На коленях

Ханзо сходит с ума. По крайней мере, так кажется ему самому: в голове крутится столько противоречивых мыслей, что хочется от этой самой головы избавиться. Потому что болит она до неприличия сильно. Ханзо морщится, сжимая переносицу. К черту каллиграфию. Ему нужен холодный душ. Когда вода обдает кожу ледяными струями, становится легче: мурашки и озноб перетягивают внимание на себя, боль отступает на второй план, а мысли перестают походить на рой взбесившихся пчел. Ханзо опирается руками на кафельную стену и, сделав глубокий вдох, долго выдыхает — вместе с легкими опустошается и сознание. В сточную трубу утекают тревога, паника и растерянность, а на их место возвращается способность здраво мыслить — то, чего так не хватало Ханзо в последние несколько часов. Если бы она сделала это раньше, многих ошибок можно было бы избежать. Но уже поздно жалеть о том, чего не изменишь: заботой о прошлом не решить проблем в настоящем. Ханзо подкручивает горячую воду, выпрямляясь и с наслаждением разминая плечи. Мысли заползают в голову осторожно и ненавязчиво, будто бы боясь, что их снова выкинут или раздавят, как надоедливую мошкару. К счастью для них, Ханзо решает разобраться в себе и понять, чего именно хочет: только тогда станет ясно, как поступить с предложением брата. Каким бы странным ни было поведение Генджи, в его словах есть доля разумного: порой неведение мучает сильнее, чем то, что испытываешь в результате. Оно терзает, до звона натягивая нервы, обнажает скрытые желания и полностью отдает во власть воображению. Ханзо знает об этом, как никто другой: странные мысли посещают его вот уже не первый год и с каждым разом заглушать их становится все сложнее. Но если… Если согласиться на предложение Генджи, может, это удастся изменить? Может, Ханзо и правда не понравится то, что так старательно обрисовывает ему юношеская фантазия? Ему ведь просто интересно, каково это — чувствовать себя беспомощным. Отдавать власть в чужие руки. Хоть раз побыть не тем, кем его хотят видеть, а самим собой, даже если у этого «себя» есть слабости. В конце концов, это всего лишь любопытство. «Нет ничего страшного и предосудительного в любопытстве. Особенно по молодости: со временем это проходит», — так говорит их отец, оправдывая праздную и ни к чему не обязывающую жизнь Генджи. Только Ханзо никогда не услышит что-то подобное, ведь будущему главе клана не пристало отвлекаться на несущественные мелочи. Такие, как собственные желания, например. Он проводит рукой по мокрым волосам, заправляя пряди за уши, и поднимает голову — тяжелые капли приятно барабанят по лицу, навевая воспоминания о далеком детстве и беготне под дождем. Когда-то давно это не казалось таким уж глупым и объединяло двух братьев: сначала они вместе смеялись, прыгали по лужам, а потом вместе болели и спорили, у кого выше температура. Хорошее было время. Что же изменилось с возрастом? Неужели дела клана и вправду испортили их отношения? Может, так оно и есть, а, может, их дороги разошлись по каким-то другим причинам. «Как бы там ни было, Генджи — мой брат». И это еще одна вещь, заставляющая серьезно задуматься. Генджи — не абы кто, не друг и не знакомый, а родная кровь. И заниматься с ним такими вещами… Ненормально и аморально. Ханзо ведь не извращенец и об инцесте даже думать не хочет. С другой стороны, разве можно назвать это инцестом? Генджи сам сказал, что он предлагает не секс и не «жесткое садо-мазо», а «простое связывание». Своеобразную помощь. Если постараться, то можно представить, что это — особая тренировка, вроде той, которую ему устраивал Абэ-сан, показывая, как вырываться из захватов и наручников. Ханзо качает головой. Тренировка, как же. Тренировка чего, фетишизма? Лучше ничего придумать не мог? Тешить себя самообманом Ханзо не собирается: в нынешней ситуации это может закончиться плохо. Нужно принять все, как есть: согласившись, он будет связан, лишен возможности двигаться и сопротивляться. Он добровольно подчинится, отдавшись на волю Генджи. Отдавшись брату. В голове это звучит ужасно. Но ведь отдаться не значит заняться сексом? Отдаться значит довериться. И кому, как не брату, можно доверить такое? Конечно, Генджи — тот еще раздолбай, плевавший на дела семьи, но для Ханзо он все равно остается самым близким человеком. Хоть и признаться в этом трудно. Пускай их отношения оставляют желать лучшего, а в голове у Генджи гуляет ветер, Ханзо даже не представляет, с кем бы мог также спокойно обсуждать свои «странные мысли». Любого другого он заткнул бы, не дав даже слова сказать. Да и с кем ему разговаривать? С отцом? Если хочется быть изгнанным из клана, то пожалуйста. С матерью? Иногда кажется, что о существовании братьев она и не знает. С друзьями? У Ханзо их нет. Есть только знакомые, с которыми он изредка беседует на собраниях или мероприятиях. Вот и получается, что Генджи — единственный, кто готов выслушать его, поддержать или искренне поздравить с чем-либо. Единственный, с кем можно поговорить по душам. Единственный, кому Ханзо может доверять целиком и полностью. Но он все равно боится. Боится, что его «странные мысли» выйдут из-под контроля, если дать им поблажку. То, что происходит в его голове, должно оставаться там до самого конца — Ханзо умело справлялся с этим, скрывая и никак не выдавая постыдную слабость. Генджи своей выходкой перевернул все с ног на голову. Ханзо не беспокоит то, что о его тайне узнают другие: Генджи всегда выполняет свои обещания. Его беспокоит другое: что, если ему понравится это «безобидное связывание» и он захочет продолжить? Разве Генджи согласится и поддержит его извращенные желания? И, что важнее, сможет ли сам Ханзо совладать с ними? Вдруг, получив свободу, они окажутся сильнее его гордости и выдержки? Вдруг все зайдет слишком далеко? Но ведь настоящий воин не боится поражений: преодолевая страхи, он идет в бой, чтобы познать себя. Ханзо выключает воду. Закрывает глаза. И решается.

***

Когда стрелки на часах показывают ровно десять, Ханзо замирает у знакомой двери. Сердце с глухим стуком падает в желудок, а рука застывает у края деревянной рамы. «Правильно ли я поступаю?» Ханзо сглатывает, понимая, что еще не поздно отступить и не совершать возможную ошибку. Может, лучше все оставить как есть? Просто плыть по течению и надеяться на то, что «странные мысли» не будут преследовать его всю жизнь? «А потом жалеть о том, что у меня был шанс избавиться от них, но я испугался? Ну уж нет». Ханзо выпрямляет спину, расправляет плечи и уверенным движением открывает дверь. Генджи, отложив в сторону игровую приставку, встречает его мягкой улыбкой. Если бы он улыбнулся как-то по-другому, торжествующе, ехидно или «я-же-говорил-что-так-и-будет», Ханзо бы немедленно развернулся и больше никогда не приходил. Но Генджи ведет себя так же, как и всегда, ничем не выдавая своих планов. Ханзо ему завидует. Сам он с большим трудом сохраняет спокойствие: волнение рвет и кромсает его, скрюченными пальцами хватая за горло. Генджи, кажется, все это видит: поднявшись на ноги, он проскальзывает за спину Ханзо, но делает это так плавно и аккуратно, будто боится спугнуть его любым резким движением. А Ханзо и правда чувствует себя растерянным, но любопытным зверем, который осмелился подойти к людям: любое подозрительное или неосторожное действие с их стороны, и он юркнет обратно в лес, в свою уютную норку, махнув на прощание хвостом. — Зайти к нам никто не должен. — Генджи выглядывает в пустой коридор, кивает и закрывает дверь на цепочку, которую сам же когда-то приделал. — Я запретил пускать в это крыло всех, кроме тебя и родителей. «Надо же. Неплохо». Генджи и правда поступил довольно умно. Если бы он разрешил приходить только Ханзо, это бы вызвало ненужные вопросы. А неожиданного визита матери или отца им можно не бояться: те слишком заняты делами клана и не встречаются со своими детьми нигде, кроме общих обедов, ужинов или собраний. — Хэй. — Генджи успокаивающе хлопает Ханзо по плечу и улыбается так, что им невозможно не залюбоваться. — Не делай такое напряженное лицо. Расслабься. Ведь именно для этого мы здесь? — Мы? — Ты. Я. Наши внутренние демоны. — Прекрати говорить о них. Слышать это от тебя... Странно. — Ладно-ладно. — Генджи смеется и поднимает руки, словно сдаваясь. — Не буду отнимать твой метафорический хлеб. Ханзо фыркает. Но дышать ему и правда становится легче: отступает удушливое волнение, исчезает страх, а вместе с ним и мысли о том, что еще можно уйти, сказав «нет». И все-таки Генджи — удивительный человек. Да, безответственный, да, несерьезный, но это совершенно не мешает ему менять мир и настроение вокруг себя: после его слов все сомнения уходят, и кажется, что, пока он здесь, пока он стоит рядом и улыбается, ничего плохого не случится. Ханзо ловит себя на мысли, что никогда раньше этого не замечал. Генджи тем временем сплетает пальцы и, прислонив их к подбородку, с задумчивым видом останавливается посередине комнаты. Наверное, подбирает нужные слова, чтобы начать разговор. Только это уже неважно: Ханзо твердо решает остаться, несмотря ни на что. — Прежде, чем мы начнем, я должен кое-что объяснить, — наконец произносит Генджи и приглаживает выбившиеся из-под повязки волосы. — Как я уже говорил, это будет простое связывание. Не более того. Однако это можно назвать чем-то вроде начальной ступени в подобной… практике. Ханзо вопросительно поднимает бровь, но перебивать не спешит. Хотя ему очень хочется сказать, что дальше «начальной ступени» он продвигаться не собирается, да и вообще пришел сюда, чтобы убраться от этой чертовой «лестницы» как можно дальше. — Ну, понимаешь, здесь все строится на доверии. Если ты не сможешь на этом этапе довериться другому человеку, тебе станет страшно или ты запаникуешь, то пробовать что-то более… продвинутое нет никакого смысла. Поэтому постарайся как следует прислушаться к своим ощущениям и понять, нравится тебе бондаж или нет. «Бондаж. Красивое слово. Жаль, что означает не столь же красивую странность». — Что-то еще? — Ханзо скрещивает руки на груди и только сейчас замечает моток веревки, виднеющийся из-под футона. По спине проходят мурашки. — Да. Если тебе понравится… — Не понравится. — Я же говорю: «если понравится». Если нет, то от того, что я скажу, никому хуже не будет, — усмехается Генджи, никогда не понимавший такого категоричного отношения к чему бы то ни было. — Так вот, если тебе вдруг понравится и ты захочешь большего, просто скажи мне «я согласен». Хоть через неделю, хоть через месяц, хоть через год. Я пойму. Сначала Ханзо собирается возразить, напомнив, что он никогда не пойдет на это, но потом вспоминает одно из своих обещаний «не ввязываться ни во что, касающееся странных мыслей», и желание спорить резко пропадает. — То есть, если я соглашусь, ты и дальше будешь «помогать» мне? Ханзо не сразу понимает, что спросил об этом вслух. А когда понимает, хочет провалиться сквозь землю. В который уже раз? — Именно. «Значит, вот как выглядят твои внутренние демоны, да, Генджи? Или я еще не видел и половины из них?» — По-хорошему, было бы неплохо придумать стоп-слово. — Стоп-слово? — Да. Оно будет означать «хватит». Когда ты скажешь его, я немедленно развяжу тебя и прекращу сеанс. — А почему я просто не могу сказать то же самое «хватит»? — Ханзо удивляют такие сложности. Генджи отвечает ему подозрительной лукавой улыбкой, и Ханзо тут же жалеет о том, что спросил. — Понимаешь, некоторые люди от таких слов как «нет», «не надо» или «я больше не могу» возбуждаются еще сильнее. — Генджи бессовестно издевается, говоря об этом так сладко, ласково и тягуче, что у Ханзо краснеют уши. — Они говорят «нет», на самом деле подразумевая «да». А кто-то просто стесняется или не может согласиться напрямую, пользуясь такой вот... подменой смысла. Поэтому слова вроде «нет» не воспринимаются как реальный отказ, и внимание на них не обращают. Это создает иллюзию, будто желания нижних ничего не значат, а все решения за них принимают верхние. Хотя происходит все по обоюдному согласию. И как только Генджи может так спокойно и непринужденно рассказывать об этом? Ему ни капли не стыдно? Он... и правда считает такие странности совершенно нормальными? Или в них на самом деле нет ничего ужасного? Ханзо теряется в собственных мыслях. — Ну так что? Слово может быть любым. И отвечает быстрее, чем успевает подумать: — Воробей. На лице Генджи проскальзывает удивление: не каждый день в качестве стоп-слова используют твою детскую кличку. К счастью, он ничего не говорит и не переспрашивает, молча кивая головой. Воробей так воробей. — И последнее. Как я уже говорил, самое важное в сеансах — это доверие. Без него ничего не получится. Поэтому ответь мне честно. — Голос у Генджи меняется, становится серьезней, теряя игривые нотки. — Ты доверяешь мне? — Да. Ханзо не мешкает. Генджи позволяет себе мимолетную довольную улыбку. — Тогда… Он закрывает глаза, а когда открывает, смотрит так, что у Ханзо перехватывает дыхание и подгибаются ноги. Снова этот взгляд. Властный, жесткий, подавляющий волю. Взгляд человека, которому хочется подчиниться. — На колени. Ханзо сглатывает, послушно опускаясь на пол. Волнение отзывается дрожью в кончиках пальцев, и Ханзо сжимает их в кулаки, чтобы не выдать себя. Сердце стучит, словно бешеное, при каждом ударе врезаясь в грудную клетку: так о стекло бьется бабочка, пытаясь коснуться фонарного света. Генджи достает из кармана черную повязку, и Ханзо замирает, непонимающе глядя на нее. — Зачем?.. — Т-ш-ш-ш. — Генджи прикладывает указательный палец к его губам, заставляя замолчать. — Пока ты здесь, ты будешь говорить только тогда, когда я к тебе обращусь. Понятно? Ханзо настолько заворожен этим обманчиво мягким и текучим голосом, что единственное, что он может сделать, — это бездумно кивнуть, соглашаясь. Только спустя несколько секунд он замечает тепло у своих губ: Генджи все еще прижимается к ним подушечкой пальца, а после, чуть оттянув нижнюю, отстраняется. И жест этот кажется слишком откровенным, слишком интимным, слишком… Слишком подходящим для того, что здесь происходит. Ханзо чувствует себя последним извращенцем. — А это, — Генджи сбивает его с мыслей и кивает на повязку, — чтобы ты мог полностью сосредоточиться на своих ощущениях. Он заходит Ханзо за спину и долго молчит, будто оценивая что-то. — Подними волосы. Эластичная ткань плотно ложится на глаза, ослепляя и отгораживая мир непроглядной черной пеленой. Исчезает все: предметы, краски, очертания. Исчезает даже уверенность в собственных силах. Остаются лишь слух, осязание и медленно пожирающее изнутри неведение. Впереди — глухая, беспощадная тьма. Позади — человек, которому доверили куда больше, чем просто тело. А между ними, зажатый двумя крайностями и поставленный на колени, он, Ханзо, старший наследник клана Шимада. И осознание этого кружит голову. Генджи отходит — его выдает звук шагов — и тут же возвращается, усаживаясь напротив Ханзо: он чувствует это по легкому дыханию, касающемуся шеи. — Вытяни руки. Ханзо повинуется и вздрагивает, когда вокруг запястий оборачивается веревка, стягивая их вместе. Моток за мотком, и вот, он с трудом может шевелить кистями. Генджи возится с чем-то, не произнося ни слова, — слышно лишь, как трутся друг о друга складки его одежды. Ханзо беззвучно охает: веревка натягивается и его руки следуют за ней, поднимаясь вверх. Ему приходится привстать, чуть разогнув колени, чтобы не разодрать кожу и не вывихнуть суставы. Генджи кладет ладонь ему на плечо, надавливая и запрещая двигаться. Подвешенный, Ханзо замирает как раз в том положении, когда веревка держит, но не впивается до боли в запястья. Отвлекшись, он не сразу замечает, что Генджи связывает его щиколотки. Понимание к Ханзо приходит только тогда, когда конец этой же веревки обматывается вокруг его пояса: при попытке разогнуть колени она затягивается и врезается в кожу. «Чтобы я не мог встать, если у меня затекут руки…» Ханзо никогда не чувствовал себя настолько… беспомощным. Любое его движение контролируют путы, а любое желание — Генджи. И тот может сделать с ним все, что захочет. Абсолютно все. Ханзо не представляет, что скрывается за словами «абсолютно все», но одна только мысль об этом заставляет его закусить губу и лихорадочно выдохнуть. Генджи касается его щеки, скользнув по ней кончиками пальцев. «Я тебя не трону». И Ханзо верит ему, как никому другому. Сердце перестает отстукивать дробь, замедляясь, — удары его больше не отдаются гулким эхом в ушах. В легких снова хватает кислорода, и судорожные вдохи сменяются равномерным дыханием. Исчезает дрожь. Возвращается решимость. Ханзо удивляется собственному спокойствию. Нет ни паники, ни страха: он не боится остаться один, слабый и обездвиженный, не боится, что что-то может пойти не так или что ответом на стоп-слово будет лишь злая усмешка. Он не боится, потому что Генджи — это Генджи. Даже со всеми своими «внутренними демонами», от которых низ живота сводит странной щекоткой. Пока он здесь, пока он рядом и наблюдает, Ханзо чувствует себя в безопасности. Только поэтому он позволяет себе расслабиться, полностью отдаваясь ощущениям, которых так сильно боялся. И которых так долго ждал. Реальность плывет, мельчает, лезет вверх по рукам и оборачивается вокруг веревок, повторяя их контур. Узлы на запястьях — единственное, что удерживает Ханзо от падения в бездну, окружающую его со всех сторон. Но она его не пугает. Она дает ему свободу. Она не заставляет его выбирать, не заставляет принимать решения или брать ответственность за жизни других людей. Не заставляет быть тем, кем хочет его видеть. Она лишь обволакивает и шепчет, что тут, в ее объятиях, он не наследник клана Шимада. Он — это он. Связанный и подчиненный, Ханзо никогда не чувствовал себя настолько свободным. То, что сковывало его там, с треском ломается здесь. Мишура из обязанностей и долга — все это больше не имеет значения. Не сейчас. Не в этой комнате. Ханзо вздрагивает и резко дергается, когда его макушки касается чужая рука. — Т-ш-ш-ш, не волнуйся. — Генджи ведет ладонью по длинным черным волосам и стягивает с них резинку, распуская. Ханзо поднимает голову, но не решается спросить, что происходит: он помнит, что должен молчать до тех пор, пока к нему не обратятся. Это был приказ. И осознание такой мелочи слишком сильно будоражит кровь. — Бондаж — это эстетика. — Генджи заправляет одну из прядей Ханзо за ухо. — А так ты выглядишь еще красивее. «Еще… красивее?» Ханзо кажется, что у него краснеет даже шея. Разве можно говорить о таких вещах? Да, брат может сказать подобное сестре, и это будет нормально, но брат брату... Это странно. А в нынешней ситуации эти слова и вовсе приобретают тот оттенок, о котором Ханзо старается не думать. Нет, наверняка Генджи просто играет. Выпускает «внутренних демонов» и говорит то, что сказал бы любому другому на месте Ханзо. Правда ведь? — Тебе идут длинные волосы. Ханзо ничего не отвечает. Только сейчас он замечает тянущую боль в плечах и пытается привстать, чтобы хоть как-то пошевелить ими, но веревки крепко держат его на месте. Ханзо проглатывает тихий разочарованный стон. Черт. Он не может пошевелиться, не может размять затекшие мышцы и не может скрыть дрожь в онемевших руках. Но, несмотря на это, он не собирается произносить стоп-слово. Беспомощность душит. И Ханзо это нравится. Боль дает понять, что здесь, в этой комнате, он не имеет никакой власти. Он ничего не решает. Все его желания и возможности принадлежат Генджи, и если он захочет, то сильнее затянет узлы, оставив на коже разодранный след. Почему одно лишь осознание этого сводит с ума? Ханзо чувствует, что Генджи обходит его, останавливается за спиной и склоняется к уху: — У тебя трясутся плечи. Затекли? Ханзо осторожно кивает и старается не замечать горячее дыхание, обжигающее мочку. Дыхание, от которого вниз по позвоночнику бегут мурашки. Ханзо снова вздрагивает: Генджи кладет ладони ему на лопатки, выжидает несколько секунд и поднимается выше. Тонкие пальцы впиваются в плечи, словно орлиные когти. Ханзо шипит и выгибается, машинально пытаясь уйти от прикосновений. Генджи не обращает на это внимание: он продолжает давить на ямку между косточек и массирующими движениями подбирается к шее. Руки у него сильные, но аккуратные. Ханзо впервые чувствует такую смесь из боли и удовольствия и не понимает, почему реагирует на нее так остро. Обычный массаж бросает его на грань, на тонкий канат, протянутый между двумя пропастями, и Ханзо колеблется, намертво вцепившись в него руками. Его будто раскачивает из стороны в сторону, — влево, вправо и обратно — а потом встряхивает, когда Генджи нажимает особенно сильно. Нажимает туда, где, кажется, сосредоточены все самые чувствительные нервы. Ханзо срывается вниз. И летит в пустоту, задыхаясь от застрявшего в горле сердца. — Ханзо… Ханзо… — знакомый голос, приглушенный и объемный, доносится словно из-за стеклянного купола. Повязка соскальзывает на пол, и Ханзо жмурится, отказываясь открывать глаза: ему мешает не только лампа, но и собственный стыд. Осознание того, что здесь произошло, приходит медленно и неохотно, и каждая новая деталь, каждое ощущение, которое он испытал, заставляют Ханзо краснеть, закусывая губу. — Посмотри на меня. — Генджи бережно приподнимает голову Ханзо за подбородок и ждет, зная, что сейчас, в этой комнате, его не ослушаются. Ханзо сглатывает и разжимает дрожащие веки. Взгляд фокусируется с трудом, и приходится часто моргать, чтобы мир перестал быть похожим на кучу расплывчатых пикселей. Когда к предметам наконец возвращаются очертания, Ханзо решается посмотреть прямо перед собой. И в следующую секунду он не видит ничего, кроме раскаленного янтаря. Смола цвета костра занимает всю радужку глаз, что застыли напротив, — кажется, еще чуть-чуть и она утопит или окрасит в себя зрачок. Быть может, это влияние пут или пережитых эмоций, но Ханзо никогда не видел таких глаз. Зато Генджи, судя по короткому кивку, рассмотрел что-то в его. — Думаю, для первого раза хватит. Генджи встает на ноги и принимается развязывать узлы. Ханзо с трудом находит в себе остатки самообладания и усмехается. — «Для первого раза»? Ты считаешь, что будет второй? Генджи пожимает плечами. — Это зависит только от тебя. Несколько минут проходят в молчании: когда освобождаются руки, Ханзо растирает их, проверяя, не осталось ли синяков, и старается смотреть только на свои запястья, а не на то, как Генджи виртуозно расправляется с веревкой на щиколотках. — Вот и все. — Тот радостно хлопает в ладоши, и на его лице не остается даже следа от былых серьезности и властности. Ханзо кивает и уже собирается уходить, чтобы осмыслить все произошедшее, как Генджи окликает его у самой двери. — Знаешь, Ханзо, то, чего мы больше всего избегаем, рано или поздно настигнет нас. Убегать бесполезно. Иногда нужно просто принять это. Ханзо ничего не отвечает, переступая порог комнаты.