ареса. — Около трех суток, — отвечает девушка, а Крис в приветствии кивает заметно едва. — А Олимп? Энио? Где Нико? — спрашивает пытливо, замечая, что лица каждого постепенно мрачнеют, словно тень ложится на них. — Что с ним? — сердце упорно пытается прорваться сквозь стенку реберную, падает куда-то вниз, чтобы, спустя мгновение, подняться вновь и забиться в оглушающем ритме. — С ним всё нормально… — начинает Фрэнк, и Хейзел понимает: недоговаривают все что-то. — Но? — Но вот с Мишель не очень, — Хейзел поднимает взгляд на Клариссу, отмечая темные круги под глазами и остекленевший взгляд. Понимает, что девушка скажет сейчас, но не верит. Не хочет даже мысль подобную в голову пускать. Но она, там, в подкорке, бьется, червяком пробивает хлипкую защиту отречения. — Её больше нет. Она погибла, — опускает голову, и в палате повисает гнетущие молчание, мимо которого пробивается голоса из коридора. Но Хейзел не слышит ни слова, когда впивается взглядом вперед, шокированная, не моргает даже. Не говорит — слова застревают в горле и кажутся слишком тяжелыми. Не нужными. Больными. — Я должна его увидеть. Я должна быть рядом с ним, — начинает метушиться Хейзел, откидывает одеяло, и уже почти встает, как спину пробивает колкой болью и она падает обратно на подушку. Фрэнк накрывает её одеялом. — Лежи, ты всех нас спасла. Тебе надо восстановиться. И лучше оставить его одного. Особенно сейчас. Все эти дни он не выходил из домика, как и Перси, в домике которого всё время была Аннабет. Она заставляла его есть. А когда принесла еду Нико, то он послал её на все четыре стороны, и зашвырнул тарелку куда подальше, едва ли не пришиб ею Аннабет, — говорит Фрэнк, вспоминаю увиденную им картину. Такого Нико ди Анджело он не помнил. — Черт, — ругается Хейзел, и с болезненным осознанием понимает, что тут бессильна даже она. Нико нельзя сейчас помочь. Он должен сам переболеть. — А Олимп? И как я вас спасла? — Боги победили, Энио заключена в Тартаре, в самой отдаленной его части. Всё закончилось. Но, если бы не ты, мы бы с Фрэнком тут не стояли, — говорит Кларисса, присаживаясь на стул, и начинает долгий рассказ о том, как Хейзел в последнюю минуту погрузила их всех в тень, но осколок ядра попал в её спину, едва ли не задев позвоночник, и девушка отключилась. — Я не помню этого. — Хирон сказал, что это сделала ты несознательно. Просто условная реакция на внешнюю опасность. Это как дыхание, уже рефлекс, — объясняет Кларисса, и посидев ещё полчаса, уходит вместе с Крисом. Хейзел думает о том, что всё закончилось. Всё хорошо: Боги вернулись из пленения Энио, Аннабет вновь приглашена в качестве архитектора Олимпа, а Фрэнк — такой любимый, такой нужный сейчас — рядом, вместе с ней. Друзья живы, и только подруга погибает так нечестно и несправедливо, что хочется выть, как загнанный зверь, крушить всё, что под руку попадется. А она не знает, что Нико — зверь израненный, каждую чертову ночь волком воет. Не слышно для других, но так явственно для себя. У всех всё хорошо, кроме этих двоих. Кроме Нико и Мишель. Хейзел думает об этом, и из глаз текут слёзы.Всё не так, как должно было быть.
***
Он осунулся заметно, под глазами — те страшные тени, которые были в самом начале. Начале его пути. Пути собственного счастья. Радужки темнеют до кромешной черноты, а выпуклые синие вены виднеются под кожей ещё отчетливей. Ещё сильней. Кожа, кажется, становится полупрозрачной, бледнее, чем когда-либо на его памяти. Слезы высыхают давно — вместо неё чертова апатия, затягивающая на его теле тугие веревки, мешая дышать полной грудью. Он не чувствует ничего, словно выключается во время определенное, чтобы потом снова включиться с утра, и, как заведенная ключиком игрушка, выполнять элементарные действия. Правда на них силы с трудом находятся, даже на банальное позавтракать.Ты этого хотел в ту ночь?
Поэтому обязанности «няньки» на себя берет Пайпер, которой нужно отвлечься — смерть Мишель тяжелейший удар, а Джейсон, что помог бы ей не думать о девушке, на Олимпе по просьбе Зевса. Черт бы побрал этого старикашку! Они с Нико разговаривают на разные темы, намеренно обходя темы этого месяца, когда события стремительно слишком развивались. Пайпер, конечно, с большим энтузиазмом, а Нико с грубостью, порой. Она не злится — плохая черта. Знает, что злиться на паренька сейчас — глупейший поступок. Ему помощь нужна, а не лишняя агрессия. Её в сердце ди Анджело и без того много. Он не знает, что до сих пор делает в лагере. Проходит неделя, когда, кажется, наступает смирение. Или более тяжкая степень апатии, когда он даже не встает с кровати, лежа под открытым окном, оставляя его каждый раз так на ночь, а прохладный морской бриз с берега ночью морозит ноги. До ледышек. Совершенно. А когда громыхает входная дверь, он знает — это Пайпер. Не понимает, почему не прогоняет её. Наверное, она, как дочь Афродиты, знает, что лучше сказать, чтобы не стало, если не лучше, то хотя бы не плохо. Остается в лагере, где о ней (разговоры становятся запретными) каждый угол, каждый закоулок напоминает. И этот гребанный запах океана. Он оправдывает себя тем, что ждёт, когда же Хейзел поправится и выйдет из лазарета. Там он появляется только ночью, когда темнота скрывает Нико ото всех, в том числе от мыслей назойливых, болезненных, неправильных. Но ещё с ним говорит старый кентавр, что возвращается почти в целости и сохранности и снова выполняет истинное свое предназначение. Нико всё ещё помнит это пронизывающий взгляд и находит общие черты с Герой. Она всегда смотрела на него точно так же. Поэтому стылая злоба на Хирона всё же проявляет себя, Нико снова чувствует себя под прицелом. Первое проявление эмоций. Странное и негативное. И весь он — цвета черно-белого. Монохромного серого. Но сейчас он почему-то встает с кровати, обходя захламленные участки пола, подходит к двери и почти касается ручки, когда рука в нерешительности замирает. Он не может уйти, не попрощавшись. Вырывает лист из какой-то тетради, и быстрым, корявым почерком выводит буквы:Я ухожу и вряд ли вернусь. Прошу не искать меня, я сам найду каждого из вас, если мне это понадобится. Спасибо, Пайпер. P.S. Хейзел, я в порядке.
Лжет нагло, аж самому неприятно на мгновение становится, но знает, что сестре так легче будет. И тем самым успокаивает сам себя. Собирает немногочисленные вещи, состоящие только из той самой куртки, теперь с порезанным вдоль кисти рукавом и стигийского меча. И проваливается в тень, оставив записку на столе. Летит сквозь время и пространство, и знает: не вернется больше никогда. Не без неё.***
Его трусит, когда он оказывается на пороге её квартиры. Ком в горле, что сглотнуть мешает, давит, по легким ползет мерзкое скользящее чувство, что заставляет трястись поджилки, всасывается во всё капилляры и альвеолы, разносится по организму до дрожи и проявляется морозом на кончиках пальцев. Точно — гадюка. Стоит минуту, две, пять, не смея шелохнуться, — страх сковывает тело, отчаянно бьется в подкорке — молоточком по вискам. Но затем, когда хлопает подъездная дверь, он решается: сейчас или никогда. Погружается в тень, чтобы через секунду оказаться в её прихожей, так и не выйдя из своего укрытия. Замирает, рассматривая комод с резными ручками, блестящее чистотой зеркало на стене, вешалку около двери. А на противоположной стене висят фотографии счастливой семьи. Он с трудом узнает на цветной фотографии маленькую Мишель с двумя смешными хвостиками и без одного переднего зуба — она улыбается в объектив и задувает свечи на праздничном торте. Здесь она по-настоящему счастлива.А его сердце отдается глухой болью.
В гостиной тихо — тикают только незамысловатые настенные часы. А вот на кухне кипит жизнь — миссис Вайт готовит ужин, то и дело поглядывая на входную дверь. Боги, неужели она так делает каждый день? Если бы только Мишель знала, что случилось с её родителями! Мама всегда украдкой плачет, а отец не появляется дома сутками — ночует на работе. Решив оставить женщину и не подглядывать за ней, Нико идет по ворсистому ковру вдоль мягких диванов, упирается в закрытую белую дверь. Сейчас. Сегодня. Здесь. Открывает её бесшумно совершенно, словно нет его вовсе, и закрывает за собой дверь, разделяющую его и её комнату. Здесь светло — он понимает это сразу же, только переступив порог. Стены выкрашенные светлой пастельной краской, а около кровати расположено большое светлое окно с синими занавесками. Такие же синие, как море. Обыкновенный белый шкаф у стены, небольшое зеркало, и украшения, разбросанные по всей поверхности стеклянного столика. Кактус на полу, круглый синий ковер, рабочий стол у окна, на котором кипой лежат школьные учебники, какие-то листочки и прочая ерунда. А над столом, на стене, нарисованная волна — множество красок переливаются, создавая видимость настоящей пучины океана. Даже пахнет в комнате как-то особенно — так, как пахла сама Мишель. Аромат, что можно описать лишь её именем. Кажется, это цветы — едва ли заметный их шлейф, свежесть и соль — соленный ветер, пальцами перебирающий её волосы. Ветер, что гладит её нежную, бархатистую кожу. Удивительно, что за такое время он не выветрился. Нико подходит к стулу, на спинке которого висит платье, — родители повесили его на видное место, если дочь объявится. Или найдется её тело. В ту же секунду, платье разрывается его руками вдоль шва и выкидывается в окно. Он тяжело дышит, садится на пол у кровати, и стонет — не громко. Так, чтобы слышал только он. Чтобы чувствовал только он. И знал только он. А затем Нико слышит открывающуюся дверь, и сердце начинает биться кульбитом, а дыхание мгновенно останавливается.***
Её обволакивает холод, что пробивает позвоночник хрустящей болью, а соль печет в каждой ранке, и ей хочет закричать до рези в голосовых связках. Потому что больно. Потому что страшно. Потому что неизвестно. Её гнет, крутит, но не ломает. Потому что невозможно. Потому что должна стерпеть. И жаром обдает лицо, а тело липкой дрожью, до закатывающихся глаз и стонов. Отчаянных. Болезненных. Потому что думает — умрет. Потому что знает — реакция неправильная. Сквозь полуприкрытые веки, она кого-то видит, слышит голоса, проникающие по слуховому проходу, как через плотную вату. — Почему она не исцеляется? — мужской, низкий и грудной, говорящий с недоумением искренним. — Яд был смертельный. Так быстро не выветрится из её крови и кожи. Дай её время — она хорошо восстанавливается, — женский, мягкий, ласковый и до боли знакомый. — С её братом такого не было, — задумчиво тянет первый голос. — Она ослаблена ещё и психически — это влияет на неё. Открывшаяся правда дала о себе знать. — Сообщи, если что-то изменится. — Конечно, повелитель. Веки подрагивают — взрываются фейерверки искрящиеся под ними. Во рту привкус отвратный, когда рецепторы вновь работать начинают, а голова болит, словно между молотком и наковальней зажата, и сейчас расколется грецким орехом — пополам. Кажется, с губ срывается измученный вдох, и чья-то холодная, почти невесомая, рука дотрагивается до её горячего лба. Взгляд размыт и расфокусирован, зал со сводчатым потолком и массивными колоннами вертится в с головокружительной скоростью, а глаза болят до жжения, до слез, что мгновенно растворяются. Поворачивает голову, видя перед собой расплывчатое, полупрозрачное лицо. — Автоноя? — едва ли узнает, кто перед ней. Едва ли выговаривает имя. — Где я? — Во дворце, дитя. Во дворце своего отца, — отвечает нереида. — Где? — хмурит брови, когда голова разрывается от боли. Не верит. Потому, что отец не мог её спасти. Потому, что нельзя. Потому, что запрет. — Что я тут делаю? — Мишель вертит головой — сосредоточится не может. В ушах вода шумит. Тонны воды соленой вокруг — по коже линиями вдоль вен синих. Её мутит, а кожа горит в лихорадке липкой до боли давящей в висках. И сердце в горле бьется звуком громким. И кровь в жилах застывает раз за раз. — Ты слишком слаба. Яд в кровь попал — нужно время для восстановления. — Какой яд? — не понимает, не знает и отрицает то, что Автоноя права была. Всё время. — Где Нико? А Перси? Ребята? Энио?! — заваливает вопросами и порывается встать, но когда голова кружиться начинает с новой силой, словно девушка на карусели попадает, то медленно обратно ложится, удерживаемая полупрозрачным руками Автонои. — Всё хорошо, дитя. Тебе нужно поспать, — Мишель не верит ни единому слову. Совершенно. Но мысль о сне кажется притягательной такой, что усталость свинцом наваливается на голову, и Мишель позволяет себе окунуться в завлекающую темноту сновидений.***
В коридорах тихо, когда Мишель, едва слышно идет мимо величественных подводных залов, где тишина и пустота, — спутники вечные. Она переживает до той степени, что пальцы немеют, а ладони зудят. Переживает за него. За них всех. И внутри, вокруг легких и сплетения солнечного, — змея — ядом травит. Мысли плохие, колющее болезненно, давящие — уже даже не отгоняет, потому что смысла нет. Потому что в голове постоянно. Потому что уже единое целое с ними. Это больно — думать так. Это страшно — думать так. Постоянно страшно. Постоянно больно. Посейдон сидит на троне, держа в руках трезубец, и спокойно смотрит куда-то сквозь Мишель. Дрожь бугорками омерзительными по телу, а она понимает: отец позвал её не просто так. Рука ноет фиолетовыми остатками яда на коже, когда Мишель, едва ли дыша, подходит к Посейдону. Смотрит на него, находя поразительные сходства с Перси, когда брат спокоен и безмятежен, и ждет, пока отец переведет взгляд глаз, что так на её собственные похожи, и обратит на неё внимание. Подходит ближе, дыхание затая, до щекотки вдоль ребер, и поклоняется, произнося: — Отец, ты звал меня? — она знает обычаи. Она понимает, что злость, которая на отца копится с момента её признание, постепенно увядает. Но она есть — всё ещё там, в самом тёмном и маленьком уголке. Там, где заметить нельзя. Там, где не видно никому. Порой, даже ей самой. — Да. Нужно поговорить, Мишель, — Посейдон вздыхает, морщится, и явно собирается с духом, чтобы начать разговор. — Знаешь, я думал, что самые сложные моменты в судьбе моих детей, будут только у Перси, твоего брата. Пророчество было смертельным и, по правде говоря, ни один из Олимпийцев не доверял ему. И не доверят до сих пор. Но ошибка была уже совершена. Появилась ты, когда Перси было всего три года, и, честно сказать, я опасался, что именно ты станешь героем пророчества. Кронос был повержен, когда твоему брату было шестнадцать, и я выдохнул с облегчением, думая, что и ты, и он теперь в безопасности. Конечно, я ошибся, хотя признавать это мне совершенно не хочется, — какое-то подобие улыбки появляется на лице Посейдона, но он упрямо продолжает отводить взгляд от Мишель. А она смотрит пытливо, ловя каждое новое слово, и в груди отзывается болью, когда девушка понимает, что она ошибка. Самая настоящая. Ошибка собственного отца. — Но Гея всё испортила, перетасовала все карты, спутала все ходы, и Перси вновь оказался в центре событий, а боги начали борьбу против себя самих. Я думал, что это конец для «западной цивилизации.» Но Семерка полубогов с помощью наших сил, разумеется, смогла одолеть её. Я ошибся вновь, когда уже точно решил, что с игрой «в войнушки» покончено, — Мишель прикусывает язык, когда хочет сказать, что так больше никто не говорит. Она не понимает к чему клонит отец, и старается уловить хотя бы малейшее проявление его эмоций, но выражение лица Посейдона остается непроницаемым. — Я присматривал за тобой, и мой кинжал за все эти годы очень тебе пригодился, — Мишель только сейчас осознает, что на её самом удобном кинжале — том самом, который в кустах валялся, — выгравирован аккуратный, едва заметный трезубец. — Но я не мог направить тебя в лагерь — это было слишком рискованно, я не хотел, чтобы кто-то знал о тебе, да и ты не была готова к тому, что окунуться с головой в этот мир. Ты думала, что все не понимают тебя, и это была твоя защита. Но был и третий игрок — Энио, наславшая на тебя драконицу и мой племянник, спасший твою жизнь. А затем эти похищения, твое признание, и огромный скандал на Олимпе из-за твоего появления. Они не доверяют тебе, Мишель. Считают опасной. И если я сейчас начну думать, что теперь моим детям ничего не угрожает, я вновь ошибусь. Послушай меня, дитя: твоя нить заковыриста и крута, ты и твои друзья всегда будут в смертельной опасности, и видят все — я не хотел для тебя такой участи. Но я знаю, что, какими бы не были испытания, ты достойная дочь своего отца, — Посейдон впервые поднимает на Мишель взгляд, у которой волнение вместо крови по венам, а щекотка в сплетении солнечном настолько велика, что дышать трудно. Он смотрит на неё, и улыбается, а она не верит, что отец может так считать. Это ложь и иллюзия. Непознанная правда. Но это есть. Здесь и сейчас. — А теперь, я думаю, тебе стоит вернуться домой. Мишель не успевает сказать что-либо, когда у ног — мороз — течения с миллионами пузырьков обволакивают тело, и девушка, кажется, растворяется, на молекулы распадается. Единой с океаном становится, частью его неотъемлемой. Она летит сквозь пространство — рук и ног не чувствует почти, а в голове ни одна мысль воедино собраться не может. Но имя его алеет буквами яркими, неоновыми в сознании. Чувствует, что рядом с ним. Близко слишком. Понимает — верит, что и с ним, и с братом, и с друзьями — хорошо всё. Все рядом. Все рядом с ней. И от этого руки дрожать перестают, и подбородок, и слезы в глазах не стоят, как прежде, — потому что до конца верить будет. Потому что не могли они погибнуть. Он не мог. Свет домов, улиц, фар машин ослепляет слишком, когда Мишель глаза открывает, лежа на теплой земле, приподнимается и осматривается, понимая, что находится в родном парке около дома, в Куинсе. По дорогам едут машины, многочисленными сигналами режут слух, а люди в спешке идут по разным сторонам улицы, и ни один не замечает из ниоткуда появившуюся Мишель. Мишель осматривается, и не понимает: почему отец перенес её домой, а не в лагерь, где, вероятно, и находятся ребята. Ощупывает карманы, в попытке найти хотя бы одну завалявшуюся драхму, чтобы позвонить Перси или Нико, но нечего не находит. Голова гудит и кружится, слегка трусит и мороз на пальцах, но Мишель поднимает голову вверх, находя взглядом своё окно, где темнота непроглядная всю комнату в себя погружает, переводит взгляд вниз, и замечает около мусорных баков своё любимое платье. Поднимает запыленную ткань, отряхивая приятный материал, и совсем путается: что её родителями сделал невинный предмет гардероба? Встает на ноги, чувствуя странное покалывание, — метаморфоза сходит плотным и липким туманом, а в легкие тут же попадает удушливый воздух района и, отвыкнув от вечернего Нью-Йорка с его смогом и шумом мегаполиса, слезятся глаза. На ватных ногах подходит к подъезду, открывая массивную дверь, и поднимается по ступенькам, в нерешительности замерев перед дверью, сжимая несчастное изорванное платье в руках. Дышит часто и прерывисто, потому что не знает, как родителям в глаза смотреть. Потому что считает себя дочерью ужасной. Потому что сама виновата. Мишель думает, что не будет затрагивать тему своего удочерения. Пусть они и дальше думают, что она не знает ничего. Да и не до этого будет — слезы уже скапливаются в уголках глаз. Мишель и не понимает всё это время насколько скучала по родителям. Насколько сильно. Три медленных вдоха, и рука зависает перед звонком, но какое-то чувство шестое заставляет девушку руку опустить и дернуть за дверную ручку. Мишель удивляется, и пугается не на шутку, когда, скрипя, дверь открывается. Заходит в квартиру, и в глаза бросается знакомый интерьер, отчего в груди — трепет и сердце бьется часто слишком. До кровавых пятен пред глазами. А она не может — сделать шаг этот. Кажется, ноги с полом срослись. Тишина — она въедается в плоть, разносится по каждой клеточке, заседая там плотным кольцом, и страх вырабатывает, что в мозг бьет, по подкорке головного. И страшно позвать по имени. И страшно вслух произнести. Поэтому — молчит. Поэтому — корит себя за молчание это, неправильное такое. Поэтому — идет вперед, едва ступнями пола касаясь, чтобы лишний шорох, лишний скрип — слышно не было. Пусто. В гостиной, кухне, в ванной не шумит вода, а в спальне не горит свет. Темно. Как в подземелье том, где Нико впервые другом называет. Как там, где вода над головой смыкается. Как там, где небытие и голоса — множество, полифония тембров и манер. Мишель трусит — страх слишком плотно заседает внутри, где холодно и сыро, вместо воздуха — сквозняк ледяной. Что, если они уехали, так и не дождавшись блудную дочь? Что, если случилось что-то страшное? Мишель идет вперед, ногами утопая в мягком ворсистом ковре, утыкается прямо в дверь своей комнаты. Там, где брызжет свет.***
Петли скрипят, а Нико, так и замерев, не успевает с тенью слиться, и невидящим от удивления взглядом смотрит, как белоснежная дверь медленно открывается, и кто-то плавно, но поступью входит в комнатку, где свет приглушенный от фонаря за окном. Моргает пару раз, чтобы глаза четче видеть стали, и, кажется, дышать вовсе перестает. Жар по легким, что в проволоку колючую закованы, и металлическое кольцо сдавливает грудную клетку, когда он замечает знакомый силуэт, что так же, как и он, смотрит, не смея шелохнуться и вдохнуть. Он подмечает все детали: исхудавшее тело, лиловую отметину на левом предплечье, дрожащие руки, в которых то самое ненавистное ему платье, спутанные кончики светлых волос, беспокойно вздымающаяся грудь, манящая своей красотой линия выступающих под тонкой кожей ключиц. Дрожащая нижняя губа — закусанная едва ли не до кровавой бусинки, — красивой формы, чуть пухлая и точно приторно-сладкая на вкус. Он помнит это вкус вишни и соли. И глаза — наполненные слезами прозрачными, солеными, как море, что только с ней связано теперь, — чистые, смотрящие прямо на него с небывалой любовью, облегчением, которые также, как и он, ловят каждую его черту. Она видит: черную мглу на дне радужки — нестрашную совсем, родную и настолько нужную, что задыхается. Осунувшееся тело, на котором куртка, пропахшая запахом кофеина темного и крови на зудящих руках. Выпуклые вены на тыльной стороне ладони, что на сухожилиях перекатываются, и она хочет провести по ним, почувствовать на коже. Его учащенное дыхание, дрожь на длинных пальцах, на одном из которых, — привычное кольцо, что стало символом его. И губы — хочется целовать остервенело. А затем, когда последняя капля срывается с щеки, они оба становятся друг напротив друга, и она видит, что его глаза темнеют от нахлынувших чувств. — Платье любимое… — начинает она, едва ли проглотив вязкий ком в горле. Она не знает, что ему сказать. Не знает, что спросить. Только в глаза смотрит, и понимает — тонет в их глубине. Глубже, чем впадина Марианская. Чем любой в мире океан. — Выкинь его к черту, — он хрипит, шепчет едва слышно, забирает вещь из рук, привычным движением кидает его в окно. — Я верил. Я знал, что ты жива. — он боится прикоснуться, потому что — кажется ему миражем. Запретным и пьянящим. Кажется иллюзией, что боль ещё большую принесет, как только мозг поймет, что его обманывают. Но, когда рука прикасается к его щеке — теряет голову, понимая, что не ложь силуэт её. Она здесь. Жива. С ним. Только его. Целует губы, чувствуя её и свое сердцебиение в унисон. Чувствуя соль на её губах от слез чистейших и вишню пьяную. Чувствуя, как он взрывается фейерверком неземных чувств. И поцелуй это говорит громче слов. Сильнее признаний. Больше эмоций. И он знает: растворяется она вместе с ним. Вместе с ним чувствует. Вместе с ним желает. Просто вместе с ним любит. Подхватывает её хрупкое тельце на руки, когда её руки вокруг шеи, пальцы волосы шелковистые оттягивают. Прижимает к себе сильнее, а она всё льнет к нему, словно впитывается, смешавшись с ним в единое. Ловят момент совместный. Укладывает девушку на подушки, целуя сладко, и ночь начинает принадлежать лишь им двоим.Конец.