By the way

День, когда Гинтоки понял, что обладает одним из редчайших нарушений цветовосприятия, никак не изменил его жизнь. Честно говоря, осознание того, что кровь на самом деле не черная, а небо не серое, не сильно повлияли на то, как он воспринимал саму жизнь. Полный дальтонизм явление столь же редкое, как и то, что с ним связывали те немногие, что верили в истинность и неизменность судеб всего живого. Учитель почти не удивился, когда услышал эту фразу. О том, что Гинтоки не видит цветную сторону жизни. О том, что не видит особой разницы между словами, которыми Шое называл “цвета”. Кажется, впервые он полностью это осознал, то, что другие видят что-то еще, кроме черного и оттенков серого, когда они пытались рисовать, а он не попал ни в один из возможных спектров. Когда ему было десять, он не особо задумывался о том, чтобы научиться понимать, за каким оттенком серого прячется тот или иной недоступный ему цвет, да и в принципе не считал, что от этого будет практическая польза. Но Шоё настаивал на том, чтобы он научился этому. И он научился. Не сразу. Пришлось потратить бесконечное число часов, чтобы отличать серый, который является зеленым и серый, который другими видят синим. О более сложных оттенках речи и быть не могло. Но он видел всю палитру серого и мог ориентироваться в ней достаточно для того, чтобы справится с убийством очередного противника, например. Осознание цветов нужно было скорее для того, чтобы не пугать людей, которые могли предвзято отнестись к нему из-за другого видения мира. Это умение помогало ему не вызывать вопросов у окружающих и не создавать причин для беспочвенного недоверия. Народ был довольно суеверен. Иногда Шоё рассказывал детские сказки. О том, что такое случается с людьми не просто так. Гинтоки был реалистом. И серый связывал только с серым. За неимением других возможностей, его все вполне устраивало. До одного момента. Кажется, все началось с той злополучной фразы. Он сказал Хиджикате это дурацкое: “Когда надо, они блестят”, просто в шутку, потому что так вышло. Но Хиджиката сломался где-то именно в этот момент, замер на несколько секунд. Да и сам Гинтоки тоже. Потому что осознал, что каемки на форме у Шинсенгуми желтые. Он даже не увидел этого, не понял, только мозг подал сигнал об ошибке, о том, что нечто подобное не укладывается в привычную картину мира. Следующим утром Гинтоки вышел на улицу и увидел, что небо все такого же серого цвета, как и было всегда, однако на месте привычного белого круга он увидел нечто другое. Он помнил, что солнце должно быть желтым, и теперь наконец увидел, как выглядит желтый. Но Гинтоки все еще оставался реалистом. Не связать это неожиданное прозрение с одним человеком у него не вышло. Второй раз они встретились на улице, на крыше, которую Гинтоки помогал ремонтировать. Ничего сверхъестественного не случилось, мир не взорвался красками или что-то подобное. Гинтоки прикоснулся к плечу и увидел красный цвет поверх все еще серых пальцев. И это не внушало оптимизма. За следующие несколько встреч, Гинтоки открыл для себя и отличие серого-зеленого и серого-синего, и что люди вокруг разноцветные и каждый с собственным набором самых разных оттенков. Он впервые почувствовал желание узнать название их всех. Шинпачи искренне за него радовался, доктора в клинике не говорили начистоту возможно ли что-то такое на самом деле, но тем не менее постепенно он открывал для себя краски окружающего мира. И задавался все большим количеством вопросов. Тут вспомнились сказки из детства, в которых, конечно же, все плохое было к лучшему, а хорошее случалось сплошь и рядом. Гинтоки не мог сказать, что верит в какие-то детские россказни, но он был частью этих сказок, и это не давало ему покоя. Заново увидеть мир – здорово. Все остальное, что за этим последовало – так себе. Проблема была только в том, что Гинтоки не знал, происходит это только с ним одним или нет, но спросить не представлялось возможности. Сакэ оказалось бесцветным, что удручало. Гинтоки смотрел на стакан и видел внутри него отражение окружающего освещения. Для чего-то, что делает жизнь проще и ярче, обладать таким скучным цветом – кощунство, как ему казалось. На пьяную голову, впрочем, рассуждать об истинности цветовой палитры того, что ты пьешь, даже более чем странно. А еще. – Хиджиката-кун, как так получается, что ты всегда оказываешься там же, где и я? Это судьба, да? Или ты меня преследуешь? У вас там сталкерство в почете, да? – Гинтоки повернулся вполоборота, чтобы видеть собеседника. За спиной Хиджикаты висел классический фонарь с надписями, он тускло горел желтым, оставаясь предметом антуража, а не частью освещения – Гинтоки цеплялся за все эти мелочи, потому что они превратились в важные цвета. Стакан грохнул об стол, чудом не треснув от такого напора. (В голове у Гинтоки мелькнула мысль, что было бы если бы стекло разбилось, у Хиджикаты, возможно, появилась бы пара новых шрамов. Но до шрамов появилась бы кровь. Красная. Как платье Кагуры?) – Заткнись! Не позволю какому-то кучерявому пьянчуге оскорблять честь Шинсенгуми! – Да ты сам пьян не меньше, Хиджиката-кун, а еще говоришь о чести. Хиджиката рыкнул что-то неопределенное, видимо, очень обидное и нецензурное, но Гинтоки не услышал. Он выпил стакан залпом, налил себе еще прозрачной жидкости, но уже не стал размышлять о ее цвете, прежде, чем выпить. Постепенно начинала кружиться голова, и непривычное для него теперь цветное зрение смешивало реальность в еще более непонятный ком из ярких вспышек и цветных вывесок. Пререкаться дальше почему-то не получалось, слова не лезли в голову, а Хиджиката не нарывался на драку, как это временами случалось. Чаще, чем просто “временами”. Они оба были пьяны, не настолько, чтобы вести откровенные разговоры, но настолько, чтобы не переходить на личности. Но Гинтоки все же перешел эту черту. Он подвинулся немного ближе, чтобы никто не слышал его, хотя он и не собирался спрашивать чего-то неприличного, но в этом была необходимость, вероятно. Так ему казалось. Пьяный мозг расценивал расстояние как “чуть ближе”, но другие посетители видели, что он едва ли не в рот Хиджикате заглядывал. И спросил едва слышно: – Знаешь какого цвета опьянение, Хиджиката-кун? Тот дернулся в сторону, потому что не ожидал увидеть и услышать Гинтоки настолько близко, поморщился, пьяный мозг пытался обработать информацию и подобрать подходящий ответ, но в конце он выдал только: “Ты спятил, Йорозуя?” и отвернулся от него. – Ну, правда, ты никогда не думал об этом? – У меня нет столько свободного времени, как у тебя, чтобы размышлять о всяком… – он пытался подобрать слово, размахивая рукой, видимо, для активизации этой самой памяти. – странном. Гинтоки внимательно следил за его движениями, сам осознал, что делает, тряхнул головой, но это не помогло, краски смазались больше, а мысли не прояснились. Хиджиката поднялся со своего места, чуть покачнулся, но совершенно пьяным не выглядел. Недостаточно для чего-то более откровенного. Бросил на прилавок купюру, окинул Гинтоки оценивающим взглядом – пытался определить, доберется ли он сам до дома, кивнул сам себе – по всему выходило, что доберется, – и добавил напоследок: – И перестань думать о всякой детской ерунде. Гинтоки смотрел, как Хиджиката выходит, от выхода потянуло ночной прохладой, он попытался вдохнуть свежего воздуха, но тот очень быстро растворился внутри помещения, наполненного людьми. Желтый фонарь горел все слабее, становился из ярко-желтого каким-то грязно-желтым, надписи на нем теряли яркость и выразительность. Гинтоки еще раз посмотрел в прозрачные грани стакана, на то, как в его темном дне границы предметов сливаются в единую массу, и сказал сам себе: – Сказки для детей, да? Цветная масса на дне стакана не имела значения, истории из детства превращались в реальность, а Гинтоки все еще оставался реалистом.