Четвертый всадник

Звякнул колокольчик, впуская нового посетителя. По полу прощелкали каблуки. Сердце Эрика гулко толкнулось в грудь и ухнуло куда-то в живот, в пустоту прежде, чем он поднял глаза. — Ты не дал мне договорить. Эрик поднимал взгляд медленно, будто преодолевал гравитацию Юпитера. Перед пыльным столом, усыпанным мятой железной дребеденью, стояло классическое английское пальто в серый рубчик, сунув руки в карманы. На меховом воротнике у него стремительно таял снег, и так же стремительно в солнечном сплетении у Эрика наливался тяжестью комок жара. Выше воротника был повязан то ли сизый, то ли синий шарф. Еще выше обнаружился выпуклый подбородок, решительно сжатые губы и болезненно синий упрек в невозможных глазах. Чарльз стоял на ногах и хмурился. Эрику отчего-то стало стыдно за неаккуратную трехдневную щетину, клетчатую рубаху с закатанными рукавами и штаны с пятнами от машинной смазки. Да что же это за проклятие, можно же было как-то повзрослеть за двадцать лет, стать циничнее, жестче, злее — но стоило ненароком зацепить этот взгляд, и все усилия шли прахом. Какая из тебя неприступная крепость, Эрик? Куличик из песка, вот ты кто. — Говори, — предложил он, будто и не прошло пары недель с момента их последнего обмена любезностями. Чарльз вытащил руки из карманов и нервно принялся стаскивать перчатки. Вязаные, без пальцев — те самые? Быть не может, за двадцать лет их мыши должны были бы сожрать. — Ты прав, я не знаю тебя. Я слишком долго придумывал тебя, воссоздавал твой образ из того, что знал о тебе. Эрик моргнул от неожиданности. — Поэтому я хочу, — перчатки шлепнулись на стол у него под носом, — тебя узнать. Если потом нам суждено попрощаться, то я хотя бы буду знать, с кем прощаюсь. Дадим друг другу второй шанс. — Уверен? Мы после первого-то едва выкарабкались. Чарльз смерил Эрика подозрительным взглядом. Эрик попытался улыбнуться, но лицевые мышцы отвыкли от такой мимики, и получилось неубедительно. Однако Чарльз, кажется, и без дара телепатии кое-что смыслил в людях, то есть, в мутантах, особенно — в одном конкретном шлемоголовом мутанте, поскольку его настороженный взгляд смягчился. — Здесь есть гостиница? — спросил он. — Есть, — Эрик кивнул. — У меня на диване. С удовольствием разделю с тобой скрипучие пружины и три одеяла. Удивительно, но на скулах у Чарльза появился легкий румянец. Он огляделся, как будто для того, чтобы скрыть неловкость. — Чем ты здесь занимаешься? — Потрошу разное старье, — Эрик не оставлял попыток пошутить, но ему мешал горячий пульсирующий комок, который еще недавно монотонно долбился в ребра грудной клетки, а теперь метался по ней, как псина с консервной банкой на хвосте: и страшно, и весело, и не догнать. — Ты же знаешь, мне нравится все ломать. Чарльз покачал головой, отвернулся и прошел по магазинчику. С прошлого раза здесь значительно уменьшилось количество вещей. Большую часть Эрик восстановил и продал. Даже пузатый антикварный телевизор в деревянном корпусе, даже столетнюю настольную лампу — чугунное кружевное литье, благородный сплав, сейчас такого не делают. Видишь, Чарльз, я все еще трепыхаюсь. Мог бы рушить города, пинками сгонять Землю с орбиты, а вместо этого вожусь с утюгами и будильниками. Эрик запоздало вспомнил, что Чарльз не услышит. — Зачем ты принял сыворотку? Чарльз обернулся и внимательно посмотрел на него. — Хочу понять тебя, Эрик. Без этого, — он пошевелил пальцами у виска характерным жестом, и Эрик вздрогнул. Чарльз на мгновение снова стал тем наивным юным телепатом, что двадцать лет назад спрашивал разрешения влезть ему в голову. — Я не хочу, чтобы ты отказывался от своего дара ради меня. — А я тебя не спрашиваю, от чего мне отказываться, — резко ответил Чарльз, и Эрик понял: он помнит. Бесконечная партия в самолете, летящем в Париж. Вторая, третья, двадцатая — на самом деле одна и та же, об одном и том же. Чарльз постоянно по привычке подносит пальцы к виску и болезненно хмурится. В глазах растерянность, плавает где-то на глубине бездонных глаз, как кашалот под толщей воды. Чарльз без способностей выглядит голым. Эрик не сводит с него глаз, будто хочет насмотреться на всю оставшуюся жизнь. Он смотрит на ранние морщины, на дурные патлы, на безобразную рубашку, на круги под воспаленными глазами, ищет прежнего Чарльза, не находит, и это уже неважно. Потому что он любит и круги, и патлы, и морщины, и рубашку, и растерянного кашалота, и до дрожи в коленях боится, что просто сошел с ума. Ночной полет пронизан надеждой. Мы сможем. Мы все изменим. «Мы» — есть. Нет, «нас» пока еще нет, но «мы» будем. Логан подтвердил, а это мужик не из тех, что стал бы шутить на такую тему. Он делает вид, что спит, а сам подглядывает, царапает спину взглядом. Кажется, будто за неверное слово в адрес Чарльза готов воткнуть когти в затылок. Но ему нельзя — потому что только «мы» можем спасти весь мир, включая его волосатую задницу. Эрик смотрит на Чарльза и думает только о том, как хочет схватить его за шкирку и протащить по столику, сметая фигуры, уронить себе на колени и целовать до онемения губ. Логан со своим взглядом страшно мешают. Но Эрик еще верит, что все впереди. Пока не приходит время надеть шлем. Ты привык жульничать, Чарльз. Ты можешь залезть в любую голову, разворошить эмоции и сказать то, что человек хочет от тебя услышать. А если у тебя отнять твой дар? Если закрыться от тебя? Выйдет то, что вышло со мной и с Рейвен. Ни ее, ни меня ты так и не увидел. — Пообедаешь со мной? — спросил Эрик. Хотел предложить это буднично, как старому другу — а прозвучало как приглашение на свидание. Да к черту, это и есть свидание. Чарльз кивнул, на губах проступила неуверенная улыбка. — С удовольствием. Ресторанов в городе не было: слишком мал. Не для кого было их заводить, да и деньги на рестораны у суровых людей, живущих здесь, не водились. Была кондитерская «У Энтони» на главной площади возле ратуши и закусочная «У Кэндис». Выбор и там, и там, был невелик. У Кэндис в зале был черно-белый шахматный пол, облупившиеся красные диванчики из скользкого кожзама и обложки старых журналов из пятидесятых в одинаковых тусклых рамках на стенах. Здесь пахло теплом, тушеным мясом и уксусом. Кэндис тепло улыбнулась Эрику, обшарила прищуренным взглядом Чарльза и кивнула ему. Эрик занял дальний столик от входа, возле широкого окна. Чарльз снял пальто и сел напротив. Начало свидания выходило неловким. — Что-нибудь посоветуешь? — вежливо спросил Чарльз. — Лобстеров и бутылку южноафриканского белого. Чарльз невольно округлил глаза и обернулся к меню, вывешенному над кассой. — Но здесь их не подают, так что выбирай бургер: с луком, с сыром, с беконом или со всем вместе. Чарльз настороженно посмотрел на Эрика, будто проверял, не издевается ли он. Эрик не издевался. Он пытался шутить. Вышло бы куда смешнее, если бы у Эрика еще оставалось чувство юмора. Чувство хоть чего-нибудь, хотя бы здравого смысла. Кэндис подошла к их столику. — Мне как всегда, — сказал Эрик. Чарльз болезненно поморщился, будто его что-то кольнуло под ребра. — Мне то же самое, — определился Чарльз, мазнув взглядом по рукописному меню. — И кофе. — Решил начать узнавать меня с основ? — улыбка пробежала по лицу, как трещина по глубокому льду. — Надо же с чего-то начать. — Спасибо. — За что? Эрик поковырял взглядом столешницу, потом поднял глаза. Он пришел сюда не на нее смотреть, а на Чарльза. — За все. За то, что приехал. — Ты не оставил мне выбора. И я не хотел провести еще десять лет в бессоннице. — Не боишься, что я обеспечу ее тебе в любом случае? Чарльз вспыхнул и опустил глаза. Эрик едва подавил желание впечататься лбом в стол. Что-то происходило внутри, что-то странное и пугающее. Он привык чувствовать себя уставшим и старым — в самом деле, сколько тебе лет, кретин, скоро полвека мыкаешься — но кое-кто в его сознании, кого он давно кремировал и чей прах развеял по ветру, поднимал голову и разворачивал плечи, обтянутые черной водолазкой, решительно оттеснял в сторону: подвиньтесь, папаша, ваше место на кладбище, и я так смотрю, вы туда уже опаздываете. Тридцатилетний Эрик был особенно хорош, когда борзел, и знал это. Неубиваемый сукин сын, любитель эффектных жестов, бешеный псих. То, что думалось безвозвратно потерянным, взламывало километровый бетонный бункер, рычало, ревело, скалилось миллионом зубов и отчаянно хотело жить. У тридцатилетнего Эрика был взгляд как выстрел в лицо. Он пил пижонский мартини, шил костюмы по фигуре на Сэвил Роу, любил быть жестоким и не оглядывался назад. Он влетел в Чарльза на полном ходу, бросив руль и отпустив тормоза. Думал, наиграется и остынет — всегда остывал. Когда осознал, что втрескался по уши, было поздно. Чарльз проник в него, переплелся с артериями, сросся с каждым нервом. Кто-то седой и уставший взял молоток, выбрал сапожные гвозди подлиннее и прибил их друг к другу. Бог есть любовь, дети мои. Кэндис принесла заказ: две порции чили, коробку хрустящих крылышек, два куска лаймового пирога и кофе. Уточнила, не нужно ли что-нибудь еще, и вернулась к кассе. Села на стул за прилавком, вытянула ноги, сделала телевизор погромче. — Как дела в школе? — О, замечательно. Чарльз взял вилку и попробовал мясо. Удивился, поднял глаза на Эрика. — Это очень вкусно. — Не моя заслуга, — Эрик пожал плечами. Разговор не клеился, паузы становились все длиннее. О чем они вообще раньше разговаривали часами? О спасении мира, о будущем человечества. О каких-то ужасно важных и значимых вещах, которые сейчас стерлись из памяти, застряли в ней обрывком газеты в водостоке. Вроде что-то знакомое, но буквы колонки расплылись от дождя, а продолжение см. на стр. 7 оторвано и плавает бог знает где. — Почему ты выбрал Аляску? — Здесь легче прятаться. — Ты же не можешь прятаться всю жизнь, Эрик. — У меня небольшой выбор. Я ведь террорист, помнишь? Обвинения с меня никто не снимал. Если я не буду прятаться, ЦРУ снова посадит меня в клетку. Я снова сбегу — теперь это будет легче — и снова залягу на дно. Финал один и тот же. — У них есть основания тебя бояться. Ты достаточно накуролесил. — Мы все делаем то, во что верим. Ирония в том, Чарльз, что в мире, который я спасал, мне нет места. Он отторгает меня. Эрик ел очень быстро и аккуратно. Его тарелка была уже пуста, тогда как Чарльз едва притронулся к своей. Это было уже не вытравить, не залечить. Это родом из гетто, из концентрационного лагеря. Шальной Эрик глушил это дорогими костюмами, неразбавленным мартини, вальяжными позами с наглецой, отрицал на всех известных языках: no, I don’t, das ist nicht so, je ne veux pas, no recuerdo. Но оно пролезало там, откуда не ждешь, и он всегда ел, слегка наклонившись над тарелкой, будто ее в любую секунду могли отобрать, и вилку держал так, чтобы сподручнее было воткнуть в протянувшуюся руку. Чарльз отвел взгляд за окно. — Я верю, что есть другой выход. Эрик оценил взглядом его почти нетронутую еду и пожал плечами. — Просвети меня. — Я не сказал, что знаю его. Я верю, что он есть. Мы сможем найти его, если будем искать сообща. У нас ведь неплохо получалось работать вместе, ты помнишь? Я помню каждый чертов день, проведенный с тобой, — подумал Эрик и подался вперед, чтобы повторить это вслух. — Ты всегда старался навязать свои условия. Всем. Мне, людям, мутантам, всему миру. Эрик, давай ты хоть раз попробуешь поискать компромисс. — Для компромисса нужны две стороны, Чарльз. — Эрик, не начинай. Я говорю сейчас о тебе. Твои торопливость и категоричность не работают. Попробуй… — Смириться? Я пробовал, Чарльз. Пробовал твой путь, быть как они, жить как они, выглядеть как они. И ты знаешь, чем все это кончилось. — Смирение и притворство — не мой путь, Эрик. Ты ударился в крайность. Мой путь — сотрудничество. Школа. Просвещение. Изменения не будут быстрыми, это не победа в войне, потому что войны нет. — Есть. Чарльз резко откинулся на спинку диванчика, скрестил руки на груди. — Ты носишь войну с собой, Эрик. Ты не замечаешь, что мир изменился. Да, люди боятся мутантов. Людям свойственно бояться неизвестного, это заложено в нас природой. — В нас? — Эрик сузил глаза. — В нас как в виде Homo Sapiens. Но помимо тех, кто боится, есть те, кто поддерживает мутантов. И это не только Мойра. Родители привозят ко мне детей не потому, что хотят от них избавиться, а потому что любят их. Обычная школа не может научить подростков управлять своими способностями, но моя — может. — Специальная школа для детей-мутантов. — Да, именно так. — А что потом? Специальные больницы для мутантов? Рабочие места? Города для мутантов? Звучит как сегрегация. — Звучит как твоя больная фантазия. Я делаю все, чтобы дети могли вернуться в общество. Я помогаю им контролировать способности, а это снижает страх. Если люди будут видеть вокруг себя каждый день других мутантов, они привыкнут. Нас много, и с каждым годом становится все больше. — Это значит, что со временем люди исчезнут как вид. Думаешь, они не захотят зачистить всех мутантов, когда поймут это? — Люди как вид эволюционируют. Прямо сейчас, на наших глазах. Мы — первые, Эрик, но после нас уже пришли тысячи. Потом придут миллионы. — Это займет столетия. Люди могут решить устранить угрозу своему виду раньше, чем нас будут миллионы. — Именно поэтому мы должны объединиться. Рассказать, что нет плохих и хороших мутантов, а есть эволюция всего вида. — То есть, мы снова должны спасать человечество? — усмехнулся Эрик. — Ты предпочитаешь партизанить в лесу до конца жизни? Эрик замолчал и подвинул к себе лаймовый пирог. Чарльз наблюдал, как он разламывает его на кусочки вилкой, прежде чем отправить в рот. Руки у Эрика всегда были красивыми — длинные пальцы, вытянутые ладони. Они загрубели от заводской работы, привыкли держать колун. Если бы можно было снять старую кожу, как перчатку, вместе со всеми шрамами и мозолями, чтобы под ней ничего не зудело от напрасного желания, Эрик бы не задумываясь сорвал ее с себя. Чарльз протянул руку и положил прохладные пальцы на запястье Эрика. Погладил темные волоски на тыльной стороне ладони, косточку в основании большого пальца. Вилка задрожала и звякнула о тарелку, глупая. Эрик закаменел, чтобы ни вздохом, ни мыслью не спугнуть это мгновение. Тридцатилетний Эрик двинул его плечом, чтобы посторонился, схватил пальцы Чарльза и прижал к губам. Они бродили по городу, как потерянные. Кружили по трем с половиной улицам, пока не начало темнеть. Холодный осенний ветер пах снегом и рыбой. Ржавые листья облетали с деревьев и ложились на воду реки, а та несла их далеко, к океанским волнам, к чужому берегу. Оба знали, что будет дальше. Они войдут в дом Эрика. Там будет скрипучий пыльный диван на двоих, там их догонит то, от чего они упрямо убегали все эти годы. Страшно было думать о том, сколько времени растрачено зря. Еще страшнее — о том, что фантазии окажутся слаще реальности. Они стояли на мосту и смотрели на плывущие листья. Эрик зажал сигарету в зубах. Колесико зажигалки прокручивалось со щелчком, не высекая искры, взмокшие пальцы все время соскальзывали. Зажигалка была дешевая, одноразовая, с нелепой картинкой: купил, не задумываясь. Наконец вспыхнул слабенький огонек, Эрик сунулся в него сигаретой и тот задохнулся, не успев разгореться. Эрик выругался. Исподлобья глянул на Чарльза. — Прикрой. Тот мягко улыбнулся, накрыл руки Эрика, оберегая зажигалку от ветра. Да не может же быть, чтобы те самые перчатки!.. Эрик наклонился к его рукам, выдохнул, поймал огонек и сразу же глубоко затянулся. — Хэнк говорит, курение убивает. — Попрошу его сделать мне сыворотку из Логана. — Думаешь, он согласится? — Логан? — Хэнк. — Согласится, если ты тоже попросишь. Тебе трудно отказывать, Чарльз. Горький дым смешивался с холодным воздухом, растворялся над головой. Чарльз снова сунул руки в карманы, чуть склонил голову к плечу, разглядывая Эрика. В зрачках отражался молодой месяц. Чарльз тоже казался моложе в синих сумерках. Он протянул руку и коснулся щеки Эрика. — Я помню тебя гладко выбритым. А теперь ты колючий, как щетка. — Я всегда был неудобным. — Это правда. Ты всегда был неудобным, неуступчивым и несносным. — Ты забыл про невыносимого. — Еще и невоспитанным. Не перебивай. — А ты всегда был занудным заучкой. — Кретин. — Ботаник. — Нахал. — Лицемер. — Мудак. — Мне побриться? — Оставь, не нужно… Губы у Чарльза влажные и быстрые, все еще пахнут кофе. Они целуются прямо на мосту, неловко, торопливо, не заботясь о том, что их кто-то может увидеть. Время обращается вспять, рушится в прошлое, клочьями сдирает с души все, что наслоилось за двадцать лет. Только губы и рваное дыхание. Не было смертей, не было тюрем, не было ракет, казни Шоу, Траска, Стражей, пожаров, жён, детей, ничего никогда не было в мире, кроме этих горячих губ, колких щек, мучительных выдохов за ворот и жгучей дыры в груди в форме Чарльза, которую Эрик носил с собой, кажется, с рождения. Шатаясь, как похмельные, они наощупь добираются до дома Эрика. В прихожей с грохотом сворачивают на пол вешалку, но кому сейчас есть дело до мебели? Эрик за шиворот вытряхивает Чарльза из пальто, и оно летит в сторону кухни. Дом маленький, а вещей в нем слишком много, каждая тумбочка норовит броситься под ноги, каждый старый шкаф врежет под ребра, каждый косяк подставится под локоть. Эрику проще, из одежды на нем всего ничего — куртка содрана еще за порогом, фланелевая рубашка летит в шторы, ее догоняет футболка. А у Чарльза, прости господи, под пальто целый арсенал. — Ты бы еще галстук надел, — хрипит Эрик ему в искусанную шею. — Я бы тебя им и придушил. Нежный кашемировый свитер тонет в раковине на горке тарелок, пуговицы с рубашки разлетаются по полу. — Для тебя наряжался, — стонет Чарльз, откидывая голову, — для идиота. Эрик лихорадочно дергает его за ремень, просовывает ладонь внутрь, в тесные брюки, и Чарльз оседает в его руках с протяжным вздохом. Диван с размаху бьет по коленям, и они валятся друг на друга, сцепившись, как в драке. Эрик подминает Чарльза под себя, царапая живот пряжкой. — Да сними же ты эти чертовы… боже!.. Ботинок Чарльза звонко врезается в стену каблуком, оставляя на обоях отпечаток. Эрик сдирает с него брюки с хрустом рвущейся ткани — с таким звуком вскрывают долгожданный подарок на Рождество. Чарльз прижимает к себе твердое жесткое тело, ногтями впивается в плечи, закатив глаза. Эрик щедро облизывает ладонь, обхватывает свой член — если сейчас искать заменитель смазки, небо рухнет на землю. Чарльз узкий до боли, Эрик жмурится, сцепив зубы, с усилием преодолевая сопротивление. Чарльз дышит часто, как загнанный, в неестественно синих глазах плывет туман. Диван содрогается от быстрых толчков, ножки елозят по полу. Чарльз обхватывает его ногами, прогибается с болезненным криком, сжимает коленями ребра. У Эрика ритм скупой и тяжелый, почти механический. Он опирается на прямые руки, только глаза дико блестят и мокрые от пота волосы липнут ко лбу. Чарльз тянется к его лицу, обхватывает его ладонями, и Эрик сипло стонет, по его телу пробегает судорога. От этого стона Чарльза подкидывает, выгибает, как Триумфальную арку, и он беззвучно кончает, оставляя багровые полосы от ногтей у Эрика на плечах. В голове звенит тишина, сердца дробно колотятся, будто отбойные молотки. У Эрика подгибаются руки, он падает головой Чарльзу на грудь. Все вокруг влажно и горячо. И тихо. Спустя годы Эрику на плечо падает невесомая рука. — Слезь… Какой же ты тяжелый, — хрипит Чарльз, и Эрик мгновенно вскидывается, тревожно вглядывается в лицо. Чарльз слабо улыбается искусанными губами и толкает его в грудь. — Слезь, говорю. Эрик отстраняется медленно, осторожно, но Чарльз все равно морщится от боли. По дому, кажется, прошелся шторм. Эрик встаёт на ноги и оглядывается, будто видит этот дом впервые. — Твою мать, — охает Чарльз, и в его голосе слышится нотка паники. — Предупреждать надо, что у тебя в штанах поезд. Эрик усмехается, ничуть не смущаясь своей наготы: — Тебе помочь добраться до ванной? — Да, будь любезен. — Ты забыл добавить — «друг мой». — Иногда мне кажется, я совсем не знаю тебя. Чарльз сидит на диване, целомудренно завернувшись в простыню, и смотрит на Эрика. По плечам стекают капли воды. Эрик своей наготы не стесняется. Разучился. Шоу, исследуя развитие его способностей (Эрик всегда называет это «исследованиями» или «испытаниями», никогда — «пытками»), пробовал разные подходы: боль, страх, стыд, унижение. Эрик учился копить их в себе, чтобы потом выплеснуть магнитной волной. Боль и страх работали превосходно, а унижение Эрик однажды выжег из себя, да так, что и следа не осталось. Стыда он тоже больше не чувствовал. Когда подчиняешь свою жизнь единственной цели, лишнее отваливается само собой. Обнаженный Эрик так же естественен, как одетый. Прямой и понятный, как железнодорожный мост, но его простота обманчива. Это мост над пропастью, в которой нет дна. Присев на корточки, Эрик подкладывает дрова в камин. Рыжие блики огня играют на его лице. — Тебе не кажется. Поднявшись, Эрик ставит чайник в раковину. Из крана вырывается упругая струя воды, со звоном ударяется в донце. Чарльз следит за ним, как завороженный. Эрик похож на библейского Адама. Но не того, который поддался искушению и с позором был изгнан из Эдема, а на того, который по своей воле сорвал с ветки яблоко и восстал против бога. На того, который сам ушел из благословенной земли, чтобы стать свободным. Эрик ставит чайник на огонь и возвращается к Чарльзу. Они сидят, переплетя пальцы. — Что теперь будет? — спрашивает Чарльз. Эрик едва заметно поводит плечом. — Я не знаю. Ты надолго? Чарльз сжимается в комочек, приваливается к его плечу. — Хэнк вернется за мной через неделю. Я не могу оставить школу надолго… — Хэнк? — Да. Я подумал… Меня могли бы выследить, если бы я летел обычным рейсом. Я решил, лучше не рисковать. Эрик целует его в висок. — Значит, у нас есть неделя. — А что потом? — А потом ты вернешься в школу. Не глупи. — А ты? — А я останусь здесь. — Ты хоронишь себя заживо. — Нет, я просто пытаюсь выжить. — Эрик, насколько тебя хватит? — Чарльз смотрит на него с тревогой. — Ты собираешься провести здесь месяцы? Годы? — Годы, — Эрик усмехается. — Я не строю никаких планов дальше завтрашнего дня. — Ты не создан для того, чтобы сидеть в глуши и возиться с ремонтом швейных машинок. — А для чего я создан, Чарльз? — спрашивает Эрик, и это выходит у него так горько и безнадежно, что Чарльз не находит слов. Свистит чайник. Эрик поднимается, чтобы выключить, и Чарльз немедленно чувствует холодную пустоту там, где он только что сидел. — Знаешь, я постоянно разговаривал с тобой после Кубы. — Эрик хлопает дверцами шкафчиков, достает чашки. Он выглядит неправдоподобно буднично на своей маленькой кухне. Трудно поверить, что это тот самый человек, который останавливал ракеты взглядом и мог обрушить стадион на Белый дом ради того, чтобы быть услышанным. — До встречи с тобой смыслом моей жизни была месть Шоу. Я не знал, что я буду делать после того, как убью его. Мне было все равно. Я был готов к тому, что он утянет меня за собой, но это было неважно. Потом появился ты… Сахар? — Один, — сдавленно отозвался Чарльз. Эрик повернулся, прислонился к кухонной столешнице, слегка расставив ноги. Он держал в руках большую кружку, чайная ложечка в ней кружилась сама по себе. — Ты заставил меня задуматься о том, что будет дальше. Я представить себе не мог, что нас так много. У меня не было никаких сомнений в том, что правительство захочет использовать нас в своих целях, как живое оружие. Не новая мысль, Шоу пришел к ней на двадцать лет раньше. Но я не собирался быть у них на побегушках дольше необходимого. Я уже тогда думал о том, что мутантам нужно объединяться, чем скорее, тем лучше. Эрик вынул ложечку и вернулся на диван. Дал в руки Чарльзу кружку, где медленно вращались тонущие чаинки. — Встреча с тобой открыла мне новый смысл. Но потом была Куба… и все полетело к чертям. — Я был неправ, Эрик. Не знаю, сможешь ли ты меня за это простить. — Ну, мира мне все это точно не принесло, — Эрик невесело усмехнулся. — Тут ты был прав. — Мне казалось, что если я видел твои воспоминания и чувствовал то же, что и ты, я понял тебя. Но это была ложь. Мне хотелось видеть мир исполненным гуманизма и высших ценностей. Мне казалось, я обязан спасти тебя от тебя самого. — За это я тебя не виню, — задумчиво сказал Эрик. Взял кружку из пальцев Чарльза, отпил глоток и вернул. — Ты делал то, во что верил, и я это уважал, даже если считал тебя идиотом. Чарльз застонал, ткнулся лбом в согнутые колени. — Господи, Эрик, откуда ты такой взялся? Эрик перевел взгляд за окно. — Ты не хочешь этого знать. — Я тебя перебил, — спохватился Чарльз. — Ты расскажешь мне дальше? — Когда мы расстались на Кубе, кое-что я все-таки унес от тебя. Идею о братстве мутантов. ЦРУ было похоже на растревоженный улей, кроме того, у них остались твои данные с координатами. Прокатилась волна убийств мутантов, и я решил действовать. Но Кеннеди спутал мне все планы. — Ты знаешь, кто убил его? Эрик кивнул. — Я видел материалы дела, — осторожно сказал Чарльз. — Это правда, что ты сдался сам? — Правда. — Почему? — Так было нужно. — Эрик!.. Ты что… ты не доверяешь мне? Эрик ответил ему очень долгим усталым взглядом. Чарльз не знал, что в этом была замешана Рейвен. Если бы она хотела рассказать правду своему названному брату — она бы это сделала. А раз она молчала, Эрик не считал себя вправе подставлять ее. — Извини, Чарльз. Испуганная тишина замерла, как воришка, которому почудились шаги и бряцанье ключей у порога. Сейчас дверь распахнется, в комнату хлынет яркий свет, и новорожденная близость умрет, едва появившись на свет. Эрик усмехнулся. — Я бы доверил тебе свои секреты, но этот — не мой. Без телепатии у тебя проницательности с маковое зерно. Успокойся. — Ну спасибо, — обиженно проворчал Чарльз и отхлебнул чай. — Не благодари. Эрик откинулся на спинку дивана, вытянул скрещенные ноги. Чарльз обжегся чаем, поперхнулся. — Ну ты и жираф. Сколько у тебя ног — километр? — Два. Правый и левый. — Остолоп… Чарльз в мгновение оказывается у него верхом на коленях, простыня летит на пол, залитая чаем. — Что ты творишь… — сбивчиво шепчет Чарльз. — Тебе не семнадцать. — Мне много раз по семнадцать, — жадно шепчет Эрик, впечатывая в круглые ягодицы звонкий шлепок. Чарльз вскрикивает. Эрик пытается не торопиться, но сдержанности хватает на пару секунд. Чарльз сам опускается на него, дрожа от предвкушения, прижимается, целует, кусает. Случайным жестом задевает короткие волосы на затылке у Эрика, и тот отзывается горячим стоном, откинув голову. Чарльз ошалело вцепляется в его волосы обеими руками, ловит губами глухое, почти звериное рычание, вместо ласковых слов бормочет проклятия. Эрик крепко держит его за задницу, рывками насаживая на себя. — Чертов ублюдок!.. — Чарльз… — Скотина… Гребаный кретин… — Чарльз… — Как я тебя ненавижу!.. Эрик!.. Они кусают друг друга в губы, руки беспорядочно шарят по плечам, груди, по спине. Диван ритмично скрипит и елозит по полу, пружины звенят и стонут, впиваются Чарльзу в колени. У Эрика на виске дрожит след от пота, Чарльз приникает к нему губами. Эрик закрывает глаза, дышит сквозь сжатые зубы тяжело, с усилием, болезненно жмурится, будто что-то сдерживает в себе. Чарльз ударяется в яркое бешенство. — Не смей!.. — он сам не знает, что хочет запретить Эрику, но готов врезать ему кулаком, чтобы разбить эту мучительную гримасу. — Не смей! Эрик стискивает зубы еще сильнее, губы расползаются против воли, обнажая оскал. — Не смей прятаться от меня! — бессознательно хрипит Чарльз. На шее Эрика проступают вены, он стискивает Чарльза так, что вышибает из него дыхание, прячет мокрое и горячее лицо у него под шеей. Бедра ускоряют движения, диван ходит ходуном так, что, кажется, ножки сейчас подломятся. Чарльз отталкивается от его плеч, падает спиной на руки Эрика и кричит, не слыша своего голоса. Эрик поднимает его обратно, разгоряченного и безвольного, опрокидывает на себя. Чарльз прижимается лбом к его плечу, не в силах даже поднять руки, и беззвучно всхлипывает. На плече смешиваются слезы и пот. Плечо конвульсивно дрожит. — Эрик. — Мм. — Расскажи мне о себе. — Ты же все обо мне знаешь. — Я ничего о тебе не знаю. Расскажи. Ты любишь музыку? Чарльз лежал у него на плече, до подбородка закутавшись в простыню. Камин догорал, чужой дом освещали рыжие отсветы. В нем шевелились чужие тени. По окнам тарабанил дождь со снегом. Эрик смотрел в потолок и не мог понять, как он здесь оказался. Стоит закрыть глаза, и рулетка перемотает время. Будто тогда, в шестьдесят третьем, Чарльз не вывернулся из-под руки, облизывая трясущиеся губы. Они ввалились в пустую комнату, позабыв даже закрыть дверь. Схлестнулись в агонии, вплавились поцелуями друг в друга, перемешались всеми атомами. Разнесли в щепки антикварный диван, сорвали шторы с карниза, вытерли спинами шелковый ковер на полу. И затихли, полумертвые от нежности. — Эрик? — Прости. Музыку? — Да. Эрик провел пальцами по спине Чарльза, придвигая его ближе к себе. Тот по-хозяйски закинул ногу ему на бедро, смотрел из темноты блестящим взглядом. — В детстве любил. У нас было старое фортепьяно. Мать давала уроки, я часто сидел и слушал, как она играет. Когда нам пришлось бежать в Варшаву, его пришлось бросить. У старых клавиш был оттенок слоновой кости. Иногда Эрик подходил к инструменту, осторожно приподнимал крышку с облупившимся лаком и нажимал пальцем на клавиши. С правой стороны звуки были смешные, веселые — тинь-тень-тан. С левой — тревожные, сердитые — дон-дом-думм. Самые приятные звуки были в середине. На них он учился играть собачий вальс двумя пальцами. — А сейчас?.. — А сейчас не люблю. Спи. — Расскажи, что ты любишь. — Тебя. Чарльз тихо вздохнул, приложил кончики пальцев к его губам. Что тут еще скажешь? Когда постоянно теряешь то, что любишь, постепенно отучаешь себя любить. По кусочку цементируешь сердце, чтобы не бросалось в пятки, не заходилось аритмией от случайного взгляда. Я убегал от тебя, чтобы нечего было терять. Обвинял тебя в том, что ты меня не удерживаешь, а сам задавал стрекача при первой возможности. Можно как-то жить с обломком тоски в сердце. Можно, Чарльз, я проверял. Но вот смотришь на тебя и видишь: не тоска, не ревность, не обида. Осколок ребра застрял между легкими, того самого, из которого у Адама получилась Ева. А у меня из него получился ты. Да только ты не Ева, ты Авель, Чарльз. Вот я и бежал от тебя. Я лучше убью бога, чем принесу тебя ему в жертву. Спи.