Божественный

      Сэм всю свою жизнь был атеистом. Сначала не понимал, что такое "бог", потом не хотел понимать, а когда понял, что такое религия, разобрался в хитросплетении манипулятивных ходов библии, плюнул и забыл. Сэм всю жизнь был атеистом.       Но им не был Джон. Джон верил в бога до той поры, пока тот не спас Мэри. Бог не спас Мэри, Джон не спас Мэри, бог не спас Джона. Смерть на смерти. И в бога не верил Дин, тот Дин, который тоже не спас Джона. А теперь не хотел спасаться сам.       Сэм всю жизнь был атеистом.       Но иногда, как сейчас, мелочное желание сложить руки в молитвенном жесте, встать на колени перед образом, неважно - Иисуса или Девы Марии - влезало под кожу, въедалось едкими мыслями, проникало куда-то под ключицы. Шептать "пожалуйста, помоги, я так одинок, я не могу справиться, пожалуйста", было проще, было правильнее, казалось правильнее. Но Сэм не опускался. Сэм сжимал руки в кулаки, хмурился, заваривал очередную чашку крепкого кофе и лез в книги. Бог не поможет.       Если бог и есть - они ему не нужны. ***       У Сэма была плохая привычка - он никому не доверял. Сегодня, вчера, завтра - мир был наполнен теми, кто проживает свою жизни на иной параллели, у кого всегда были свои интересы и стремления. Сэм не верил в самопожертвование, даже когда увидел его воочино, тогда, когда Джон отдал свою жизнь за Дина. Сэм не верил, потому что знал - Джон устал. Устал бороться, устал просыпаться по ночам от кошмаров, устал вести вечную охоту в тенях, за тенями. И его жертва была не жертвой, а избавлением. Физическая боль лучше душевной. Физическая боль позволяет не думать. Не жалеть. Не вспоминать. Во всём было двойное дно.       И когда Дин, опрометчивый и глупый Дин, ведомый своей мнимой смелостью жертвует собой ради Сэма, становится ясно, что и он устал. Сэм не чувствует себя виноватым. Он чувствует себя оболганным.       Он чувствует себя оболганным ещё два или три месяца - как ему кажется. Он сходит с ума, ругается со всеми, кто порывается "утешить", переворачивает вверх дном все источники информации, он скатывается по наклонной настолько, насколько это возможно. Он знает, от чего бежит. И он знает куда. ***       Был ли ад подходящим местом для вселенского наказания? Вечная, непрерывная боль - разве это то, что должно перевоспитывать? Разве могла боль быть наказанием за несоблюдение правил "всепрощающего" бога? Неужели ему недостаточно жизни?       Сэм был атеистом. Но почему-то он верил, что жизнь здесь, на земле, жизнь до смерти, была самым страшным, что мог придумать бог. Он ненавидел их всех, не иначе. Он позволял им чувствовать. Позволял думать. Быть разумными, и тут же - подвергал их мукам. Нет, верить в такого бога Сэм не мог. ***       Сэм был озлоблен. Он злился на себя, на брата, на чертову Руби с её медлительностью, злился на Бобби с его непрекращающимися звонками, злился на кассиршу универмага за то, что чертовы пироги на прилавке напоминали о том, о чем он и без того не мог не думать. Он злился на то, что не мог отключиться от того, что понемногу уничтожало его. Он не мог не вернуть Дина. Он не бог, который не может их спасти. Он должен. Должен, и не может иначе.       Сэм испытывал отвращение. Слишком часто и слишком много, отвращение заполняло его мысли едким дурманом, отвращение к людям, из-за которых он вечно будет чем-то жертвовать, ко всему сверхъестественному из-за того, что это никак не могло закончиться. Испытывал отвращение к самому себе, жалкому, слабому, человечному. Отвращение к самому факту собственной жизни, от которой, вслед за более сообразительными родителями, хотелось бежать.       И он бежал. Всё, что могло хоть на секунду выключить эмоции было верным. Не могло не быть. Кровь - прекрасно, и уже не особо важно, что демон не лучше куска дерьма. Секс - отлично, пятнадцать минут пустоты в голове. Алкоголь - если пить галлонами, то неплохо. Но так или иначе, рано или поздно, эмоции снова брали верх, и все, что ему оставалось - искать. Путь, метод, решение, средство.       Это было БОЛЬНО. На четвертый месяц его выключатель заклинило, и уже ничего не помогало.       Думать о брате - мертвом брате - вместо завтрака, обеда, ужина и сна было ненормальным. Сэм всегда был ненормальным, но существовала некая грань между просто отклонением и абсолютной потерей контроля над собственным разумом. Сэм не представлял, что случится после того, как Дин вернется, зато отлично представлял, что случится, если у него не выйдет. В деталях, подробностях, самых ярких красках из возможных, он видел собственный путь в ад, существовавший только в его голове. И самым ужасным было то, что он по нему шел. ***       Как оказывается просто - вот Руби, красивое тело, упертый характер, темные волосы, абсолютно по-человечески взмокшие от пота, выступившего на лбу - как просто закрыть глаза и осознать, что вместо её лица перед глазами то, другое, привычнее и роднее. Как просто представить, заткнув её собственными губами, что эти губы чужие, представить, что что вместо её дыхания он слышит и чувствует другое, более тяжелое, более грубое. Более уместное.       Так просто повернуть её спиной, так просто приказать, не попросить "заткнись, детка", так просто - собственные руки на её плечах, на её бедрах, но не на талии, не там, где разница становится очевидной. Так просто не позволять собственным стонам прорваться сквозь плотную защиту прикушенной губы, так просто отпустить себя и не прятаться от этого - грязного, неверного, иссушающего, отупляющего, обжигающего желания всеми возможными способами быть с тем, кто нужен...       И маленькая лгунья будет молчать и послушно исполнять любую команду, она знает, что если не вовремя откроет ротик, свои маленькие пухленькие губки, то ей придется не слышать оправдания, а самой отвечать на вопросы, ответы на которые никому из них не понравятся.       И маленькая лгунья стерпит всё что угодно, потому что Сэм знает, у неё другие цели. ***       Дин вернулся. Вернулся неправильным, таким же, каким и умер, ложь - смерть не меняет человека.       Боль меняет.       И Сэма разрывало от того, что он не мог понять. От того, что он спотыкался о брата, о его двойные идеалы и странные цели, спотыкался о то, что Дина спас ангел, какой-то грёбаный ангел, а не он. Разрывало потому, что всё это было шито белыми нитками, все эти оправдания, какие-то лживые фразы, какие-то попытки снова быть прежними, принять друг друга прежними. Они не были прежними. Ни один из них.       Что-то там, глубоко под землей, что-то или кто-то вывернули Дина наизнанку, а потом попытались вернуть всё обратно, и, как и Сэм, пьющий кровь несчастной Руби в попытках перестать её пить, они претерпели неудачу. Дин стал ребусом с тысячью возможных вариантов решения, но ни одним правильным.       Что-то там, глубоко под землей, сделало мир иным, более непонятным, более странным, более бракованным. ***       Злость брала верх. Злость побеждала Сэма. Он орал на брата, брат орал на него, он выблёвывал кровь, брат просто блевал, потому что в очередной раз перебрал с алкоголем, и Сэму было мучительно необходимо знать, какая из эмоций его мучает, от чего он пытается спастись. Сэм знал, от чего спасается. Дин не знал. Ни от чего спасается брат, ни от чего пытается спастись сам.       Демоны, ангелы, какая разница, если ад был здесь, мучения были здесь, если здесь жила боль? И Сэм, склонившись над унитазом, а не над образом пресвятой Девы, лениво размышлял, где же тот самый бог, что создал все это? Где же он? Почему не следит за стадом, как и положено порядочному пастуху? Почему так сложно оставаться атеистом, если брата спасает творение-не-рук-человеческих, а его самого, в этот раз, похоже не спасет уже никто? Он ещё не устал. Он ещё готов к борьбе. Он ещё зол. ***       Он не угадал. Надо бы радоваться и прыгать от счастья – у Дина вышло его удивить – но Сэм не прыгал. Не прыгал и не радовался, потому что Дин предал самого себя, а Сэм предал Дина. Эта кровь, этот ошибочный путь, эта череда попыток забыться - всё это было одним единственным предательством.       Дин был мучеником и был мучителем, как самый настоящий библейский персонаж, Дин был осуждённым и надсмотрщиком, и где-то в глубине души Сэм признавал, что именно Дина-надсмотрщика ему и не хватает.       Сэм хотел себя исправить. Где-то внутри него было огромная поломка, поломка, делающая все его поступки и все его желания неверными, делающая все его шаги шагами в пустоту, туда, откуда никому и никогда не будет возврата. Сэм хотел вернуться.       Хотел не думать о целом мире разом; хотел прекратить видеть в людях одну лишь гниль; хотел видеть в брате – брата, а не преследовавший его четырёхмесячный кошмар; хотел, чтобы боль, что он испытал, осталась незначительным шрамом, из разряда тех, что остаются после хорошей драки, а не зияющей дырой с рваными краями, в которую что ни попади – лекарство или яд – всё превращается в ничто. Но Дин предлагал ему бургер и колу, вместо исцеления, Дин предлагал поехать на охоту, Дин предлагал Сэму жизнь, жизнь, которую Сэм не хотел брать.       «Я болен» - говорит он Дину. Дин отрывается от очередного сверхъестественного трупа и щурится. «Всегда был» - отвечает он Сэму. Остаётся пожать плечами. «Всегда был» - единственно верная фраза. ***       Джон не спас Мэри, Бог не спас Мэри, Дин не спас Джона, Бог не спас Джона, Дин не спас Сэма, Сэм не спас Дина и вся эта череда не-спасений сводила с ума.       Но почему-то Дин был спасен Богом, и теперь спасал Сэма, который отчаянно хотел спасти Дина хотя бы от кошмаров, если не мог спасти от самого себя.       Их привязанность друг к другу была их силой, была их слабостью, была их источником веры, никакой не бог, а они сами, друг у друга…       Наверное, если существует бог, то он тоже несовершенен. Как и они.       Как и они. ***       Сэм не может спасти Дина от себя. Не может спасти себя от тщетного желания быть рядом с Дином, прикасаться к нему, тысячу и один раз за день ощущать, что брат здесь, что он реален, что он жив, так жив, как уже никогда не получится у Сэма. Сэм не может спасти Дина от вечной войны внутри его головы, от этих разрушающий мыслей, не может спасти брата от сожалений, от вины, от горечи с которой тот не расстается.       И если не получается у Сэма, то, естественно, не получается ни у кого.       И он, как наркоман в ломке – чёрт, он и был наркоманом в ломке – преследовал брата по пятам, появлялся там, где тот просил оставить его одного, и ни одно дело не обходилось без ругани, потому что Сэму было проще организовать доступ к данным и их расшифровку рядом, чем сколько-нибудь далеко. Он был похож на маньяка, и непонятно почему, но Дин мирится с этим, переводя любые попытки Сэма объясниться в скабрезные шуточки, типа: «куда же малыш Сэмми без большого и сильного брата», «малютка Сэм боится своей тени», «большой серый волк съест Динни, если Сэмми не присмотрит». Это было мерзко, и Сэму было тошно, но это было лучше, много лучше, чем если бы брат ушел.       Он знал, что сошел с ума, как и знал то, что Дин остался единственным маяком, способным вывести его на верный путь. ***       Это так правильно – прижаться собственной небритой щекой к его животу, так чертовски верно, ощущать, как он напрягается под этим касанием, ему щекотно. Щекотно и немного смешно – и они оба смеются, таким беззаботным смехом, которым если и смеялись, то очень давно, ещё до череды этих не-спасений, ещё до всей этой боли. Они смеются, и Дин, как и Сэм, потом будет вспоминать этот момент ещё тысячу раз, прокручивая его в голове, склоняя под разными взглядами, пропускать через призму морали и аморальности. Сэм проводит щекой ещё раз, поднимает на брата глаза, ловит проблеск счастья в этом зеленом-зеленом. Пытается укусить, но не получается сжать зубами твердые мышцы пресса.       Сэм восхищен.       Сэм готов молиться лежащему под ним Богу.       Бог готов выслушать молитвы.       Бог запускает пальцы в волосы раба своего и несильно тянет его вниз, там, где молитвы будут куда уместнее.       Раб божий Сэм послушно опускается чуть ниже, обдаёт сбивающимся дыханием божьи джинсы, богохульственно быстро разбирается с молнией и пуговицей, тянет божественное облачение вниз. Дин услужливо поднимается на локтях.       Сэм замирает, сам не зная отчего, он смотрит на брата, на его тело, что видел далеко не одну сотню раз, смотрит и видит что-то иное, что-то новое. Видит, и не может закрыть глаза, которые отчего-то начинает щипать.       Если и падать в самые глубины ада, то определенно за свершенные грехи, но никак не за их отсутствие.       Дин не торопит и торопится одновременно, снова тянет Сэма за волосы, шепчет едва различимо в ночном гуле машин за окном: «вперед, умник». Шепчет ласково и правильно, и Сэму ничего не остается, кроме как склониться над пахом брата, обхватить полувозбуждённый член рукой, а потом и губами, и эта чертова солоноватость, как дополнение к и без того не сладкой жизни, венчает всё.       И, наверное, здесь нужно чуть больше думать, причинить брату боль, пусть даже фантомную – не то, чего Сэм хотел, но в самом деле, единственная мысль на которую он способен, это: «божественный, божественный, божественный», раз за разом, на повторе, бегущей алой строкой.       Вместо мыслей Сэм чувствует: как напрягается тело брата, как увеличивается член под его ртом и руками, как выгибается красивое и натренированное тело; слышит: как учащается дыхание, и его собственное учащается следом, как где-то там, снаружи, в отдалении разговаривают люди, не знающие, что Сэму позволили столь многое, столь желанное; видит: как где-то на периферии Дин комкает простыню не занятой волосами Сэма рукой, как тянется куда-то, как откидывает голову. И Сэм так правильно, так иррационально съезжает с катушек, что казалось бы – как он вообще жил до этого?       Он пытается взять глубже, но едва ли у него выходит, надо думать, а думать – из разряда «не быть собой», и вместо этого, Сэм пытается узнать как будет лучше Дину, как будет приятнее, вернее. Стремится объять, принять всем своим существом, гладит свободной рукой по внутренней стороне бедра Дина, по напрягшемуся животу, по слишком откровенно поднимающимся бедрам. Ответные стоны словно вскрывают ему вены, и его самого трясет вместе с братом, чертов парадокс – он отчаянно хочет подарить удовольствие, отчаянно хочет, чтобы Дин кончил под его руками, его губами, его языком, и одновременно хочется продлить удовольствие, такое обоюдное, такое удивительное.       Его Бог выгибается всё хаотичнее, резче, и Сэм не может отвести взгляда, это чертовски неудобно, но он не может. Не может остановиться, замедлить время, лишь наблюдать за тем, как неспасенный и спасенный брат задушено стонет, прикусывая губу, пытаясь сдержаться, и пытается оттянуть Сэма. Сэм не согласен. Не согласен он и тогда, когда его рот заполняет солоноватая сперма, которой он позволяет свободно стекать по его губам, дальше, на бедра Дина, пачкая белье, пачкая простыни, но удивительно очищая разум. Удивительно опустошая их обоих.       Дин пытается отдышаться, Сэм пытается не дышать.       «Божественный-божественный-божественный…» ***       Сэм всю жизнь был атеистом. Падая в глубины ада и возвращаясь обратно, увидев всякие проявления того, что никак нельзя назвать отсутствием бога, умерев и вернувшись в жизнь, он всё равно оставался атеистом. Он никогда не встраивал религию в свое мироустройство.       Сэм никогда не пытался придать своей жизни какой-то высший смысл. Никогда не считал себя избранным, более умным, более способным. Всё, что он знал и умел – был плод его собственных усилий, но ни в чем он не выделялся среди такого же множества людей.       Но иногда, очень редко, Сэму хотелось верить в бога. Хотелось верить, что есть такая сила, которую люди называют светом. Сила всепрощающая, сила, что воплощается в любви – любых её формах, сила, которая бережет его, Дина, и прочие семь миллиардов людей от чего-то страшного и неведомого. Сила, которая направляет их действия, и не дает сломаться тогда, когда от человека не остается ничего.       Лениво поглаживая Дина по волосам, пытаясь поймать на его лице какие-нибудь признаки ночного кошмара, Сэм пытается объяснить себе, что Бог – не обязательно высшая сила.       Может быть, бог – в каждом из них. Может быть бог – это что-то вроде программы, встроенной в разум: там, где можешь простить – прости, где можешь принять – прими, где можешь сделать мир лучше – сделай. И Сэм хотел сделать. Если не для себя, то для того, кого готов был обожествить.       Сэм всю жизнь не верил в бога. Но он никогда не верил и в отсутствие бога.       Может быть, именно поэтому, он его и нашел.