Серый лед

      Взгляд, полный боли и недопонимания, прочно засел в голове Штефана Шварца. Эти глаза, смотрящие на него жутко, исподлобья, будто он… монстр? Возможно, так оно и было. Он действительно был ужасным человеком, показывающим людям лишь свои темные стороны, и никогда светлые. Может, потому что их и не было в нем вовсе?       Жизнь слишком потрепала немецкого офицера, научив жить как «надо» и «правильно», а не так, как хочется. А надо причинять людям лишь страдания и боль. И страх. Все то, что пережил он сам, только в десятикратном размере. Чтобы знали. Чтобы помнили. Поэтому вздорная девчонка, вдруг посмевшая перечить ему утром, всерьез вывела Шварца из себя, нарушая его хрупкое равновесие.       Затащить ее в комендантский дом ему не составило труда. Немцу даже не пришлось марать руки — один взгляд в сторону охранников, как те подхватили еврейку под локти и потащили ее туда, куда он сам поведет их. Сам комендант лагеря в этом небольшом одноэтажном кирпичном доме не жил, отдавая предпочтение большой вилле близ лагеря, милостиво разрешив своему заместителю поселиться в его бывшем доме. Как только солдаты внесли отпирающуюся из последних сил девушку в дом и пихнули ее внутрь комнаты, Штефан жестом руки приказал им возвращаться на свои посты, что те и поспешили сделать, не воздерживаясь от похабных ухмылок.       Мужчина впервые взглянул на еврейку лишь когда появилась напряженная тишина и стихли шаги охранников вдалеке. Пустой дом. И они одни. Девчонка стояла по центру комнаты, потирая ушибленный локоть и глядя на него, как испуганный зверек, навостривший уши и готовый в любую минуту удрать от опасности. «Только пути назад уже не будет», — невольно подумал Шварц, подходя к двери и запирая ее на замок. Затем вновь возвращаясь и обходя еврейку полукругом, присаживаясь на край кровати, скрестив ноги и оценивающим взглядом окидывая ее с головы до пят. Кожа и кости, прикрытые тряпьем. — Раздевайся. Донага. — Последовал холодный приказ.       Девчонка упрямо замотала головой, отойдя на два шага назад и сильнее запахиваясь в рваную курточку. — Живее. Или мне позвать сюда охрану, чтобы они сделали это за тебя? — приподнял бровь немец.       Он знал, что она сдастся. Что она вдруг расплачется прямо здесь, упадет на колени, умоляя его о том, чтобы он не трогал ее, унижалась и оказалась сломленной. Хотел сломать ее и видеть это своими глазами, упиваясь таким жалким видом. Почти все сломались под его давлением в этой комнате. Только вот еврейка не сдалась и не сломалась. Она крепко прикусила нижнюю губу и, зажмурившись на секунду, принялась дрожащими руками снимать с себя куртку со звездой и стягивать мешковатое рваное платье. Дальше не зашло — руки тряслись под враждебным и острым, словно сталь, взглядом. Она опустила их, сливаясь с цветом своих волос, боясь поднять взгляд на немца.       Штефан молча смотрел на муки еврейки, склонив голову на бок и критическим взглядом блуждая по всему ее телу. Синяки, ссадины, маленький шрам чуть ниже ребер. Что думал он в этот момент? Возможно, его мысли были где-то далеко, совсем не рядом с этим местом. Но в следующий миг он вдруг резко встает с кровати и подходит к девушке, вынуждая ее пятиться назад, пока не натыкается на холодную стену. А Шварц разворачивает узницу к себе спиной, буквально впечатывая ее в стену и прохаживаясь грубыми руками везде, где только можно, даже не задумываясь о боли, причиняемой им.       Его губы касаются ее шеи, оставляя после себя укусы.       Его руки сжимают ее до синяков и гематом.       Но плача и рыданий нет. Даже криков или стонов. В ответ лишь напряженная, как натянутая струна, тишина. И Штефана неимоверно злит это. Буквально одним движением сорвав с еврейки все белье, он отшвыривает ее от себя, опрокидывая на кровать и нависая над ней. Глаза ее были полны ужаса перед неизбежным, но с упрямо сжатого рта по-прежнему не раздается ни звука. Его удивляет такое упрямство, но раздражает сильнее. — Давай. Заплачь, еврейская тварь, — громким голосом опять приказывает мужчина, прижимая еврейку к койке и наматывая кое-как отросшие волосы на кулак. Но в этом у него нет власти над ней.       Опять злое и упрямое движение головой и взгляд, полный ненависти и страха. Такой привычный и приевшийся за годы службы взгляд. Горькая усмешка тронула губы Шварца. Упрямая девчонка. Его давно уже перестало это трогать. Одной рукой он в считанные секунды снимает с себя всю оставшуюся одежду и резким грубым толчком входит в еврейку, не сдержавшую лихорадочного болезненного выдоха. — Ты сгниешь в Аду, ублюдок… — хрипит она между его резкими движениями, сминая простынь в кулаках и выгибаясь от боли, но не плача, хотя истерика явно подбирается все ближе и ближе.       «Я уже давно в аду». — Тогда ты будешь гнить со мной, — отрывисто отвечает Шварц.       Он грубо вбивает ее в матрас, а его руки оставляют на ее худых плечах и руках неисцелимые следы. Но она не плачет, а жмурит глаза и до крови кусает губы. Это лишь сильнее распаляет немца, и через несколько минут он шумно выдыхает, а еврейка чувствует что-то противно-горячее внутри.       Резко отстранившись, немец хмуро смотрит на нее, отползшую в самый конец и сжавшуюся там в углу. Весьма жалкое зрелище. Он замечает, что глаза у нее сухие, а взгляд не стал остекленевшим и безжизненным. Она не сломлена. Поединок проигран. Едва слышно злобно чертыхнувшись, Штефан одевается и отходит в самый конец комнаты, где отворачивается к окну и достает начатую пачку сигарет. Единственное, что успокаивало в этом месте. Его панацея и наркотик. — Могу я идти? — глухо слышится голос в углу комнаты.       Шварц даже не обернулся. Сделав глубокую затяжку, он выпускает дым изо рта, будто задумавшись над чем-то. И отвечает не сразу. — Убирайся отсюда. И не попадайся мне больше на глаза.       Этого хватило ей, чтобы быстро нацепить на себя вещи и выбежать вон из этого дома, прочь от этого ужасного места. И страшного человека с безжизненными серыми глазами.

***

      Она не впала в депрессию или уныние. Не потеряла волю к жизни и не опустила руки. Просто проплакала всю ночь у Янины на плече в их бараке, слыша за спиной утешения и ласковые слова других евреек, чувствуя мягкие поглаживания по спине, плечам и голове.       Впервые Мишке чувствовала себя такой… грязной и использованной. Все тело нещадно болело, а внутри бушевало странное чувство обиды, боли и чего-то еще непонятного. О таком в книжках не писали. В столь ею любимых ею произведениях Гете, стихах Гейне, лирике Байрона, сказках Гофмана. Даже в греческих пьесах не было ничего подобного. Слишком несправедливо. Реальность оказалась куда жестче и грубее, раз за разом нанося удары. «Если она так учит жизни, то лучше вообще не жить», — думала Мишке, слыша, как где-то в лагере отворяются ворота и к баракам спешат конвоиры, негромко переговариваясь.       Работать так, как обычно, сегодня она не могла. Ноги все время подгибались, а руки невольно отпускали очередное тело, еле успев подхватить его. Еврейка пыталась не смотреть в сторону небольшого каменного дома, стоящего в самом конце лагеря, но взгляд не слушался ее. И каждый раз вздрагивала, натыкаясь на каменные стены. — Чего уставилась, blödheit? * — подстегнул ее один из охранников, проходивший мимо, — работай давай!       Девушка опустила взгляд, подхватывая очередной труп и оттаскивая его к воротам. Она здесь никто. Всего лишь ломовая лошадь, рабочая сила, как и все. Даже не человек. Только вот ноги опять задрожали и подогнулись. Упав на колени и оперевшись ладонями о землю, еврейка пыталась отдышаться. — Не слушай их, — послышался голос где-то выше, — они только того и хотят.       Кто-то вдруг мягко положил ей руки на плечи и помог встать на ноги, удерживая от того, чтобы вновь не упасть. Затем подошел к телу и сам с легкостью отволок его в дальний угол. Когда незнакомец возвращался назад, Мишке успела рассмотреть его более точно.       Это был юноша лет двадцати, худой, но видно, что сильный, с крепкими руками и приятной улыбкой. Странно, что он не разучился делать это. Все рано или поздно перестают улыбаться в этом месте. Его лучистые карие глаза, слегка прикрытые вихрастыми каштановыми волосами, неотрывно следили за ней. Затем незнакомец протянул руку. — Польдек. Польдек Янски.       Еврейка настороженно смотрела на него. — Не бойся. Я — не они, — он кивнул в сторону нескольких немцев, которые кучковались возле каких-то ящиков. — Мишке Кант, — наконец ответила она, пожав ему руку.       А рука была у него большая и теплая. Совсем не как у того страшного офицера. — Не отчаивайся, — произнес Польдек, — потом станет легче. Вот увидишь.       Как бы она хотела верить ему! И как бы хотела, чтобы новый знакомый остался с ней еще хотя бы на минуту. С ним она вдруг ощутила то странное тепло и спокойствие, которое бывает только с близкими людьми. Но вовремя подоспевшие нацисты успели развеять все иллюзии на этот счет. Ударив прикладом винтовки в спину Янски, они повели его к грузовику, куда пихнули в кузов и забрались следом.       Но Мишке не удержалась от улыбки, когда увидела, что он успел махнуть ей рукой на прощание. «Ящики. Он прибыл с солдатами, которые привезли ящики», — вдруг догадалась она. Их привозят почти каждую неделю сюда.       Польдек приедет еще.       Девчонка нагнулась над телом, с двойной силой принявшись за работу, не обращая внимания на усталость. Где-то в душе появилась вера во что-то светлое. Надежда на то, что все будет хорошо.       Только не знала пока она, что немецкий офицер наблюдает за ней из окна своего дома. И будет причинять ей боль еще ровно месяц.