Дни летят мимо дома напротив, А я все думаю о тебе. Я думаю о тебе… Еще не прошло и года с тех пор, Как ты закрыла Ставни… Я решил ждать тебя. Быть может, в сентябре ты вернешься. Я решил ждать тебя. Быть может, в сентябре ты будешь здесь.
– Пап, черт побери, мое мнение, что, вообще никого не волнует?! – Шадоу упрямо мотнула головой, откинув упавшую на глаза прядь белокурых волос. Фыркнула, как-то по-звериному морща нос. Себе казалась разозленным хищником, а окружающим – пойманным на руки недовольным ежом. – Мисс Джонс, еще одно «черт побери», и я не посмотрю на то, что здесь твоя мать и дядья. Схлопочешь по губам! – металлически отозвался Кейси. Стоял у окна, перечитывая письмо в очередной раз, словно желая убедиться в том, что да, Шадоу приняли в университет. Обернулся к ней, во взгляде вместе с недовольством светилась гордость: как бы она ни упрямилась, не хватило совести завалить экзамены. Или была настолько умна, что не достало дурости, чтобы не сдать вступительные. Девушка, точно оратор, оперлась руками о барную стойку, ярко-голубые глазищи метали молнии. – Если бы ты так не хотела уезжать, ты бы провалила тесты. – Слушай, я не хотела, чтобы в тебя тыкали пальцем и говорили, что твоя дочь - идиотка! – Тобой руководил дочерний долг, я понял, – Кейси насмешливо кивнул гривой когда-то иссиня-черных, а теперь прошитых серебряными нитями седины волос. – Ты закончила митинг? Дуй в спальню, я отвезу тебя на утренний поезд, послезавтра сборы в кампусе. И – скажешь хоть слово, пойдешь полями пешком, даже велик не дам! Со сдавленным рычанием Шадоу сорвалась с места. Кинулась к лестнице мимо улыбающихся черепах, растерянной матери и угрожающе нахмурившегося отца. Около Микеланджело притормозила, взглянула в его нежное, любящее лицо. Но, разозленная и напуганная, увидела на нем не ласково-поддерживающую, но довольную и даже язвительную улыбку, вырвала из его не сопротивляющихся рук чашку чая и со всей силы грохнула ее об пол. Осколки и брызги. Не взглянула больше, побежала вверх по ступеням, перепрыгивая сразу через две, и услышала вслед раздавшийся комментарий дяди Рафаэля: – Ну ни хрена себе! А за ним спокойный, мирный голос дяди Леонардо: – Оставь, оставь, Донни, я уберу… Открыв глаза, Микеланджело почувствовал, что губы точно онемели, улыбка стала печальной, а слезы собрались в глазах снова, превратив комнату в дрожащую битым стеклом мозаику. Звуки в гостиной смешались, и их упорно вытесняли воскресшие в памяти стрекочущие сверчки. Запах какой-то снеди, приготовленной братьями, тихонько пробравшийся в комнату, утонул в дивном аромате диких полевых трав. Закрывая глаза, черепаха проваливался в ночь, которую никак не мог позабыть, которую берег в своем сердце. Там шумел листвой старый раскидистый клен, и ветки лежали на подоконнике открытого окна. Шторы колыхались от дыхания уходящего лета, и звезды словно стекали в темно-синюю глубину неба. Там была тоненькая фигурка, застывшая у проема, и его пальцы отчетливо помнили холод медной дверной ручки, когда он взялся за нее, входя. Скрип половиц…Дни проходят, и друзья устали, А я все думаю о тебе, Я думаю о тебе… Знаешь, твоя гитара Все еще здесь, И она скучает так же сильно, как я. Я решил ждать тебя. Быть может, в сентябре Ты вернешься. Я решил ждать тебя. Быть может, в сентябре Ты будешь здесь.
– Могу я войти? – Микеланджело прикрыл за собой дверь, и в комнатке с деревянными, выкрашенными белой краской стенами сразу погасли разговоры, доносившиеся с первого этажа. Теперь только ночь и сверчки. А еще – рисунки, которые когда-то крошечная белокурая девочка оставила на любой свободной поверхности. Углем и краской. Цветными мелками и черным карандашным графитом. – Уже вошел, – голос звучал тихо, а потом она смахнула рукой со щек… неужели слезы? Шадоу умеет плакать? Обернулась и скорчила презрительную гримаску. – Вы все сначала делаете, а потом спрашиваете меня! Микеланджело только усмехнулся, присел в изножье кровати и, протянув руку, осторожно сжал ее ладонь. Развернув к себе, притянул ближе, заставляя отойти от распахнутого в август окна. Взглянул снизу вверх и мимолетно удивился: такая взрослая. Вроде же только недавно не могла достать до дверного звонка и по лестнице карабкалась неумело и забавно, а теперь недовольно высвобождает, обиженная, руку и отводит, прячет бездонные голубые глаза. Совсем иной оттенок, чем у него, Микеланджело – холоднее, свободнее, злее. Но и не такой льдистый голубой, как у Леонардо. Цвет морской волны на палитре художника, разбавленный, совсем немного, белилами. Рассматривая, как она закрывает длинной челкой припухшее от слез лицо, только слабо улыбнулся. И тут же Шадоу уставилась на него, подобравшись. – Смешно тебе, да?! – Нет. Очень грустно. – А чего вы тогда все насмехаетесь надо мной? Радуетесь, что одной проблемой станет меньше, да? Выпихали меня в этот дурацкий университет и… Микеланджело не дал договорить. Сгреб ее в охапку, усадив к себе на колени, обнял, прижимая к себе. Улыбался, но чувствовал, как на глаза наворачиваются соленые непрошенные капли. Но нельзя было показать ей, что и он готов разреветься, добра от такого прощания не выйдет. Тонкие руки девушки взлетели, обхватили его за шею, и вся она, вдруг безудержно расплакавшись, прижалась к твердому прохладному пластрону, уткнулась в его плечо. Укачивая, как маленькую, погладил ладонью длинные, спутанные ветром, пахнущие летом волосы. Зажмурился, словно надеясь сохранить в памяти каждое мгновение. А потом медленно отстранился, рассматривая ее, осторожно стер пальцами слезы с ее нежных щек. – Видела бы ты лицо Кейси, когда он получил письмо, – сказал тихо, с улыбкой. – Он прыгал по гостиной от радости, как мальчишка, и просто лопался от гордости, а потом сообразил, что это значит, уселся на диван, сжал руками голову и сказал: «Я же не увижу ее несколько месяцев!» Рафаэль весь день просидел молча перед телевизором, не заметил даже, когда Леонардо, рассеянный и задумчивый, проходя мимо, споткнулся о его вытянутые ноги. Донни не работал. Твоя мать переколотила половину посуды в кухне, так у нее дрожали руки. И ты все еще думаешь, что мы хотим от тебя избавиться? Шадоу не выдержала, тихо рассмеялась, только представив себе всеобщую растерянность, поселившуюся в небольшом уютном домике Джонсов. Размеренная жизнь рухнула в один момент, и не только для нее. Оказывается, никто не был готов к переменам. Ждать – ждали, а вот подготовиться так и не успели. Было ясно, что девочке нужно нормальное образование, и все сошлись во мнении, что в штате нет ни одного подходящего учебного заведения, подали документы в подходящие, но далеко, надеялись, что ее примут. И надеялись, что каким-то чудом Шадоу все равно останется с ними. – А что делал ты? – спросила, глядя на Микеланджело с нежностью. – Думал, - он стал так серьезен, как никогда прежде. – О чем? - спросила шепотом, тревожно. – Что теперь делать… Сев на кровати, Микеланджело закрыл лицо руками, растирая щеки. Взглянул перед собой, но глаза все еще были затуманены воспоминаниями. Медленно повернул голову и уставился на прицепленный на вбитый в стену гвоздь календарь. Еще немного, совсем недолго. Он так надеялся, что побег из дома Джонсов, где все напоминало о девушке, поможет ему перестать скучать. Вернулся вместе с братьями в подземное убежище, и единственное, что позволил себе – пересматривать детские рисунки Шадоу, читать ее электронные письма и – эти нелепые листки с датами, каждый из которых он отрывал с удовольствием. Она писала ему постоянно, утром и вечером, рассказывала об общежитии, предметах и лекциях, писала обо всем на свете, но сквозь все письма, шутливые строчки и беззаботные шутки сквозила неуемная, безнадежная тоска и ожидание такой далекой еще встречи. И память – об августовской ночи, когда они все-таки сбежали ото всех, купаться в мерцающем свете звездных искр и слушать шелест листвы. Говорили о бесконечно важном "ни о чем", ничего друг другу не обещали, но в самом главном безмолвно клялись. Помнить друг о друге каждую минуту, каждый час, каждый срываемый с календаря бесконечно долгий день. Помнить. И ждать.Дни летят, вот уже настал сентябрь, А я все думаю о тебе, Я думаю о тебе… Я решил ждать тебя. Быть может, в декабре Ты вернешься. Я решил ждать тебя. Быть может, в декабре Ты будешь здесь...