Ведь… Наперегонки…
Боги не ожидают такого явного нападения. Поэтому первые несколько секунд обескуражены происходящим, когда через лифт, что на шестисотый этаж ведет, полчища порождений ночи темной ступают на зеленеющие поля горы. А затем, когда яростью заволакивающей горят глаза Зевса, он с трона — большого, красивого, величественного — встает, а в темных радужках мечутся и блещут молнии, и жезл разрядами тока высоковольтного искрится. И Гера с ненавистью холодной, оскорблением внутри, рядом с мужем встает, намереваясь защитить свои владения ценой любой. А затем, когда Кларисса, Фрэнк и Рейна по приказу, что в голове звучит, глаза закрывают, свет — яркий, золотой, ослепляющий — растекается линиями по Олимпу, и монстры разрушают всё на своем пути, пока боги свою истинную форму принимают. Кларисса чувствует: битва насмерть, а они — марионетки, что не по своей воле сейчас каждый мраморный кусок разбивают. Чувствует, что гора содрогается от вспышек, исход которых, — исчезновение. А затем девушка ощущает прикосновение чье-то, нежное, глаза открывает (по своей воле), прищуривается, и видит собственное отражение в стеклах солнцезащитных очков. Арес стоит, со смешанными эмоциями на грубых чертах лица, когда кулаки бога войны сжимаются каждую секунду всё сильнее. — Отец? — спрашивает Кларисса, стараясь перекричать битву, что взрывами вдалеке. — Уведи их. Уведи монстров, они всё ещё подчиняются тебе. Уведи полукровок — им тут не место. Теперь твой черед спасать наши задницы, — говорит Арес, растворяется в воздухе, и через мгновение уже на Энио меч нацеливает. А богиня скалится, сражается остервенело, когда за её спиной боги другие появляются, числом превосходят. Тогда, когда небеса разделяются, последняя битва начинает обратный отсчет.***
Лифт потряхивает, когда Хейзел, с трясущимися от страха ладонями, едет вверх навстречу верной смерти. Начало битвы дочь Плутона чувствует, когда находится в Бруклине, куда её заводит след Фрэнка. А затем не увидеть чернильную воронку около шпиля Эмпайр-стейт-билдинг — просто невозможно. И вот ехать во время великой битвы, чувствовать, что как никогда раньше, близко к Фрэнку, и понимать, что от волнения закладывает уши и зуд конечностей. И понимать, что всё-таки обманывает брата. Потому что знает. Потому что чувствует. Как дочь бога Подземного царства. Когда же двери с четким звуком открываются, у Хейзел есть пару секунд, чтобы скрыться в тени, и остаться невредимой. А затем призраком бежит, уворачиваясь от горящих деревьев и камней, летящих прямо на неё, и чувствует, как жар буквально плавит всё вокруг. Перепрыгивает разбитые колонны, мраморные куски стен зданий Олимпа, и убегает от четко бьющих в землю молний Зевса. И краем глаза видит золотые вихреватые свечения, словно солнца восход, — линии и божественное тепло. А затем замечает Клариссу, что за собой ведет Фрэнка и Рейну, и у последних взгляды потухшие. Совершенно. Стеклянные и мертвые. Подбегает, в мгновение видимой становясь, осознавая, что рыдает, как только Фрэнку в глаза смотрит. Такие родные. Такие нужные. Прямо сейчас. А потом бежит, хватая Фрэнка и Клариссу за руки, безмолвно переглянувшись с дочерью Ареса, пока девушка держит за руку Рейну. Бежит, разрубая монстров на ходу, что с каждого закоулка, отправляя их в Бездну, но их так много, что силы стремительно покидают с каждым новым ударом. Но они такие сильные, что кровавые раны зудят, кровью запеченной от жара скукоживают кожу. Больно. Страшно. Безнадежно. А свет золотой только ярче в разы становится, смешавшись с пылью кружащейся, что преломляется, ослепляет бликами желтыми. Но бежит вперед, к лифту, ведь знает четко: не их битва. А Клариссу за ногу монстр хватает, почувствовав, что свободен и не подчиняется глупой полукровке. Царапает кожу, вывихнув сустав, и Кларисса кричит от боли, что мозг и кости пробивает колючим и липким жаром. Хейзел родной спатой выпад делает четкий, и лестригон зловонной пылью обращается. Помогает Клариссе подняться, перекидывает её руку через свое плечо, а дочь Ареса хватает и Фрэнка, и Рейну, тянет за собой. А те — безвольные куклы, словно руки и ноги ниточками связаны, за которые богиня дергает, каждый раз всё сильнее — до кровавых и блестящих полос. Если вести за собой — идут. И Хейзел так больно смотреть на Фрэнка такого — до приступа в легких, до жжения кожи, до холодеющих пальцев. До слёз, что на глазах бисером, — сдержать пытается. Безуспешно. Совершенно. Бежит сквозь плотную пелену, что гарью в легкие, — больно обжигает и дышать невозможно совсем. А затем, когда до золотых дверей лифта остается чуть больше двух метров, ядро разрывается оглушительным взрывом позади, и горящая волна опаляет, отталкивая на приличное расстояние, сознание дочери Плутона меркнет неожиданно резко. Всё-таки обманывает.Всё-таки наперегонки.
***
Её соратников много. Количество соперников редеет на глазах, когда Гипнос насылает на всех свой сон, и стоически выдерживают лишь двое: Зевс и его женушка, Гера. Энио уже предвкушает, чувствует, как власть скапливается туманом в её руках, а Олимп превращается в руины Акропольские. А когда Нюкта ночи собирает все, со всего шара земного, блестит лишь громовица Зевса, а он сам голосом кричит: — Вы заплатите за это!!! В Тартаре будете гнить!!! — и молнии, ослепленный, мечет во все стороны, разбивая гору ещё больше. Ещё сильнее. А улыбки такой гадкой, такой оскаленной не видит; за тенью ночи прячется, когда нападает на Геру. Их силы не равны, Энио — богиня-спутница, а Гера — Мать Олимпа. Обе это знают, и первую атаку Гера отбивает достойно. Как подобает ей: уверенно и сильно. С ледяной ненавистью на дне. Глубоко. Но когда рядом с Энио Лисса появляется, сознание Геры тут же затуманивается, и она сама себя бьет. До разводов. До золотых. До ихора. Зевс в ярости бешеной, что молнии разрядами по светящемуся телу. А глаза — Энио тонет в кипящей магме ненависти и оскорбления. Оскорбление чести. Оскорбление власти. Осквернение имени. Энио видит — задевает за живое, чувствуя тягучую усладу внутри. Клятва оборот приняла. Сладкая месть заместо золотой крови. — Знаешь почему так всё? — вопрос риторический задает, ведь чувствует каленное напряжение, что волнами от Верховного бога исходит. Ведь он знает. Ведь он помнит. — Я обещала отомстить за вековое изгнание. За предательство, — подходит к бессознательному Аресу, бронзовым мечем задевает живот, откуда ихор тут же струями, улыбнувшись самой отвратительной улыбкой. Под стать взгляду. — За то чертово обращение со мной — Богиней-Спутницей! — кричит так, что сотрясается даже воздух вокруг, и сквозь землю Олимпа она видит, как асфальт идет трещинами. Нью-Йорк охватывает тревожное землетрясение. Зевс молчит, смотрит себе под ноги, а затем кидается на богиню с сжатой в руке громовицей. Отбивает его удар играючи даже, не почувствовав обжигающей молнии. Будто бы и не она вовсе. — Знаешь почему я выбрала именно этих полубогов? — кивает на пришедшие во главе детей войны отряды. — После того, как я захвачу Олимп, Кларисса и Фрэнк должны будут умереть. Ты же не думал, что дети моего главного врага будут жить? — саркастическая и зловещая улыбка. Удар. Блок. Вновь удар. Снова блок. По глазам видит — Зевс спросить что-то хочет, да статус у осквернительницы спрашивать не позволяет. Он думает, что должен был всё предугадать. Но гордость — там бьет в подкорке до сих пор — не позволяет. Он же думает, что нет такой силы, что свергнуть его может. Оказывается, есть — соратников себе собрала. Только вот без них озлобленная богиня — пустое место. — Где боги? — решается спросить, потому что важно слишком. Несколько для него, сколько для Олимпа — горы величественной, что только на их силах и держится. — Там, где и полубоги были. В лабиринте. — Дедала? — удивлен сильно, до разрядов по волосам. — Нет. Мой лабиринт. По всей Америке. Скажи, легко было провести тебя, убедив в моем исчезновении более, чем на сотню лет? — выпад делает резкий, выверенный, четкий, что задевает Зевса слегка, до царапины, которая тут же рубцом затягивается. — Залечь на дно, убедив, что прахом развеялась от не почитания. Но нет, Зевс, ты слишком самонадеянный глупец! Как и Кронос с Геей в свое время. Ты боялся кончить, как отец, но сдохнешь от моего меча. Твои чудесные детишки не причем. Талия так на тебя похожа. А вот Джейсон — полный тюфяк. — Скажи это ему в лицо и он порвет тебя на клочья. — Сомневаюсь, раз он не сделал этого раньше, когда его подруга помирала. Племянница твоя, между прочим. Ах, да, я забыла, ты не очень любишь детишек своего морского братца. Что же, в этом мы солидарны, — оскал, змеиный, нечеловеческий, с безумием на лице. — Никогда больше не трогай мою дочь, — Посейдон появляется резко, золотым сиянием ослепив на мгновение. Со зловещим выражением лица, с трезубцем трехметровым в руке. А рядом — на удивление и Зевса, и Энио — Аид стоит, с мечем, Шлем Тьмы в руках держит, когда вокруг него вихрь золотой с проблесками чернильными. А затем взрыв всех оттенков золотых, когда Энио осознает, что битва последняя.Или она, или они. Другого исхода нет.
***
Он ждет. Секунду, пять, минуту — ждет, когда же Мишель вскарабкается наверх, чтобы, нахмурив тонкие темные брови, закричать и вновь шибануть Аннету по лицу. Но её нет и по истечению пяти минут, когда Пайпер, замирев ровно на это время, падает на колени и истошно кричит, стуча хрупкими кулаками с выпуклыми от напряжения паутинами вен по земле, поднимая вверх толпу мелких пыльных песчинок. Он видит слезы — чистые, прозрачные, горячие и соленые, что словно хрусталь — каплями, глубоко ранящими, на землю. Под землю. Сердце начинает бешено колотится о реберные стенки, когда Аннабет заливается слезами тоже, присаживаясь около Пайпер, обнимаясь. А когда переводит взгляд на Перси, у которого глаза сияют неверующим безумием, и слезы в уголках глаз блестят бисером, что секунда — в два ручья по лицу, — замирает сам. Не двигается. Не дышит. Не моргает. Только смотрит на то место, где мгновением назад стояла девушка, воинственной ненавистью смотря на свою противницу. На миг ему кажется, что он видит её: улыбающуюся самой нежной и красивой улыбкой, которая как будто говорит, — «Всё хорошо. Я рядом.» Но мираж стремительно тает в пучине тревожно бьющегося сердца. И воздух в легких вдруг становится леденяще-холодным, и быстро испаряется паром изо рта. Ему кажется, что под дых его прикладом ударили, — дышать нечем совершенно. Падает на колени, взглядом невидящим и стеклянным смотрит прямо на водопад, пока хватается за горло, в попытке воздуха свежего вдохнуть, а затем кричит до боли в горле и гула в голове, раздирая футболку в клочья. Вырывает волосы на голове, когда лицо нещадно щиплет до красных пятен, и пепел смывается кристальными жемчужинами. Кричит больно. Страшно. Отчаянно. Так, что содрогается земля. Весь чертов мир. А затем подрывается с колен и бежит вперед, туда, где она стояла, падая на колени уже там и бьет кулаками по камням и земле, окрашивая пространство около себя ореолом из теплой ярко-красной жидкости. А потом смотрит взглядом чернее ночи, безумным совершенно, диким, смертоносным прямо в глаза Аннеты, и до хруста сжимает ладонь в кровавых разводах, и бежит прямо на девушку, которая пятится назад, руки вперед выставляя. Нацеливает меч прямо ей в грудь, когда трещины расширяются рядом с дочерью богини и землетрясение небывалое охватывает Гранд-Каньон десятибалльной шкалой. Расщелина несколько метров в длину и ширину прямо под Аннетой появляется, когда девушка хватается за растущую мелкими пучками колючую траву и, не удержавшись, с криком падает вниз. В темноту, что кости обгладывает. Так, как и она. Он не верит в то, что её больше нет. Сидит на коленях, отдаленно осознавая, что Пайпер с Аннабет сидят на голой, но горячей земле Гранд-Каньона, обливаются слезами, а Перси дальше всех отходит и тихо сходит с ума, больше не в силах бороться. Джейсон и Лео рядом с девушками сидят, мрачнее некуда, и молчат — потому что говорить — слишком роскошь великая. Недопустимая. А Нико всё сидит, когда лицо уже опухает от слез нескончаемых, и дышит прерывисто, ведь не может иначе. Ведь руки дрожат, а в голове мысли мечутся, путаются и пищат высоковолновым. Не верит. Не слышит. Не может даже допустить такое. Но там, в подкорке, подсознанием руководя и эмоции накаляя, вьются слова, что рубцами проявляются кровавыми на сердце:Её нет. Нет… Нет…
Ему так больно, — там, внутри, незримая дыра, затягивает веревки на шее, воздуху препятствуя, — что он не сразу замечает, как дождь обжигающими ледяными каплями течет по разгоряченному лицу, телу, рукам, прибивая пыль к земле. Прибивая его надежды, оставляя лишь жгучую боль. Кричит, потом что это громче слов. Сильнее взгляда. Больнее чувств. Потому что всё остальное — запрет. Потому что только так можно его понять. Понять то, что потерял он свой якорь. Потерял свою Мишель. Перси думает, что он погибает, а Нико же кажется, что он — уже. Вместе с ней — тонет в пучине теневой, что затягивает воронкой. Он не может точно определить: мертва она или нет. Не понимает. Не знает. Дает надежду — столько хрупкую, что схватившись за неё, как за соломинку, пополам переломится. Совсем, как он сам. Совсем, как она сама.Но… Не чувствует её смерти… И ждет, когда же Мишель вскарабкается наверх…
***
Её тела так и не находят. Когда через час кто-то озвучивает мысль о том, что пора убраться, Нико кидается на говорившего с кулаками, за грудки схватив, едва ли осознавая сквозь пелену красную, что Вальдес рот открыл. Как этот «уголек» смеет так говорить?! Он будет верить, пока не увидит её тела. К нему никто приблизится не решается — ему необходимо время. Особенно сейчас. Особенно, когда он такой. Отпускает молчавшего парня, встряхнув хорошенько, а трещины всё больше становятся, и, кажется, где-то начинают отваливаться куски скал. Подходит к обрыву, зовет по имени. Такое родное. Такое нужное сейчас. Просто, чтобы рядом. Вглядывается в темноту, прислушиваясь, палец вверх подняв, чтобы молчали все. Но ничего не видит. Но ничего не слышит. И кулаком в землю бьет уже раз тысячный, морщась. Боли не чувствует. Не отрезвляет, как обычно. А он похож на пьяного — такой же измученный, как любитель чего-нибудь покрепче. Только опьянен красотой девушки, что исчезла там, внизу, а не коньяком крепкого розлива. А затем в тень погружается, и никто остановить его не успевает — слишком стремительно во мгле тонет. Там темно, и воздух спертый, но он ощущает. Ощущает, что один. Совершенно. Но всё равно зовет. Но всё равно надеется — там, внутри, ледяная глыба. Бредет вперед, спотыкаясь о камни, когда пространство заливает светом ярким и одурительно приятным. Золотым и таким нежным. А затем взрывную волну чувствует, и понимает, что бой окончился. Что Олимп либо пал, либо восстал вновь. Из пепла её крови. Сдается, медленно внутри разрушаясь, по кусочкам душу разрывает, прыгает в тень, переносясь к друзьям. Мишель тут нет.Она проигрывает гонку.