Прелые листья, сентябрьский дух

Это непростительно. Это омерзительно. Это предательство! Но в нем ничто не всколыхнется под громкий крик. — Менху, ну сделайте что-нибудь! Руки у менху заляпаны кровью невинных, женщина. Прекратите спектакль, разве вы не знаете? Разве не понимаете, через что он пройдет ради того, чтобы зарыть вас в землю еще глубже, чем не сделал этот бесноватый ребенок? Ребенок. Ее ребенок кричал и извивался, он задыхался в судорогах боли, он царапал материнские руки и кусал ее за пальцы. А она лишь рыдала у порога его дома — дома мнимого спасителя. Женщина рыдала, даже не замечая под собой реки крови и гнили. Белые волосы забраны в легкий низкий хвост окровавленной, подаренной лентой его дочери Фриск. Они мокрые от дождя и пахнут болезнью. В них пепел и липкая грязь, липкая кровь, липкий пот. — Уходите, пожалуйста. Я ничем не могу вам помочь… Гено все не может уснуть по ночам. Слышатся ему за стенами корпуса пляски твиринных невест, но будто не рождение его встречают, а провожают в последний путь. Грустно так, как мать провожает под похоронный марш своего любимого сына. На пятую ночь он срывается и кричит. И плачет. И царапает ногтями железную дверь, оставляя глубокие царапины. Царапины гниют, а вылечить более нечем. Гено больше не спит, лишь длит существование антибиотиками. Травы совсем не идут ему в руки. Голос Степи более не слышен. Отвернулись от служителя дети Бодхо… Он пытался винить звезды, под которыми произошло его рождение — одна лишь смерть и путанная дорога. Но выходил на чумные улицы по-прежнему он. И эти люди в пачканных тряпках, от них несет спиртом и руки у них горячие. Эти люди просят его о спасении, эти люди зовут его по имени, будто Смерть зовет и манит в свои объятия. Смерть смеется из-за темных углов и наблюдает. Красные глаза, пачканные волосы, беглый взгляд и тряска в руках. Ему недолго остается, он уже обречен, он не хочет верить, но каждый раз в карантинных зонах появляется чаще. А на третью бессонную ночь ломается. Даже ноги не способны донести до порога — валится прямо перед массивной дверью дома. И снится ему человек в одеянии черном — верно, Смерть снится. Подошла, протянула руку; менху отпрянул, начиная читать молитвы на степном от изгнания детей Суок: мары, оборотня. Но, Гено, Смерть — не черт, не вампир… Сердце замерло, не смея спугнуть момент, а страх впился в горло ледяными когтями. — Не трогай меня, не трогай, пожалуйста, не трогай — шипел горе-спаситель, когда темный гость присел прямо напротив распластавшегося по темному полу гаруспика. Все нужные слова вмиг испарились из темной головы, остались лишь беглые кричащие мысли. Менху зажмурился, чтобы не заплакать ненароком. Это не он виноват, не он, не он, все обстоятельства, Город и на приезжем Александре проживет, даром, что горем напоен — надо же, брата убили. У него тоже брат был… Рано, думал Гено, рано умирать ему, ему умирать не хочется, как не хочется стоять перед дочерью и Бодхо на коленях, ему не хочется просить прощение у Матери и у маленькой Фриск. Его не простят. Из-за голода люди из рода Служителей детей не убивают, и, вопреки всему светлому, что было в этом мире, запах детского мяса он запомнит навсегда, как запах крови и кровавой плесени, ползущей по стенам. У Смерти под капюшоном не видно лица, будто нет, но как возьмет за край, поднимет тряпье — душа в пятки уходит. Один лик с менху делит, только глаза разные. — Ты мне всегда нравился, — вздох. Лба касается холодная костяная рука, и менху от сна пробуждается. И менху вскрикивает — за локоть кусает огромная серая крыса, впивается грязными зубами и отрывает себе кусочек такого драгоценного мяса, ведь скота на забой более нет, лишь массовку осталось обглодать. Покуда кусаешь актера, грязная жительница чумных улиц? Маэстро — свинья. Гено бьет серую по усатой морде, она убегает. Плохеет, с руки стекает кровь, болит, печет, ноет. Он шипит и поднимается на ноги. Дверь открывается с трудом, но закрывается легче — или кажется? Все как в тумане и помнится трудно: жар и невыносимая боль; таблетки, ладонью сдвигаемые с края стола и в кровавый рот; девочка без ног и без глаз, она зовет его папой; звон колокола, близкий и душераздирающий; улыбающийся светловолосый мальчик, что играет в песочнице, где режет кота. И он говорит, что все тут идиоты, ведь неспособны мару найти — да и ладно, ведь так веселее играть. Таблетки закончились. А еще к менху во сне приходит темный гость и зовет по имени. Тянет руку, приглашает к себе — или не сон вовсе? Это песчанка, это песчанка. Сердце мечется в грудной клетке, агония его — агония менху, и тот уже не способен видеть. Он кричит и выламывает руки, прямо как та худенькая девчушка на черных, измазанных в грязи ногах. Он царапает стену корпуса и не замечает, как ноготь надламывается, отслаивается и висит на пальце жалким кровавым кусочком. Лишь в бреду его кто-то гладит и кто-то шепчет слова: «а ты помнишь, как она говорила? А я помню, как ты боялся ее слушать, и где ты теперь, Гено?» Гено кричал, что кровь чужая и собственная не только на его руках, но голос смеялся в ответ. Смеялся, смеялся, и говорил, что ему это нравится. Этот ответ, эта история, эти страдания, эти мысли — насквозь видеть, как раскрытую книгу. На горячую грудь легла холодная рука, но гаруспик не посмел раскрыть слипшихся от слез глаз. Ему не поставят надгробий, ведь кто хранит предателей? Ведь кто мог знать, что, родись он под покровительством смерти, то сможет только лишь калечить? Смерть, врачевание — взаимоисключающие действия, а Судьба тихо смеется в стороне из-за темных углов. Она ему никогда не помогала… Отчетливо слышатся капли на улице и чуется сырость. Осень… Так безмолвно, ведь не лают собаки. Не играют дети. Тишина мертвая не даром зовется мертвой. Крик больше не клокочет в легких, мертвая тишина — глоток свежей воды. Тишина. Ее дополняет голос. Молвит Смерть: «Не всем быть героями, Гено». Последнее, что он чувствует — это на окровавленных губах холодный поцелуй, что со вкусом прелых осенних листьев и прохладой земли степи. Умирающий вдруг чувствует себя ребенком — легким, невинным, таким знакомым ему ребенком, при взгляде на которого хочется улыбнуться. И жар… жар наконец-то спадает.