Если бы Бог был одним из нас

      Если бы Бог был одним из нас, мы бы, наверное, были счастливы. Всё проще, когда он ходил бы среди нас обычных, весь такой возвышенный, но родной, как чай, заваренный на двоих.       Так думала Лавеллан, задумчиво глядя на своего эльфа, разбирающего очередные важные древности. Его лицо, когда он не улыбался (а было это, увы, намного чаще), было сосредоточенно и хмуро, и он глядел на всех с той самой отеческой строгостью, с какой, наверно, смотрит на нас Создатель со своих небес.       Когда он улыбался, было лучше. Он любил брать в ладони её лицо, шептать странные слова и называть её солнцем. А она тогда представляла его Вселенной, в которой огромное множество звёзд и планет помимо неё. И она в этой Вселенной такая безумно маленькая, насколько маленьким солнце может быть. Но потом она шла в бой, ведя за собой отряды, и всё снова вставало на свои места. Она опять становилась большой и важной, какой уже давно не хотелось и не мечталось быть.       И это было правильно. Правильно было глупой кошкой греться у камина и ловить тени на его картинах. Они были такие живые, эти картины. И яркие. Лавеллан щурилась, когда на краски падали блики от голубых осколков. А Солас смеялся и гладил её по голове, будто она и правда была кошкой.       Он редко смеялся, этот странный эльф, который больше жизни любил эльфийские артефакты и рассказы о Тени. Да, если бы не те рассказы, то маленькая Лавеллан сейчас высыпалась бы намного чаще. А так она постоянно засыпала на его диване, устав следить за плавными движениями его руки. А потом он, вздыхая, нёс её наверх, хотя ей совсем не хотелось уходить.       Иногда они уходили вместе, с рассветом. Конечно, они были не одни, но маленькая Лавеллан позволяла себе забыть об этом, когда они ехали рядом, настолько близко, что их галлы сплетались рогами. И тогда даже мир казался чуточку светлее. Она старалась быть рядом, когда ему было плохо. Она дотрагивалась своей ладошкой до его плеча и делилась теплом, а он потом виновато грел её ледяные руки и поил вкусным чаем (хотя сам его почти ненавидел). И все собственные проблемы казались ничтожными и простыми.       Он показывал ей созвездия и называл их имена, рассказывал истории, давно сгинувшие во времени. А ещё он любил загадки и любил их загадывать. Она никогда не угадывала, но он не злился. Лишь улыбался уголками губ на её расстройство.       А потом ничего не стало. Остался трескучий факел и бледная фреска, такая серая среди этого обилия красок. Лавеллан раскидывала бумаги и заливала водой стены, а потом плакала, молясь, чтобы краски не смылись. Она уходила, в надежде, что с утра все эти уже не-важные свитки окажутся снова свалены в кучу и расписаны мелким шрифтом заметок. Что в комнате снова запахнет чернилами и какао.       Маленькая Лавеллан перестала быть маленькой. Она уже не знает свои размеры. Ей кажется, что она не существует. А вокруг все поздравляют её с победой и желают успехов. Но она не знает, что ей делать. Отчёты летят в огонь и пожираются, как и всё прочее. Как и она сама.       А потом долгая битва. И он. Он смотрит печально, и даже его слова пахнут озоном и жжёными листьями. Она почти не слушает. Она смотрит на него, и думает, что Боги должны жить только на своих небесах. Она просит у него своё забвение, но он даёт ей память и уходит, забрав её плоть. Теперь у неё на груди дыра и его талисман. Теперь она не верит в чай на двоих и босоногих богов, гуляющих по мостовым.