22.10.44
«Дорогой герр Шварц, Пишет вам Элеонор Кёниг, директор берлинского детского приюта №36. С прискорбием сообщаю Вам, что ваша дочь, Катрина Шварц лишилась своего последнего опекуна — бабушки Магды Циммерман, в связи с чем она переходит под опеку нашего приюта. По сведениям, полученными нами, Магда Циммерман скончалась в ночь с 15 по 16 октября от сердечного приступа. Так как других родственников, готовых взять Катрину под опеку, у нее не имеется, она будет оставаться в приюте до тех пор, пока не найдется приемная семья или пока ее не заберет родной отец. С наилучшими пожеланиями, Элеонор Кёниг».***
Ее опять привели сюда. В эту ужасную страшную комнату. Испуганную, зашуганную, обреченную, но не сломленную. Смирившуюся со своей участью и от того ставшей чуть более решительной и смелой. Она помнила слова Польдека. И верила им. Как и в прошлый раз, немец сидел на кровати. Только на другой стороне, спиной к ней. Он опустил голову на руки и закрыл лицо ладонями, сидя так тихо и неподвижно, словно камень. Мишке даже подумала окликнуть его, но затем откинула эту безумную мысль. Самой себе вредить не хотелось. Поначалу ей даже показалось, что мужчина плачет. Но это было настолько странно и настолько не вязалось с его образом, что было весьма трудно поверить в это. Она попятилась к двери, вдруг почему-то подумав, что ей позволят уйти. Глупо. — Стоять. Немец не плакал. Он поднял голову, и его серые глаза вновь обдали ее волной холода. Ледяной волной. Шварц поднялся с постели, медленным шагом приближаясь к ней. Мишке успела заметить, что его глаза буквально тонут в черных синяках из-за недосыпа, а взгляд полон усталости и горечи, прежде чем опустить свой. Он подошел к ней близко, совсем близко, вынуждая ее опять прижаться спиной к стене. Вот офицер остановился, все еще впиваясь в нее взглядом. И прикрыл глаза, прислушиваясь к тишине, резко выдыхая. Затем подталкивает ее назад, опираясь руками о стену по обе стороны от ее головы, срывая грубые поцелуи, кусая губы до крови, касаясь шеи, оставляя на ней посиневшие следы… — Не надо, — захныкала Мишке, упираясь ладонями в грудь немца и пытаясь оттолкнуть его. — Молчи, — грубо отрезает он, не останавливаясь. Серые глаза, будто застланные пеленой, сталкиваются с испуганными карими. В памяти Штефана отразился совершенно иной, но чем-то похожий — такой же детский, наивный и непонимающий. Так смотрела на него Кати — когда сбегал ее кот, но раз за разом он ловил его на улице, когда ее заставляли есть нелюбимую морковь или когда бабушка засаживала ее за правописание. Взгляд таких родных глаз, будто просящих его не делать этого. Предостерегая и останавливая. И этот взгляд, полный ненависти, страха и боли. — Чёрт! Не сдержавшись, Шварц резко отстранился от еврейки, ударяя кулаком о стену в опасной близости от ее лица, слыша испуганный вскрик. Затем отворачиваясь, потирая покрасневшие костяшки пальцев и дрожащими руками отыскивая в нагрудном кармане пачку сигарет. Хотелось остаться одному, напиться, взвыть и кричать, словно дикий зверь. И хотелось просто уехать домой. — Убирайся отсюда, — прохрипел он. Мишке, распахнув глаза, недоверчиво смотрела на немца. «Неужели, сегодня ничего не будет? После целого месяца мучений?» — недоумевала она, глядя на то, как Штефан вдруг вытащил из кармана сложенный вчетверо пожелтевший лист бумаги. На долю секунды вгляделся в аккуратный почерк, а затем разорвал его надвое, скомкав каждую половинку и бросив их тлеть в камине. Он не поворачивался к ней, стоя и смотря на догорающие листы, находясь совсем не здесь, а где-то далеко. У него случилось что-то страшное. Всем своим существом Мишке вдруг ощутила лютую ненависть к мужчине. Она просто не могла оставить все так. Гнев кипел в этом маленьком и худеньком тельце, давал ей какую-то надежду и разгорался внутри, словно настоящий пожар. Он издевался над ней весь месяц. Заставлял злиться, бояться, по-настоящему желать смерти. Теперь ее черед. — Надоело видеть мое лицо? Ехидства и злости было столько, что хватило бы на всю жизнь. — Я кажется сказал, что ты можешь идти, — глухо и отстранено произнес немец, — или передумаю. Но Мишке почему-то вдруг подумала, что он уже не передумает и ничего ей не сделает. Что-то вдруг резко переменилось внутри него. Что-то, что остановило его. Что вытеснило желание причинить боль. — Попробуй, — безразлично пожала она плечами, — мне все равно. Сейчас все равно. Что, девушка бросила? А я-то думала, почему ты такой. Оказывается, жизнь покалечила, да? Штефан вдруг обернулся, нахмурившись и с удивлением глядя на еврейку. То ли из-за того, что она еще здесь и не ушла, как только было позволено, а то ли потому, что вдруг впервые обратилась к нему с такой ненавистью. «Не будет же она любить тебя за все, что было», — мрачно подумал он. — Нет. У меня нет девушки, — спокойно и холодно ответил он. А хотя мог бы и ударить. Но не ударил. — Не удивляюсь.Такого ублюдка невозможно полюбить. Мишке вдруг поразилась сама себе. Впервые она испытывала к кому-либо такое презрение и страх одновременно. Шварц вдруг сузил глаза. Руки его непроизвольно сжались в кулаки, дышать стало тяжело. Будто кто-то залез в самую душу и плюнул туда, растоптал, разрушил все, что он так старательно возводил. Он подошел к еврейке, нависнув над ней, практически лицом к лицу. Глядя в самые глаза или куда-то глубже, сквозь них. Прожигая серым льдом своих глаз. — Что ты вообще можешь знать, глупая девчонка, — словно ядом выплюнул эти слова Штефан, не контролируя свой голос и невольно срываясь на басовитый рык, — моя мать умерла этой ночью, а моя маленькая трехлетняя дочь, единственное, что осталось у меня, теперь одна в приюте. Я не знаю, где именно она и что с ней. Так что закрой свой рот. Просто замолчи. И не говори впредь того, о чем представления даже не имеешь. Немец перевел дыхание, закрыв глаза. Сорвался. Зачем? Что хотел доказать? Кому? У Мишке внезапно перехватило дыхание. Во все глаза она смотрела на него, но не произносила ни слова. Словно и позабыла все. Мужчина отошел от нее, подходя к окну, дрожащими руками открывая форточку и закуривая. Впуская внутрь холодный уличный воздух и горький сигаретный дым. Богатое девичье воображение быстро нарисовало офицера в обычной гражданской одежде, держащего на руках маленькую девочку с пушистыми волосами, заплетенными в косы и обутую в красные маленькие сандалики. Какие были у нее самой в детстве. И с такими же серыми глазами. И поежилась. Картинка тут же исчезла в голове. Таким она представить своего мучителя не могла. — У меня тоже умерла мама, — пронзил ее голос напряженную, словно натянутая тетива, тишину, — точнее, я думаю, что умерла. Но не уверена. В лагере я ее не видела. А отца расстреляли дома, во дворе. Шварц рассеянно кивнул. — Тут все потеряли кого-то. Тишина. — Это нормально. Лишь ветер завывает за окном. — Как зовут твою дочь? — Катрина. Кати. Ветер бушевал все сильнее и сильнее. А тишина в комнате становилась все невыносимее с каждой секундой. — Сколько тебе? — внезапно Шварц обернулся и смерил еврейку тяжелым взглядом. — Семнадцать, — буркнула Миша, пряча замерзшие ладони под мышками и кутаясь в куртку. «Будто это что-то изменит». Мужчина шумно выдохнул, явно не ожидая такого ответа. — Возвращайся в барак. Не смея ослушаться, еврейка вскочила на ноги. Последний взгляд в сторону немца — стоит, отвернувшись к окну. И нет ненависти. Только жалость к человеку, потерявшему в одну ночь практически все. Девушка сбежала по ступенькам и вышла из дома, который весь месяц проклинала и не хотела видеть. А еще она заметила, что глаза у немца не серые и безжизненные. А просто голубые и очень-очень грустные.***
По вокзалу сновали люди. В военной форме, черных мундирах с красными повязками на локтях и орлами на фуражках. Ступали сапогами с жесткими подошвами по полу, загружались в поезд, шумели. Колыхалось алое нацистское знамя с черной свастикой. А где-то в клубах дыма, в закутке между платформой и стеной, притаилась небольшая семья из трех человек. Рослый мужчина в военном мундире и с походной сумкой на плече, держащий на руках светловолосую девочку-трехлетку и старушка в накинутом платке поверх седых волос. — Родной мой, милый, будь осторожен, прошу тебя, — причитала женщина, крепко держа мужчину за руку и заглядывая ему в глаза, — пиши всегда, как есть возможность, и мы тебе писать будем. — Не переживай, мама, все будет в порядке, — Штефан улыбнулся самыми уголками губ, — я знаю, что делаю. Потерпи годик, и я снова буду с вами. Правда, Кати? Девочка вяло кивнула, сильнее прижавшись к груди отца. — Ну чего ты загрусила, веснушка? — мужчина поднял голову девочки, вглядываясь в ее блестящие голубые глаза. — Я не хочу, чтобы ты уезжал, папа, — всхлипнула Кати. Солдат нахмурился. Он опустил девочку на землю, поставив ее на ноги и присаживаясь перед ней на корточки, держа ее ручки в своих. — Ты уже взрослая, родная, и должна понимать, что часто бывает не так, как мы того хотим. Папе нужно уехать. Вы остаетесь дома одни. Ты же знаешь, какая бабушка слабая и больная, и как ей нужна твоя помощь. Можешь пообещаешь мне, что будешь сильной и взрослой? — мягко, но вместе с тем настойчиво проговорил он. Девочка нахмурилась и серьезно слушала отца. Так, как когда-то и ее мать много лет назад. — Я обещаю. — А я рад, что у меня такая взрослая дочь, — Штефан улыбнулся ей и поднялся на ноги, обращая взгляд на мать, — поезд уже сигналит, мне нужно идти. — Может, все-таки стоит написать Фрицу? Я знаю, он приедет, если его попросить… — Нет. Никакого Фрица. — Отрезал мужчина. Глаза его на минуту затмились пеленой гнева и злобы, но второй гудок поезда вернул к реальности. Фриц. Он скорее станет дезертиром и останется дома, чем доверит мать и дочь этому… человеку. Который раньше был частью его жизни. Подтянув сумку на плече, он наскоро прижал мать к своей груди и отпустил, спеша на поезд, поднимаясь по ступеням и взбираясь в тамбур. Через открытое окно долетали звуки, и легкий ветерок не мог никак развеять духоту, застоявшуюся здесь. Штефан задумчиво наблюдал, как мимо проплывают поля и луга немецких деревень. Он не знал, вернется ли еще домой. Но очень хотел в это верить.