***
На утро у Ханзо болит все: ноги, руки, голова. Даже волосы, и те кажутся тяжелее обычного. Вставать, конечно же, не хочется, но слово «должен» маячит на обратной стороне век, будто сигнализация. Заученным движением Ханзо выключает будильник, тянется так, что хрустят кости, и идет в душ. Под теплым потоком воды мышцы расслабляются, и боль ослабевает, притупляясь. Становится даже приятно: не только от легкого покалывания, но и от осознания того, что вчерашние тренировки не прошли даром. В такие моменты он все еще уверен, что живет, а не теряется в круговороте похожих друг на друга дней. Завтракает Ханзо в непривычном, настораживающем одиночестве: обычно Хаяси-сан — учитель кэндо — сидит вместе с ним, рассказывая семейные легенды, а после сразу забирает на тренировку. Тревога усиливается, когда Ханзо не находит в особняке ни одного из сенсеев — немногочисленные охранники лишь разводят руками, уверяя, что никого не видели. Странно. К третьему обходу Ханзо чувствует нарастающее раздражение, а потому неудивительно, что он вздрагивает и машинально принимает боевую стойку, когда на плечо ложится чья-то ладонь. — Хэй, братишка, полегче. Это я. — Генджи улыбается и поднимает руки в мирном жесте. — Утречка. — Доброго, — сдержанно отвечает Ханзо и делает вид, будто просто оттряхивает одежду, а не готовится разоружать мнимого врага. — Ты случайно не знаешь, где Хаяси-сан, Абэ-сан и Масудо-сан? — Твои учителя? — Генджи принимает наигранно-задумчивый вид, и от этого нелепого зрелища у Ханзо еле заметно дергается глаз. — Знаю и даже не случайно. Они взяли выходной. — Прости, что? «Выходной? Серьезно?» Ханзо даже не уверен, что такое слово существует в лексиконе этих людей, а если и существует, то он ни разу его не слышал. Сенсеи — строгие, закаленные в стычках якудза — всегда говорили, что только труд сделает из куска мяса человека. Поэтому в их расписании нет ни одной свободной минуты: все забито тренировками, встречами или чтением книг. Даже в выходные дни вместо положенного отдыха они организуют практические занятия по боевым искусствам для детей со всей Ханамуры. Так что слова «взяли выходной» звучат более, чем подозрительно. — На девяносто процентов это было по доброй воле. — Чувствуя на себе сердитый взгляд, Генджи вздыхает. — Я попросил их не заниматься с тобой сегодня. Они люди неглупые и сами видели, в каком состоянии ты возвращался после вчерашней тренировки. Поэтому согласились дать тебе передышку. Не благодари. — Я и не собираюсь. Генджи удивленно приподнимает бровь, а довольная и гордая улыбка на его губах нервно дергается. Кажется, услышать он ожидал явно не это. — Я не просил тебя лезть в мое расписание. — Ханзо хмурится, скрещивая руки на груди. — И вчера я был в порядке. Вот какого, спрашивается, черта? Собственный брат считает его слабым и не способным вынести пару ранений? Или думает, будто простая усталость сразу отключает возможность рассуждать, принимать решения и распоряжаться своим временем? — «В порядке»? — Генджи усмехается, задетый таким поворотом событий. — Наркоманы в клубах уже выглядят лучше тебя. — Ты просто видишь их чаще, чем собственную семью. Ханзо нутром чувствует, что ничем хорошим этот разговор не кончится, но остановиться уже не может. Каждый их спор, о чем бы он ни был, непременно сводится к одним и тем же претензиям: Ханзо недоволен тем, что Генджи наплевательски относится к делам клана, а тот, наоборот, злится на Ханзо за излишнее «помешательство». Даже во время мирной беседы одна-единственная шутка может обернуться ссорой. В общем, больная тема. — Опять начинаешь играть в «хороший-плохой брат»? — Генджи ведет плечом, пытаясь улыбаться так же беспечно, как раньше. Но Ханзо нельзя провести улыбкой — он прекрасно видит, как в чужих глазах нарастает раздражение, а значит в ход могут пойти колкости и издевки. Весьма неприятные колкости и издевки. — Вместо того, чтобы накидываться с обвинениями, лучше бы спасибо сказал. — За что? За то, что ты сорвал мои тренировки? Неудивительно, что после такого «спасибо» Генджи решает ударить в слабое место: — За то, что я единственный, кто заботится о тебе. У Ханзо вздрагивает губа. Столько лет он старается не думать об этом. Не думать о том, что отец разделяет братьев на «сына» и «наследника», не требуя ничего от первого и все — от последнего. Не думать о том, что только нечеловеческими стараниями он может заслужить хоть какую-то долю внимания и похвалы. Не думать о том, что вопросы «Ты как?», «Не помер после тренировки?» или «Не хочешь наконец отдохнуть, Робин Гуд?» он и правда слышит лишь от Генджи. — Ханзо, пойми уже: ты убиваешь себя. — Кто бы говорил. — По-твоему, чуть ли не вползать в комнату от усталости — это нормально? — Ты после своих вечеринок тоже не стройным шагом домой возвращаешься. Генджи смеется. Громко и искренне. Только он может совмещать запал для очередной ссоры и беззаботно-радостное настроение. — Кажется, я научил тебя острить. Обычно старший брат плохо влияет на младшего, а у нас все наоборот. — Генджи качает головой и вытирает несуществующую слезу. — Не отходи от темы, — цедит Ханзо, порядком устав от неуместного ребячества. — Не отходить? Хорошо. Ты не видишь разницы, и в этом твоя проблема. В отличие от тебя, я расслабляюсь и веселюсь. Даю себе волю. — Генджи смотрит ему прямо в глаза и делает акцент на последнем слове. — И напиваюсь, кстати, очень редко. А ты в крови ходишь, будто во второй коже. Девушек отпугиваешь. — Мне некогда думать о таких мелочах. — Конечно. Ты ведь только и делаешь, что готовишься занять место отца. С таким усердием у тебя есть все шансы отправиться на тот свет раньше него. — Ты не вправе меня осуждать: тебе плевать на свой клан. Плевать на всех, кроме себя. Повисает тяжелое молчание. Ханзо знает: Генджи не оставит за ним последнее слово. Не в этот раз. Он не разбрасывается издевками только потому, что думает, как побольнее ударить в слабое место. А «слабое место» у Ханзо только одно: гордость. И сколько бы он сам этого ни осознавал, стараясь подготовиться морально, Генджи всегда выкидывает что-то из ряда вон выходящее, умудряясь довести Ханзо до белого каления. И сейчас на него смотрят глаза, в которых мечется простое детское желание насолить в ответ. — Знаешь, Ханзо, до чего доводит такой образ жизни, как у тебя? — Генджи улыбается, и улыбка эта не несет в себе ничего хорошего. — До мазохизма. Рано или поздно человек, на которого взвалили кучу обязанностей, захочет их сбросить. А сильный, устав от ответственности, будет мечтать стать слабым. У тебя такие мыслишки еще не возникали, а? Ни разу не представлял, как тебя связывают? Приковывают наручниками? Или ставят на колени? А может, даже порют или что-то… — Заткнись! Ты... Ты ничего не знаешь! Ханзо слишком поздно понимает свою ошибку. И слишком поздно замечает, что у него дрожит голос, а взгляд лихорадочно мечется из одного угла в другой, будто боясь встретиться со взглядом Генджи. У того от удивления широко распахиваются глаза. — Ханзо… — Я сказал заткнись и не неси чушь! Выдумал… какой-то очередной бред. С каждым словом он подставляет себя все больше, потому что эмоции — главный враг убедительности. Не успеешь оглянуться, как они выдают тебя с потрохами. Генджи ничего не говорит, лишь смотрит с такой смесью чувств, что становится жутко: нельзя сказать точно, о чем он думает. Просто не верит в то, что происходит? Хочет в очередной раз поиздеваться? Или предвкушает благодатную почву для идиотских шуточек, которых хватит до конца жизни? Судя по странному выражению лица, он начнет ими сыпать прямо сейчас. А потом непременно завяжется драка, на которую Ханзо не настроен: собственная глупость уже успела подбить его морально. Нет, дожидаться этого глупо. — Я и не думал, что есть смысл с тобой разговаривать, — цедит он сквозь зубы и, развернувшись, быстрым шагом направляется прочь из коридора. Куда — уже неважно, главное подальше отсюда. Удивительно, что вслед не летит какая-нибудь ехидная фразочка. Ханзо и сам не замечает, как забредает в одну из множества пустых комнат: в ней нет ничего, кроме полки, уставленной вазами. Он вздыхает, давая волю эмоциям, прислоняется спиной к стене и опускается на татами. Скрещивает руки на согнутых коленях. Упирается в них лбом. Все складывается как нельзя хуже. Что вообще произошло несколько минут назад? Это и правда было? «Я действительно повел себя настолько глупо?» Ханзо нервно усмехается, сжимая пальцами рукава хаори, — ткань хрустит под короткими ногтями. То, что он на протяжении трех лет прятал внутри себя, то, чего он стыдился и одновременно боялся, так нелепо вылезло наружу. И что еще смешнее, оказалось в расположении Генджи, которого хлебом не корми, дай подшутить над кем-нибудь. А над старшим братом — в особенности. Откуда… Как Генджи узнал то, в чем Ханзо долгое время не мог признаться даже себе? Угадал? Вот так просто? Или уже давно подозревал что-то? Но как тогда Ханзо выдал себя? Стоит ему представить, что Генджи умеет читать мысли и подслушивает их каждую ночь у него под дверью, как щеки обдает огнем. Не стесняясь, Ханзо стонет, будто подстреленный волк, и жалеет, что не может повернуть время вспять: он же не вынесет, если Генджи начнет издеваться. А плохо в таком случае будет обоим: драка, которая вырастет из словесной перепалки, измотает их и морально, и физически. Конечно, всего этого можно избежать, если не обращать внимание на колкости и держать себя в руках, только вот у Ханзо не хватит терпения. Увы, он еще не настолько хорошо владеет эмоциями. Сбоку раздается шорох: дверь в комнату открывается, а на пороге возникает Генджи. Замечательно. Великолепно. Только его сейчас для полноты картины и не хватает. Ханзо поднимает голову, щурится и делает вид, будто ничего особенного здесь не происходит, будто он просто отдыхает, уютно устроившись на полу. Генджи садится рядом. — Ты знал, что у нас здесь куча пустых комнат? — Он улыбается, ероша зеленые волосы. — Я, пока тебя искал, думал, что каждый раз открываю одну и ту же дверь. — В них иногда гости ночуют, — отзывается Ханзо и поворачивает голову. — Зачем искал меня? Скажешь «просто так» — не поверю. Он на удивление спокоен, словно и не было всех тех переживаний минуту назад: Генджи кажется мирным и не настроенным на перепалку. Это… приводит в чувство. — Я поговорить хотел. Сам знаешь, о чем. — Не думаю, что нам стоит об этом говорить. — А я думаю, что стоит. Слушай, если ты решил, что я буду смеяться или что-то типа того, то… Нет. Не буду. Знаешь, почему? — Генджи замолкает, дожидаясь ответа, которого не последует. — Потому что я тебя понимаю. — Понятия не имею, о чем ты сейчас. Ханзо будет держаться до самого конца: он никогда не признается в том, что по ночам творится у него в голове. Тем более, что это значит — «я тебя понимаю»? Разве можно понять… такое? — Я о внутренних демонах, Ханзо. — Никогда не замечал за тобой тяги к метафорам. — Беру с тебя пример, — хохотнув, Генджи хлопает его по плечу и улыбается, когда хмурое выражение на лице Ханзо смягчается. — Я просто хочу сказать, что это нормально. Ну, то, что тебя беспокоит. Как я уже говорил, такое случается, когда взваливаешь на себя слишком много. «Ты ошибаешься, это ненормально. Совсем не нормально» К Ханзо закрадываются подозрения. Генджи пришел к нему только для того, чтобы сказать это? Решил поддержать откровенным разговором, когда мог просто сделать вид, будто ни о чем не догадался? Он не дурак и прекрасно знает, что в таком случае Ханзо чувствовал бы себя спокойнее. Нет, тут что-то нечисто. — К чему ты клонишь? — Что? Я не… — И я буду рад, если ты не станешь мне врать. Не хочу задавать один и тот же вопрос десять раз, прежде чем ты наконец признаешься. Генджи отводит взгляд и задумчиво чешет затылок. — Ты никогда не думал о том, чтобы попробовать все это? Ханзо надеется, что ослышался. Не сошел же Генджи с ума, правда? — Прости, что? — Ну, знаешь, может тебе от этого легче станет. — Тот странно, будто нервно, усмехается, подбирая нужные слова. — В этом нет ничего… такого. Я же тебя знаю, ты наверняка себе все мозги проел. «Это ужасно», «это неправильно», «это слабость, не достойная воина». Похоже на твои мысли, а? Только все это чушь, Ханзо. Любому человеку нужна отдушина: кто-то находит ее в алкоголе, кто-то в играх… — Моя отдушина — тренировки, а не та мерзость, которую ты себе выдумал. — «Мерзость»? Ты настолько стыдишься этого? — Генджи усмехается и наконец поворачивается, встречаясь с Ханзо взглядом. — Послушай, Ханзо, я могу помочь тебе. И фраза эта была бы нормальной, если бы не одно-единственное слово, зацепившее слух: Генджи сказал не «хочу», а «могу». Могу. Генджи предлагает ему?.. Нет, черт возьми, Ханзо даже думать о таком не собирается! — Если хочешь мне помочь, закроем эту тему раз и навсегда. Он поднимается, стараясь выглядеть спокойным, хотя внутри творится полный раздрай: мысли путаются, а мелкая дрожь пробирает все тело. Ему просто жизненно необходимо побыть наедине с собой. — Стоять. От ледяного, не терпящего ослушания тона Ханзо впадает в ступор, замирая у двери. Он думает, что ослышался: Генджи — веселый и беззаботный Генджи — не может говорить… так. Так властно и сексуально. Он подходит к Ханзо со спины и почти касается его уха губами. — Я не разрешал тебе уходить. Ханзо с трудом сглатывает: он до сих пор не верит, что все это говорит брат. Не верит в слова, которые слышит. И не верит, что тело отзывается на них приятным трепетом. Он сжимает кулаки и оборачивается. В глазах у Генджи что-то совершенно не привычное. Нет ни задора, ни насмешки — есть лишь уверенность и жесткость, подавляющие попытки возразить. Ханзо забывает, что хотел сказать. — На колени. Этот голос, спокойный, ровный и твердый, невозможно ослушаться: ему хочется подчиняться. Он будто гипнотизирует, заставляя забыть, кто ты и где находишься. У Ханзо подгибаются ноги. «Нет!» — рявкают остатки самообладания внутри него, и Ханзо зажмуривается, приходя в себя. — Нет! — Повторяет он уже вслух и без замаха бьет Генджи в челюсть: не настолько сильно, чтобы сломать, но достаточно, чтобы отпугнуть. Тот не успевает среагировать, а потому шарахается назад, схватившись за место удара. Он поднимает глаза, и во взгляде его читаются детская обида и непонимание. — Я... Ханзо исчезает в дверном проеме раньше, чем Генджи успевает договорить.***
В комнату Ханзо вваливается, будто мешок с рисом. Грузно, неуклюже, с опущенной головой и мелко дрожащими руками. Дрожат те, к сожалению, совсем не из-за вчерашней тренировки и нагрузок — дрожат они от нервов. И от злости. Ханзо останавливается у окна, прислоняется лбом к холодному стеклу и делает глубокий, успокаивающий вдох-выдох. «Бред. Наваждение. Генджи просто головой о манекен во время тренировки ударился. Или о барную стойку спьяну приложился». Никак иначе такое поведение Ханзо оправдать не может. И ему хочется верить, что Генджи был несерьезен, что это была неудачная шутка или минутное помутнение рассудка, потому что... Потому что не может быть по-другому. Не может родной брат предлагать, говорить и делать то, что делал Генджи. Это неправильно. Это противоестественно. Это... какое-то извращение. Подстать тому, что мучает Ханзо по ночам. Он мотает головой, отгоняя неподходящие мысли. Думать почему-то не хочется. Ни о чем: ни о произошедшем, ни о брате, ни о реакции собственного тела на его слова. О последнем, кстати, в особенности. «Нужно отвлечься». Ханзо достает набор для каллиграфии и опускается на пол, раскладывая перед собой листы и кисти. Иероглифы успокаивают его с самого детства: их четкие и одновременно мягкие линии, выверенные движения, которыми они наносятся, и возможность отстраниться от реального мира, бездумно уставившись в трещинки на бумаге. Порой только это и спасало его от срывов. Он обмакивает кисть в чернилах, аккуратно стряхивает капли и рисует первый символ, ни о чем не задумываясь и ориентируясь лишь на свои ощущения. Ханзо прищуривается и читает получившиеся иероглифы. «Повиновение». Скомканная бумага отлетает куда-то в сторону. Мысли же почему-то никуда не деваются. «Если бы... Если бы я тогда не взял себя в руки, я бы и правда встал на колени?» В голове это больше похоже на утверждение, чем на вопрос. И это не злит. Это просто чертовски бесит. Ханзо с силой сжимает кисть и уже хочет отшвырнуть ее куда подальше, но вместо этого замирает, хмурясь. — Хватит скрестись под дверью. Входи, если тебе есть, что сказать. Ханзо не оборачивается, вслушиваясь в шуршание отодвигающихся сёдзи, в тихую поступь шагов и неровное дыхание за спиной. Генджи садится рядом, потирая ноющую челюсть, и краем глаза замечает скомканный лист. Развернув его, он долго молчит. — Тебе понравилось. — Нет, — резко отрезает Ханзо, и на бумаге остается жирная неэстетичная клякса. Черт. — Знаешь, я в шесть лет врал лучше, чем ты сейчас. Усмешка на губах Генджи сменяется мягкой улыбкой. — Послушай, Ханзо, просто послушай и не перебивай меня, о'кей? Ханзо ненавидит все эти глупые американские словечки, которые звучат совершенно неуместно и которые использует брат, но сдерживается и кивает. — Тебе нужно перестать бояться себя и своих желаний, Ханзо. Перестать считать их чем-то преступным и позорным. — Генджи ведет пальцами по смятому листу, очерчивая иероглиф, который так разозлил Ханзо. — Ты должен понять, чего именно хочешь. Может, то, что творится в твоих мыслях, будет совершенно иначе ощущаться в реальности, и тебе не понравится. Тогда ты перестанешь мучиться и забудешь об этом. Именно поэтому я хочу и могу помочь тебе. Я же не собираюсь заниматься с тобой сексом или жестким садо-мазо. Простое и самое безобидное связывание, не более. «Простое и безобидное связывание»?! Какого черта Генджи говорит об этом так спокойно и обыденно, будто они обсуждают планы на ужин? Ханзо чувствует, что у него горят кончики ушей. — Мы братья... — Ты обещал не перебивать, — одергивает его Генджи. — И именно потому, что мы братья, ты можешь доверять мне. Неважно, согласишься ты или нет: я никому ничего не скажу. Но если согласишься, я не буду делать то, от чего ты категорически откажешься. Ты сможешь уйти в любой момент, а я больше никогда не буду затрагивать эту тему. — А можно сразу последнее, но без таких радикальных методов? — Ханзо криво усмехается, пытаясь выглядеть естественно и невозмутимо. Вот только одна эта фраза с головой выдает его волнение и неловкость. Генджи ведет плечом и качает головой. — Я в любом случае сохраню твой секрет. Просто второго шанса у тебя уже может не быть. — Он поднимается на ноги, проводя рукой по взъерошенным волосам. — Я буду ждать тебя в своей комнате в десять вечера. Если устанешь бегать от самого себя и своих комплексов, приходи. — Генджи. Тот останавливается у двери и оборачивается, всматриваясь в прямую, напряженную спину Ханзо. — М? — Твое поведение тогда, в комнате. Что это было? — Как я уже говорил, — он беззаботно улыбается и разводит руками, — иметь внутренних демонов — это нормально. Ханзо выдыхает только тогда, когда за Генджи закрываются сёдзи. Однако легче от этого не становится: в мыслях творится неразбериха, почти все лицо покрывает румянец, — Ханзо не видит, но чувствует это — а в горле стоит вязкий отвратительный ком. Конечно, в словах Генджи есть доля правды. Обманутые ожидания, облегчение, конец мукам и сомнениям — все это прекрасно. Вот только он не упомянул об одном. Что будет, если Ханзо понравится?