Быть может, в сентябре...

"Если вам нравится Пина Колада, если вы любите промокать под дождем, Если вы не занимаетесь йогой, если вы безумны, Если вам нравится заниматься любовью в полночь, на песчаных дюнах мыса, Значит, я та самая любовь, которую вы искали, напишите мне и сбегайте ко мне." (с)

      - Дядя Раф тебя убьет! – Шадоу с трудом перекрикивала свист ветра, вцепившись в жесткие ремни, крест-накрест пересекавшие костяной пластрон Микеланджело, прижавшись щекой к карапаксу так, что неминуемо должны были остаться на коже отпечатки от жестких шершавых пластин. Живот подводило, как на деткой карусели, и от этого хотелось рассмеяться сквозь страх. Сколько там на спидометре? Кажется, именно с такой скоростью ракета отрывается от площадки и уходит в стратосферу!       Мутант услышал громкий испуганно-восторженный вопль и только расхохотался, щурясь, вдавливая педаль газа еще. Еще. Еще! Пусть металлический конь покажет все, на что он способен, пусть унесет их куда-то далеко-далеко, за волшебную, черно-оранжевую ленту горизонта, в рассвет, занимающийся за обрезанным краем земли. Микеланджело чувствовал, как судорожно сжимаются на перевязи пальчики Шадоу, и знал, что ей страшно-радостно. Знал, потому что чувствовал что-то настолько же невероятное и неправдоподобное. Сердце билось не за ребрами – оно скакало попрыгунчиком, то в горле, то в висках, а то и вовсе в пятках, и было чертовски хорошо. Ему казалось, что можно выпустить из пальцев руль, раскинуть руки – и действительно взлететь над серой теплой лентой дороги, улететь следом за безумной, такой яркой и прекрасной ночью. Но он боялся, что Шадоу пока не готова летать, и только крепче сжал кулаки. Они неслись наперегонки с ветром, который балованно крутился вокруг, прыгал рядом, по-щенячьи взвизгивая им в уши, а то галопом скакал наперегонки, поднимая с обочины пыль. Несся, желая первым ворваться в золотистый, нежный рассвет.       Впереди красными складками разворачивались каньоны, резко обрывались, точно срезанные острейшим ножом. Этот дивный коричневый, такой горячий, казался почти вымышленным, выплеснутым с палитры художника, но никак не естественным, настоящим, природным. Микеланджело знал, что там, за этими рваными хребтами, течет в извилистом, ломанном русле река, похожая на растопленный мед. Такая же густая и золотистая, наверняка сладкая на вкус и приторная на вид. Она как будто и не двигалась, просто раскинулась атласной лентой и замерла, навсегда вписавшись в пейзаж. Но черепах знал – как только подруга, скинув футболку, кинется в этот расплавленный солнечный поток, он немедленно придет в движение, разойдется кольцами и смятыми волнами, взметнется искрящимися каплями, когда она, дурачась, будет разбрызгивать горстями воду.       Шадоу готова была завизжать от счастья и ужаса, потому что то, что они делали, было настоящим безобразием. Нарушением всех правил. Уничтожением действовавшего в доме свода законов. Они сбежали. Вдвоем. Как настоящие влюбленные, неожиданно, бездумно, не колеблясь. Они летели на украденном мотоцикле дяди Рафаэля, на который и смотреть-то дольше минуты не разрешалось. Они летели. А ведь рожденным ползать… ну да и к черту эту парадигму, у них-то получалось! Ей казалось, что тела – они были сами по себе, а две души, сплетаясь в одном умопомрачительном счастье, неслись где-то высоко-высоко и уже ловили первые солнечные блики, упиваясь ими. Когда в глазах Микеланджело отражался солнечный свет, взгляд становился таким лучистым и притягательными, что в нем мечталось раствориться, смотреть, не отрываясь. И ей вдруг жутко захотелось вглядеться в его небесно-голубые, такие нежные и добрые…       - Держись, Шадоу! – воскликнул Микеланджело, прибавил скорость и поставил мотоцикл на заднее колесо. Девушка засмеялась от удовольствия, плотнее прижимаясь к любимому мутанту. Чувствовала, как серая полоса дороги точно тянет ее за спину – вниз, но точно знала, что Майки не отпустит. Под руками ремни (потом ладони еще долго будут пахнуть старой кожей, и она будет с удовольствием, жмурясь, утыкаться в них лицом, жадно ловя любимый запах и не в силах им насладиться). У колен – теплые сильные бедра. Грудью – в костяные, такие крепкие геометрически-волшебные фрагменты карапакса. Еще ближе быть просто невозможно, а ей бы хотелось…       Ей бы хотелось, чтобы все те сумасшедшинки, на которые они отваживались, повторялись ежедневно. Когда они, как безумные, целовались и танцевали под весенним дождем, не ощущая, как липнет к ее телу мокрая одежда, как волочится по поверхности крыши его почти развязавшаяся толстовка… А потом вдвоём на пару лежали в гостиной под одеялом и пили чай с медом, потому что горло болело совершенно одинаково. Ей хотелось снова забивать на мнение родителей и дяди Леонардо о здоровом образе жизни и объедаться гамбургерами, запивая их газировкой, чувствуя, как кубики льда стукаются о зубы, пузырьки щекочут нос, и хохотать, когда Микеланджело, игнорируя сердитые взгляды старших братьев, подкидывал луковые кольца и ловил их ртом… А потом вдвоем мыть пол, когда в баловстве опрокинулся колченогий столик с ужином. Ей хотелось вновь удрать на океан, гоняться друг за другом по пенному краю прибоя, чувствуя, как ласкает разгоряченные ступни мокрый песок, и, собирая ракушки, прижимать их к уху и слушать, как гудит внутри розоватых спиралей невидимая толща воды, забираться в заводи и ощущать, как опутывает ноги тонкий промокший подол платья, а нежные губы единственно любимого существа целуют жадно и ненасытно… А потом вдвоем удирать от кусачих рыбок, подобравшихся к берегу на новое угощение. Ей хотелось с ним все. Совершенно все, без ограничений и остановки, до тех пор, пока два сердца, спутавшиеся артериями в один сумасшедший клубок, будут петь свою чарующую песню.       - Ты слышишь? – Микеланджело внезапно обернулся.       Шадоу прислушалась. Странный писк, непонятный и неприятный для этих мест. Она не сразу поняла, почему исчезли мотоцикл, Майки и ремни; каньон и рассвет вдруг растворились, погрузившись в темень. Темень ее собственных закрытых век. А писк остался, ритмичный, тихий, настойчивый. Упорно разбивающий мечту, как крошечный железный молоточек. Пик… Пик… Пик…       Шадоу, не открывая глаз, протянула руку и выключила будильник; металлическим холодом встретил ладонь новый день. Писк смолк. Шесть. Каждый день наступает шесть утра и разваливает любую сказку, которую нарисует для нее ночь. Девушка так и лежала с закрытыми глазами, чувствуя, как медленно и печально сворачивает свои роскошные холсты мечта, собирается и, не прощаясь, уходит, оставляя вместе себя холодный пустой ящик. Шадоу почти видела этот чертов ящик, который зиял чернотой, совершенно бездонный и такой грустный. Его было не заполнить, оставалось только закрыть крышку. Но девушка отчего-то медлила, еще одну ночь. Завтра, все завтра. А пока что нужно было отмарафонить еще один день, дождаться вечера, бежать до постели так быстро, как только возможно. И Микеланджело снова будет с ней. Как всегда, до шести.