In der Tiefe ist es einsam

      На террасе перед самым дворцом в Кляйст-парке никого не было, и Людвиг спокойно уселся на постамент рядом с клумбой, вспрыгнув так, словно с детства только и делал, что нарушал принятые условности и правила поведения. Со второго щелчка он зажёг сигарету, и от него в сторону парадных дверей потянулся дым. Все, кто здесь был, суетились сейчас в самом дворце — поближе к власть имеющим, к представителям могучих держав, взявших под контроль такую глупую и опасную Германию. Они же чувствовали, где следует быть, чтобы оказаться нужными государствам-победителям, собравшим Контрольный совет для решения его, Людвига, будущего, и даже игнорировали перерыв в заседании этого самого совета.       Людвиг задрал голову, затягиваясь так сильно, что немного помутилось в глазах. Он стиснул тёмный мрамор, на котором сидел, глядя на фасад дворца, спотыкаясь взглядом о каждое его окно в стиле необарокко. Он вовсе не желал думать ни о каком прошлом, но оно кидало в него своими частями, как дети кидают снежки в окно, и эти части потом вновь, словно притянутые на резиночке, возвращались назад. Они утягивали за собой сознание Людвига в минувшие дни.       //Это была большая и светлая зала, вся в огнях бесконечных свечей, усыпающих люстры и стены. От их гирляндного света огромное помещение казалось плывущим в золотисто-белых лучах, хотя на деле было простых и строгих оттенков.       Это был бал, и здесь царила шикарная, торжественная музыка, а вокруг было полно людей, красивых и изысканных, полно смеха, полу-улыбок и таких же плавных, как музыка, жестов.       Людвиг с вежливым лицом выслушивал своего старого императора в окружении самых значимых лиц государства. Однако, его взгляд то и дело норовил скользнуть в сторону, чтобы выискать старшего брата, тонкую и строгую подтянутую фигуру которого он старался фиксировать взглядом. Гилберт отошёл совсем ненадолго — только чтобы выслушать ворчание канцлера, который позвал его в уголок на пару слов, но юный империя уже немного нервничал: брат обычно не оставлял его ни на минуту, помогая, направляя или пресекая.       С первого и второго коротких взглядов найти брата Людвигу не удалось. Он уже отчётливо нахмурился и практически тревожно оглядывался кругом, бесцеремонно отводя своё внимание от императора. Но в следующий миг ему на лопатку легла рука в перчатке.       — Я здесь, — сообщил брат, и Людвиг за секунду, другую расслабился. Только теперь он почувствовал, что всё в порядке, только теперь он почувствовал, что всё идёт так, как надо.       Гилберт был стеной за его спиной.//       Людвиг выдохнул дым большим клубом, и тот заслонил от него ненадолго ближайшие несколько окон дворца. Кажется, там промелькнуло сумрачное лицо Англии, тонко намекающее на окончание перерыва, но Германия своё время отлично знал. Точность часовых механизмов никогда ещё его не подводила.       //Это был холодный окоп с сухой пыльной землёй. Наступало стылое прозрачное утро, и солдаты переговаривались между собой тихо-тихо, иногда поглядывая на Людвига из-под козырьков остроконечных шлемов. Германия хмурился и молчал, невольно то и дело поправляя собственный пикельхельм и ожидая команды, чтобы повести бойцов в атаку.       На французской позиции не было движения, или, как бы Людвиг ни щурился, он не мог его заметить. Пронизывающий, неприятный ветер стелился по земле пылью в их сторону, и ему это не очень нравилось. Это было так похоже на недостаток выбранной локации.       Шли секунды, и немецкие солдаты стали переглядываться, коротко, исподволь. Людвиг чувствовал эти взгляды, чувствовал их недоумение и тревогу. А потом он почувствовал другое — запах заплесневелого сена. Сена, которого никак не могло быть здесь, на полях сражений, в самом конце зимы.       — Противогазы! противогазы, быстро! — коротко, глухо и зло гаркнули у него над ухом, и Германия обернулся, пока его руки автоматически выполняли приказ. Брат возвышался над ними, стоял за их спинами и показывал вперёд. Туда, откуда на них уже шла в атаку французская пехота и откуда перед ней стелился из трубок в руках первого ряда французов прозрачный, но убийственный фосген.       Людвиг повернулся к врагу, сощуривая глаза за круглыми линзами крупной резиновой маски. Сегодня травили не они, а травили их, но он поднимался в атаку и уже звал за собой солдат, чтобы прорваться сквозь невидимую стену едкого газа. Он слышал, чувствовал и знал, что брат идёт вслед за ним, и это толкало вперёд его самого — ещё сильнее. Они шли против врага, они шли вместе и в одну сторону — как и всегда. С братом позади Германия вымарывал прочь все сомнения и тревоги, он видел ясно только цель.       Гилберт был валькирией за его спиной.//       Людвиг закурил уже третью сигарету — он их, в общем-то, даже не считал. Он снова затянулся глубоко-глубоко и прищурился от своего же дыма, который сизой пеленой заслонил от него центральный вход во дворец. В дверях стоял Америка и резким жестом махал вглубь здания, приказывая ему возвращаться. Людвиг поднял руку с сигаретой в знак того, что понял, и затянулся ещё раз, во всю мощь лёгких.       //Это была узкая улица Берлина, полная окурков, мусора и разбитого стекла. Таких улиц в столице стало очень много, на всех них хрустело под ногами, на всех них часто слышались звуки драки и вскрики и так же часто попадались пятна плеснувшей крови.       Людвиг шёл быстро, решительно, хотя и не знал толком, так ли нужно ему идти сейчас домой, добраться до своего жилого квартала. В его дворе было точно так же грязно и шумно, как здесь, и ничего бы не изменилось, пожалуй, остановись он и останься — или не прерывай он своего движения вовсе.       Однако, он всё-таки остановился. В подворотне шла драка — сцепилось с десяток человек, не меньше, осыпая друг друга тумаками крепких рабочих рук, швыряя друг друга на стены, со злостью разбивая друг другу лица. Людвигу одинаково резало уши руганью с обеих сцепившихся сторон: и от тех, кто был с красными нарукавными повязками с красным же кулаком, и от тех, кто был в светло-коричневых рубахах бывшей тропической униформы и красными повязками с чёрной свастикой. Германия видел несколько мелькающих ножей в потасовке, видел брызги крови и видел осевших у стены: они потеряли сознание, а может, и вовсе уже были мертвы.       Он не знал, что ему делать. Он не понимал, кто прав, а кто нет: штурмовой отряд или красные фронтовики*. Он хотел только, чтобы всё это остановилось, чтобы его немцы не били и не убивали друг друга в этой и в сотнях других грязных подворотен.       — Прекратить драку! — зычный голос накрыл улицу, и сильная рука немного отодвинула Людвига с пути, но так и осталась лежать на его плече. Отряд прусской полиции, вышедший из-за угла, бросился к сражавшимся, чтобы остановить, разнять, прекратить хаос.       Людвиг посмотрел на хмурого брата в полицейской форме и тяжело опустил голову, так ясно вдруг ощутив землю у себя под ногами и опору в лице брата. Всего минуту назад он едва ли не увяз в непонятной, гадкой трясине, разрываясь между двумя группировками.       Гилберт был блокпостом за его спиной.//       Дыма от него уже не шло, дым давно выветрился, но Людвигу казалось, что тот ещё витает в просторном зале заседаний, как витал минут пять назад, пока он докуривал последнюю сигарету у дверей дворца. Лица генералов и маршалов, входящих в Контрольный совет от каждого государства-победителя, были немного размыты, равно, как и фигуры самих этих государств, которые разместились на первом ряду перед трибуной.       Германия, сидя позади них и немного сбоку, ждал, пока окончится выступление каждого, кто имел тут право голоса и выхода к трибуне, ждал, когда же наконец ему уже скажут то, ради чего затеяли это заседание первым весенним днём с самого раннего утра.       Все речи он слушал невнимательно — его внимание на деле требовалось в этом зале не больше его мнения, а ознакомиться со стенографией заседания он мог в любой другой из последующих моментов.       Германия нарушал все правила, одно за другим, чтобы только услышать быстрее то, что ему так хотели сказать Союзники, что должно было снова в чём-то перераспределить его судьбу, так и не ставшую однозначной и ясной за прошедшие пару лет после войны. Он знал, что решение принято ещё три дня назад, но лишь только сегодня ему было позволено о нём услышать. Он ждал главного — и к концу часа всё же дождался.       — Государство Пруссия, которое всегда было основой милитаризма и реакции в Германии, признано несуществующим. Контрольный совет принимает следующий закон: государство Пруссия, его правительство и подчинённые ему органы расформированы**, — громогласно и с апломбом отрапортовал Англия, заставив Людвига поднять на него изумлённый взгляд.       — Что признано несуществующим? Государство Пруссия? — переспросил с недоверием Германия, по очереди поглядев в лицо каждому члену совета.       — Да, — с достоинством отозвался Артур. Он замолк, обозначая торжественность момента и принятого решения, и потом хотел было добавить, возможно, многое, но его прервал шум.       По всему залу заседаний раздалось дроблёное хриплое карканье. Союзники оборачивались, каждый из них глядел на Германию как на чужого, как на глупого, как на сумасшедшего, но Германия не мог остановиться.       Людвиг смеялся. Он очень долго и очень громко смеялся.       //После выбора нового рейхсканцлера, очень скоро ставшего всесильным, после новых выборов в Рейхстаг, приведших туда решающее большинство членов НСДАП, после Прусского путча и Ночи длинных ножей, после того, как по новым отстроенным площадям зашагали процессии с факелами, а здания центральных улиц всех городов украсились красными флагами с чёрным изломанным крестом — после всего этого Людвиг потерял брата.       Поначалу беспокойство накрывало его волнами, постепенно превращаясь в страх, и тогда он ночи и дни напролёт бегал по Берлину, заходил повсюду, открывал двери любых кабинетов. Он искал Гилберта, и порой ему мерещилась худощавая фигура брата в толпе, но Людвиг никак не мог нагнать её, чтобы заставить обернуться и посмотреть в лицо.       Германия восставала. Страна росла и восстанавливалась, но вместе с тем всё сильнее надевала как новую маску новый строй. Германия крепла. Германия становилась единой, неделимой, сильной.       Новое правительство вскоре перестало быть новым. Оно быстро стало для Людвига единственно правильным, единственно существующим, и теперь это он был среди тех людей, кто боролся против остатков Рот Фронта, кто ходил на факельные шествия, кто работал на фабриках и заводах во благо Великого Рейха.       Но в этой новой Германии больше не было места Пруссии: ни как части империи, ведущей и главной, ни как старшего наставника, ни как сдерживающей силы.       Германия становилась превыше всего. Превыше всего — и всех. Превыше брата.       Людвига порой спрашивали о Гилберте, спрашивали, где он, что с ним. В последний раз на памяти Германии о брате его спросил Советский Союз — как раз перед тем, как поставить свою подпись на секретную часть Пакта, который ненадолго объединил их обоих. Людвигу нечего было ответить, и он сумрачно промолчал. Он и сам хотел бы знать, как так вышло. Почему же, ну почему в момент его самой большой силы и славы, в момент его восхитительной мощи, превзошедшей мощь и рухнувшей империи во главе с кайзером, и уж тем более мощь клочковатой, рваной Священной Римской империи, — почему в этот лучший момент его жизни брата, создавшего его и воспитавшего его, больше не было рядом с ним? Брагинский тогда поглядел долго на окостеневшие, как будто заклинившие черты лица Германии, и промолчал, больше не упомянув Пруссию ни словом.       Германия же чувствовал себя абсолютно изменившимся. Он чувствовал себя настолько другим, что прореха в душе, в которой ютились маленькие напоминания о прошлом, его практически не волновала. Его волновало теперь только движение вперёд, и он так чаял, что Пруссия бы это одобрил. Привычно положил бы руку на плечо. Но потом Германия вспоминал, что ему не нужны более никакие одобрение или поддержка, что он нашёл уже собственное наиболее оптимальное и действенное решение и что он сам теперь является и будет главным. Что он даже доделал то, чего не смог и не захотел когда-то Гилберт, собиравший для Людвига империю: объединил абсолютно все немецкие земли, включая Австрию.       Людвиг сравнивал себя с братом. Теперь он был национально един, и собственная цельность, уверенность в своём предназначении вели его вперёд, к горизонтам, ясно обозначенным фюрером. Он ощущал себя больше, чем Тевтонский орден, который нёс когда-то свои идеи отсталым и диким народам, и больше, чем королевство Пруссия, не до конца собравшее немецкие земли, не решившееся пойти по Великогерманскому пути. Он чувствовал себя больше и правильнее, он считал, что вырос из всех совершённых братом ошибок.       Гилберта за спиной Людвига больше не существовало.//       Услышав пресловутый закон, ради которого его держали здесь всё утро, Людвиг отпросился с зала заседаний. Союзники, после его выходки смотрящие на него кто презрительно, кто устало и безразлично, кто удивлённо и с некоторой жалостью, пусть и со скрипом, но отпустили его из осточертевшего дворца. Германия шёл по Кляйст-парку, по слегка сырой, подмякшей земле. Он автоматически переставлял ноги, он автоматически закуривал сигарету за сигаретой, пока все они не кончились в его портсигаре.       Он думал о том, что лучше бы они его убили. Лучше бы расформировали саму Германию — ведь он и так уже как два года абсолютно безвластен, лишён голоса, лишён всех прав, и вряд ли теперь это когда-нибудь прекратится.       Людвига вдруг обуяла злость. Суки… Ну какого, какого ж чёрта! Зачем был весь этот страшный, трупоедский, издевательский фарс?! Зачем было “убивать” Пруссию, которого давным-давно уже не существовало***?.. Ну почему было тогда уж не “расформировать” его самого, если всё равно вся власть, весь народ, все земли — абсолютно всё в их руках?       Германия остановился, поглядев на опостылевшую зелень, на опостылевшее небо. Он чувствовал себя воткнутой спицей, не имеющей ни малейшей точки опоры, но зачем-то всё равно бессмысленно топорщащейся в земле.       Вдруг что-то прошло по его плечу, коснулось лопатки как будто бы пальцами, и Людвига прошило сладким ужасом надежды. Прикосновение было непривычно слабым, но ясным, и Людвиг позволил себе обернуться с ухнувшим в самые пятки сердцем.       — Гилберт?       Ветер переменился, и ветка каштана, мазнувшая его по спине, отпрянула в другую сторону.       Германия смотрел назад, себе за плечо невидящим и ненавидящим весь мир взглядом короткую вечность. Потом он рухнул на колени, вжался в землю слипшимся комком, лицом и ладонями, притискиваясь к ней, мешая с грязью волосы и мажа ею одежду.       Он рыдал долго, громко, навзрыд. Рыдал, сглатывая бьющееся теперь у самой глотки сердце, радуясь украдкой, что ничего больше не видит и не увидит, кроме чёрной земли у себя под носом. Радуясь, что его уже почти что не существует и что теперь он слишком незначителен для всех окружающих стран.       Земля впитала его слёзы, смешав с собой в одно.