Dirty and innocent

— Курящий омега — как это мерзко, а ты и так не очень, — бросает ему Джексон Уиттмор, поигрывая ключами от машины. Понтуется, как всегда — дорогущие вещи, крутая тачка и взгляд из разряда «можешь вылизать мои ботинки». Стайлз Стилински справедливо считает его одним из самых противных альф школы — поэтому в ответ Джексону достаются лишь недвусмысленно оттопыренный средний палец и сизое кольцо дыма. Стайлз переводит взгляд на серое небо — такое противно-тусклое, наверняка вот-вот пойдёт дождь — и выбрасывает недокуренную сигарету тлеть на асфальте. После поправляет съехавшую с плеча лямку рюкзака и идёт в школу. За его спиной — шепотки, приглушённый смех, разномастные голоса, сливающиеся в один большой неразборчивый гвалт. Стайлз игнорирует, игнорирует, иг-но-ри-ру-ет. Он уже привык к этому: держи спину прямо, смотри надменно и насмешливо, совсем как красотка-Лидия, рыжеволосая бестия и нынешняя пассия Джексона, и показывай всем своим видом, что тебе всё равно. Стайлзу этот стиль так привычен, что и играть ничего не надо, презрительная усмешка сама выползает на губы. Он поправляет широкий яркий напульсник, скрывающий цепочку старых и новых шрамов на по-омежьи узком запястье, и заходит в класс. Первым уроком литература, уже поднадоевшая мисс Блэйк растягивает вульгарно накрашенные алой помадой губы в приветственной улыбке, избегая смотреть Стайлзу в глаза. Он даже не кивает в ответ. Проходит к последней парте, сопровождаемый шлейфом шепотков, и плюхается обтянутой чёрными джинсами задницей на деревянный стул, украдкой почёсывая зудящую руку под цветной тряпочкой. Лидия Мартин первой кидает на него взгляд. Джексон приобнимает её за талию, изредка что-то шепчет на ушко, и королева школы хмыкает, проходится тонкими пальцами по пухлым губам, что-то отвечает, продолжая смотреть на Стайлза. Стайлзу очень хочется сползти вниз, под парту, подальше от этих любопытных, изучающих и откровенно насмешливых взглядов, но он не позволяет себе такую слабость — её не простят, если заметят, налетят, как коршуны, пуще прежнего словами исхлещут. Стайлз это уже прошёл — в прошлом году он ещё надеялся, что в одноклассниках проснётся хоть грамм сострадания, что хотя бы кто-нибудь спросит у него: почему, Стилински, ты пахнешь так, словно перетрахался с половиной города? Стайлз бы в жизни не ответил, ни за что, это унизительно, мерзко, грязно, стыдно, об этом вспоминать до сих пор горько, словно разом скурил целую пачку. Но тогда он знал бы, по крайней мере, что кому-то не всё равно, что кто-то не вешает сразу клеймо «шлюха». Плевать. Стайлз вытаскивает учебник, подпирает ладонью подбородок и закрывает глаза. Он достаточно сильно отрастил волосы для того, чтобы теперь сидеть в наушниках, изображая внимательного ученика, слушающего лекцию о творчестве Шекспира, и не слышать сплетен, которые с каждым разом всё неправдоподобнее. Случайно он кидает взгляд на когда-то лучшего друга, Скотта МакКолла, и тут же принимается напряжённо всматриваться глазами в неровную поверхность стола. На спинке его стула — сзади — выведено «блядь», и нетрудно догадаться, что это сделал кто-нибудь из альф. Стайлз всё же верит, что это был не Скотт, который сейчас увлечённо воркует со своей ненаглядной Эллисон. А даже если и Скотт — какое кому дело? Теперь всё равно. Давным-давно — в прошлом году, теперь это кажется таким недостижимым прошлым — МакКолл постоянно был рядом, даже увлечённый Эллисон, находил время и для Стайлза, они были друзьями, которых разлучить было просто невозможно, Стайлз был счастлив, ждал свою Истинную Пару, верил в это по-идиотски наивно, был согласен даже на бету — Эллисон была бетой, и Скотт любил её больше жизни, — только бы — сильно, до дрожи, до боли, только бы влюбиться так, как влюбляются герои дурацких книжек!.. Теперь Стайлз не верит — да и не хочет — во всю эту дрянь. Оʼкей, у него руки исполосованы следами острой бритвы, лёгкие забиты никотином, а судя по запаху, он первоклассная шлюха. И никакой Истинной Пары даже близко нет, и ни одного человека нет, кто хотя бы немного, хотя бы чуточку питает к нему если и не симпатию, то — что, в общем-то, много лучше, — по крайней мере, равнодушие. Год назад у Стайлза было всё. Даже красотка Лидия Мартин снисходила до общения с ним: и он, благоговевший перед её внешностью, перед её умом, перед её обаянием, с восторгом таскался с Лидией по магазинам, ходил на её вечеринки. Вместе со Скоттом засиживался до утра, просматривая все «Звёздные войны» разом и объедаясь попкорном, даже Джексон был мягче обычного, язвил, конечно, но и Стайлз за словом в карман не лез, их словесные пикировки, полные ехидства и сарказма, были знамениты на целую школу. Стайлз даже пару раз — не поверите! — играл в основном составе в лакросс, и хотя он забил всего один мяч, да и тот благодаря тому, что вратарь у противников был, откровенно сказать, дерьмовым, Стилински гордился этим так, как гордился бы, реши он тест по химии лучше умницы-Лидии. Он ненавидит думать об этом, нет, правда. Уж лучше одним ухом вылавливать отрывистые фразы мисс Блэйк о творце Макбета, прижимая наушник к другому, и не думать совершенно ни о чём. Особенно не думать о надписи на его стуле. Или о Скотте, который иногда кидает короткие взгляды — виноватые и даже жалкие, словно он бы и рад подойти, но не может, тоже станет изгоем. Стайлз не имеет ничего против. Он привык к одиночеству. Он всё ещё болтлив сверх всякой меры, да и СДВГ никуда не делся, но теперь этого никто не видит. Кроме, разве что, Коры. Стайлз расцарапывает чешущееся запястье под напульсником и лениво думает о том, что отец опять придёт, когда он будет спать, и уйдёт задолго до его пробуждения, а значит, поговорить можно будет только с Корой. Единственным человеком, с которым Стайлз дружит. Возможно, потому, что Кора живёт в Нью-Йорке, куда переехала из Бейкон Хиллс несколько лет назад, и даже не подозревает о репутации Стайлза. У мисс Блэйк неприятно высокий голос, когда она выкрикивает его фамилию. Под перекрестьем взглядов одноклассников Стайлзу хочется стать маленьким-маленьким, совсем незаметным. Но вместо этого он бормочет что-то невнятное в ответ на вопрос, получает С и с равнодушным хмыканьем поворачивает голову влево. До конца урока он смотрит в окно. Этот школьный день ничуть не лучше предыдущих. Стайлз успокаивает себя тем, что осталось всего ничего пробыть в этом гадюшнике, а потом он уедет — куда-нибудь в Беркли, а если посчастливится набрать высший балл, то, возможно, и в Стэнфорд возьмут. Да хоть бы и в самый захудалый колледж — не имеет значения. Лишь бы не здесь. Лишь бы не рядом с ними. Стайлз бредёт домой в одиночестве. Вся неделя проходит точно так же. В следующий вторник на обеденном перерыве он стоит, привалившись плечом к стене школы, и курит; дым вьётся в небе, оседает на пальцах, Стайлз заходится кашлем — то ли от того, что слишком сильно затянулся, то ли из-за пронизывающего ветра, от которого не спасает тоненькая футболка — и прикрывает глаза. Ему жутко хочется расплакаться, потому что парой часов ранее какой-то бета двумя-тремя годами младше, случайно столкнувшись со Стайлзом, скривился так, будто увидел перед собой прокажённого, и даже толкнул Стилински, так что тот снова упал, и его учебники разлетелись по полу. Никто — ни один человек, даже из учителей — не предложил помощь. Не собрал учебники, не протянул руку, чтобы Стайлз поднялся. Он тогда чувствовал себя таким гадким, таким невыносимо второсортным, таким отвратительным. А сейчас он даже не может нормально покурить — пальцы дрожат, пепел падает на носки кроссовок. Последний урок Стайлз проводит здесь, опираясь на кирпичную кладку лопатками. Ему совсем не хочется домой — отец на работе до ночи, Кора слишком занята в колледже, она предупредила, что не сможет сегодня выйти в Интернет, а сидеть одному просто отвратительно. Поэтому Стайлз принимает решение прогуляться. В прошлый раз оно обошлось ему очень дорого — до сих пор страшно, мучительно страшно при виде незнакомого альфы, до сих пор резкие движения вызывают почти физическую боль, — но теперь, кажется, с ним и сделать ничего нельзя. Разве что убить и бросить куда-нибудь в канаву. Но в Бейкон Хиллс нет убийц, слишком тихо. Насильники есть (Стайлз думает об этом с горькой ухмылкой), убийц нет. Почти несправедливо. Он бредёт куда-то, не разбирая дороги, и думает о Коре. Стайлз даже не знает её фамилии — не удосужился как-то спросить, а теперь и неловко, да и в профиле не посмотришь, другая какая-то указана. Просто знает, что у неё есть старшие брат и сестра, ехидный дядя, мужественный парень и куча друзей. Почему при таком количестве знакомых Кора столь много времени уделяет какому-то школьнику, Стайлз не знает. Ему просто приятно — он рад, что может поговорить хотя бы с кем-нибудь, даже если приходится держать всё дерьмо из своей жизни в себе, потому что Коре — счастливой, довольной жизнью Коре, которой недавно сделали предложение — не до его глупых драм. Подумаешь. Отец говорил, чуть ли не четверть омег подвергается изнасилованию. Из них более половины — групповому. Отец говорил, это жизнь, приходится учиться существовать дальше, да и насильники, к тому же, ещё несколько лет будут сидеть за решёткой. Но Стайлзу от этого ни капельки не легче. Отец говорил, говорил, говорил, но отец говорил в форме лекций, теории, отец не знает, что почти год назад его сыну пришлось расстаться с глупыми розовыми мечтами о первом разе с любимым человеком и романтике, не знает, потому что — какое счастье — Джон был на дежурстве, потому что — какое счастье — он додумался обучить сына азам первой медицинской помощи, потому что — какое счастье — легко поверил в миф о гриппе и позволил отлежаться дома несколько дней перед школой. Потому что — какое счастье — Джон Стилински не альфа. Бета. Значит, не чует запахов. Да и подавляющее большинство взрослых — беты, альфы и омеги в тихом округе не задерживаются, уезжают в поисках лучшей жизни, только в школах полным-полно тех, кто прекрасно различает ароматы. Стайлз рад уже тому, что ему приходится терпеть насмешки и сплетни только на уроках: он почти не выходит в людные места, разве что в магазины, да и туда — или очень рано, или очень поздно, чтобы ни с кем не столкнуться ненароком. Ему страшно и мерзко от самого себя. Когда Стайлз приходит домой, уже темно. Он делает уроки, готовит отцу ужин, перемывает гору посуды, даже стирает, но время всё равно тянется неумолимо медленно. Пару часов удаётся скостить за фильмом, а что делать потом? Стайлз со вздохом заходит в Интернет. Коры нет со вчерашнего дня — как и говорила, завал на учёбе. А кроме неё и ещё нескольких человек, которых Стайлз никогда не видел, у него в друзьях никого нет. Стайлз оставляет компьютер на странице с листом друзей и отходит на кухню, заварить себе чай с ромашкой — успокаивает хреново, честно говоря, но, по крайней мере, помогает расшатанным нервам не развалиться окончательно. Когда Стайлз возвращается, осторожно придерживая чашку с горячим чаем, он замечает кое-что необычное. Сообщение. Отправителя он не знает. На аватарке — альфа лет двадцати пяти, недовольно хмурящийся. Чёрные волосы, лёгкая щетина, спортивное тело — Стайлз уверен на все сто, этот некто не испытывает недостатка в девушках. Почему тогда пишет — ему? Неужели и до этого Дерека Хейла, как значится в имени и фамилии, дошли слухи и сплетни, а теперь он хочет поиздеваться? От этой мысли становится очень горько. Стайлз даже не сразу открывает сообщение — мнётся, готовый увидеть что-то обидное и грубое. «Привет.» Он молчит с несколько минут, находясь в полнейшем ступоре. Конечно, Стайлз не такой дурак, чтобы решить, будто с ним хотят познакомиться. Вполне вероятно, этот странный альфа просто хочет что-то узнать. Но пальцы всё равно так глупо и нервно трясутся, когда он набирает ответное «Привет». Сообщение приходит почти моментально — будто бы его ответа ждали. «Ты прости, что отвлекаю от дел. Проиграл желание. Сказали познакомиться с омегой.» Рубленые рваные фразы вызывают у Стайлза почему-то еле заметную улыбку. Он чувствует облегчение — конечно, проиграл. Ничего другого и быть не могло. «Да ничего. Если это всё, можешь считать желание выполненным.» Ему кажется, что он написал грубо, вызывающе даже, но в ответе альфы ни намёка на злость. «Нет, ещё нет. Чем ты увлекаешься?» Стайлз чувствует себя полнейшим дураком, когда вместо того, чтобы попрощаться, отвечает. У них завязывается разговор, и они болтают больше двух часов, до тех пор, пока Стайлз не начинает клевать носом, не попадая по клавишам. Тогда Дерек Хейл отправляет его спать и желает спокойной ночи. За несколько месяцев это первый человек помимо Коры, который желает Стайлзу спокойной ночи. Может быть, поэтому ему спится сегодня так хорошо, а кошмары не приходят. У них с Дереком Хейлом завязывается продолжительная переписка. Более двух месяцев. Это помогает, нет, правда: Стайлзу удаётся игнорировать шепотки за спиной, он становится чуть более разговорчивым. Совсем немного. Хотя Дерек и сам очень молчалив. Они иногда смотрят вместе фильмы — просто в самые забавные или интересные моменты пишут друг другу. А потом Дерек просит Стайлза показать свою фотографию. На что Стайлз отвечает решительным «Нет». Дерек говорит, что, кажется, начинает влюбляться, а у Стилински вырывается истерический смех. Дерек не знает — нет, не знает, — что после этих его признаний Стайлзу приходится глотать успокоительные и резать запястья. Если узнает, наверняка скажет, что Стайлз больной. Это и правда ненормально — калечить себя, но ему так легче. Старательно уродовать белую-белую кожу, чтобы больше никто не взглянул на неё с похотью, прятать тело под безразмерными футболками, прятать глаза под отросшими волосами. Знать, что он лишает себя даже шанса на внимание альфы, отшивая невероятно красивого мужчину, и радоваться этому, потому что страшно, страшно, даже в Интернете — страшно так, что внутри всё леденеет. Наверное, Стилински-младшему следует ходить к психологу. Но он не хочет. И принимать симпатию этого Дерека, которому на самом деле двадцать четыре (Стайлз о нём так много знает, и это самая прекрасная бесполезная информация о ком-то недосягаемом в его жизни), и начинать жить нормально. Он прочитал тысячи статей о последствиях изнасилования, но ни одно скупое описание затяжной депрессии не опишет того, что он чувствует. Стайлзу больно, мерзко, плохо. Когда проходит ещё месяц, а Дерек продолжает общаться по-дружески, приходит другая беда. Кто-то в школе — Стайлз понятия не имеет, как и от кого, ведь никто, кроме него, не знает — случайно пронюхивает про изнасилование. Отношение меняется моментально. Вместо презрения — жалость. Стайлз вовсе не уверен, что этому рад, потому что теперь каждый считает своим долгом его приободрить. Ему не нужно ничьё сострадание. Ему не нужны слова поддержки. Ему нужны новая острая бритва и таблетки. А ещё — Дерек. Он становится — совершенно незаметно — важнее Коры. Но она не сердится. Всё пытается вызнать, на кого, по её выражению, «запал» Стайлз, и советует дать этому неизвестному альфе шанс. Стайлз не хочет объяснять ей, почему никогда этого не сделает. Такие омеги, как он, списываются в утиль. Помеченный чужими запахами, лишённый чести и достоинства, он — неважно, было это изнасилованием или нет — не может привлечь альфу. Дерек думает, встретил омегу своей мечты. Дерек думает, встретил чистого, светлого, правильного. Дерек думает, Стайлз просто ломается, боится, школьник же, отношений, боится открыться. По крайней мере, Стилински считает, что Дерек так думает. Оказывается, нет. В очередном сообщении ни вопроса про дела, ни дружелюбного приветствия. «Что с тобой случилось, что ты боишься меня?» Стайлз не отвечает три дня. Ему тошно. Он почти не ест, не ходит в школу и старательно покрывает старые шрамы новыми — это больно, адски больно, в сотый раз по одному месту, раны глубже и глубже, Стайлз не уверен, что не перережет себе однажды сухожилия или просто не умрёт от кровопотери, но он так к этому привык, это — как курение — его маленькая традиция, и он не хочет от неё отказываться. Дерек пишет ещё, ещё и ещё. Волнуется, беспокоится. Но потом замолкает. Даёт время. Стайлз ему искренне благодарен. На четвёртый день он решается. Открывает окошко сообщений, мнётся, кусает и без того вечно изодранные губы, а потом всё же набирает эти два позорных слова, как клеймо, выжженные где-то под кожей. И тут же выходит из Интернета. Он решается зайти только на следующий день. Уже отболело, уже даже не особенно стыдно — просто для него, Дерека, так не хочется быть грязным, испорченным, осквернённым и слабым. Дерек отвечает коротко. «Я еду». Стайлз сначала радуется тому, что Дерек не стал писать, как ему жаль, или что они должны прекратить общение, но потом перечитывает сообщение — десятичасовой давности, если что, — и его накрывает волной паники. Сначала в животе всё переворачивается, потом леденеет, в горле застревает ком, и его накрывает волной удушья, Стайлз хрипит, трёт горло, не в силах вдохнуть, закрывает лицо руками. Наряду со свистящими хрипами губы выталкивают только «Нт», гласный не выходит, руки трясутся так, будто он алкоголик. Стайлз знает: найти чей-то адрес в их маленьком округе — не проблема. А ему совсем некуда бежать. Поднимается в груди почти молитвой мысль: может, пошутил? Может, говорил вовсе не об этом? Что ему, Дереку, до глупого никчёмного омеги? Какое дело? Честно говоря, помогает хреново. Дерек Стайлза даже не видел, на улице и не узнает, но ведь Стайлз не выходит на улицу. Шериф сегодня дома, Стайлз слышит, как он что-то напевает себе под нос, гремя кастрюлями на кухне. Ему не объяснишь, почему они не должны никому открывать дверь. Что же, чёрт возьми… Он мечется по комнате, как раненая птица. Натягивает белую толстовку, не замечая, как она — пока едва-едва — пропитывается кровью из недавнего пореза, засовывает ноги в штанины джинсов, подпрыгивает, сноровисто застёгивая пуговицу, и сбегает вниз, прихватив телефон. Забредает куда-то в заброшенные дворы, звонит судорожно и нервно Коре через пару штатов (и плевать, сколько денег уйдёт на этот звонок), бормочет сорванно в трубку: — Кора, что мне делать, что мне, чёрт возьми, делать? Он же едет сюда, едет. — Подожди-подожди, — Кора с явным трудом заставляет его замолчать. — Кто едет и почему ты истеришь так, будто тебя собрались изнасиловать? Шутка не удаётся — полосует по сердцу болью, и Стайлз сдавленно всхлипывает, опускаясь на колени в пожухшую осеннюю траву. Ещё несколько секунд под бесперебойно-взволнованное «Я сказала что-то не то?» он сражается с собой, затем выдыхает хрипло: — Тот парень, о котором я говорил, Дерек, он… едет. В оглушительной тишине Кора переспрашивает: — Дерек? У Стайлза душа уходит в пятки. Ещё надеясь, что он ошибся, он выталкивает из себя сухую фамилию «Хейл», и Кора хрипло выдыхает. Дерек говорил, что у него есть младшая сестра. Кора говорила, что у неё есть старший брат. Пазл собирается. Стайлза снова накрывает волной истерики. Беззвучно рыдая (только бы Кора не услышала, потому что он не слабый, нет, не слабый), он краем уха слышит что-то про то, что должен успокоиться, угукает, но выходит до того неубедительно, что он сам морщится. Потом вытирает рукавом толстовки слёзы, замечает кровь и закрывает лицо руками. Просто супер… — Стайлз, — судя по терпению в голосе Коры, она повторяет его имя уже который раз, — пожалуйста, успокойся. Сядь, сделай глубокий вдох. Где ты находишься? — Не знаю, — хрипло отвечает он. Слышит, как Кора сдавленно матерится, потом бросает разозлённо: — Стилински, ты такой идиот. Ты хоть знаешь, как Дерек по тебе с ума сходит, даже не зная, как ты выглядишь? — Ему лучше и не знать, — серьёзно отвечает Стайлз. Он уже сходил в парикмахерскую, и теперь волосы не закрывают бледное лицо с светло-карими глазами, большим ртом и россыпью родинок, но он по-прежнему чувствует и делает себя хуже, чем он есть. — Он и так узнал то… то, что я не должен был говорить. — Он вчера звонил мне, — неожиданно говорит Кора. Стайлзу совсем не хочется слушать, ему больно, у него горит огнём запястье, толстовка безнадёжно испорчена, а сердце в груди бьётся так, будто он пробежал с полсотни километров. — Он был очень растерян, напуган, разозлён. Но он злился не на того, о ком столько мне рассказывал. Он злился на что-то другое. Стайлз затыкает руками уши и остервенело мотает головой из стороны в сторону. Дерек не мог, не мог рассказать ей… — Я так понимаю, с тобой что-то произошло, — заканчивает подруга. По неопределённости этого «что-то» Стайлз убеждается, что она не знает, и облегчённо выдыхает. Паническая атака прошла, осталась только слабость во всём теле, вызванная нервами, кровью и голодом. Он подхватывает телефон и шепчет: — Что мне делать? — Прости меня, Стайлз, — мягко отвечает Кора, явно готовая завершить вызов. — Но у тебя нет других вариантов, кроме как ждать Дерека. Он уже очень близко. Стайлз парадоксально чувствует себя преданным. Он пытается подняться с колен, но ноги подводят, приходится опуститься обратно, опереться руками на траву — от такого совсем небольшого напряжения крови на толстовке становится больше, и Стайлз всхлипывает, потому что он не взял с собой бинты — и закрыть глаза. Ему хочется верить, что всё это дурацкий розыгрыш. Глупый сон. И Дерек — не брат Коры, и он не в Бейкон Хиллс (ради Стайлза? Серьёзно?), и нужно только найти в себе силы встать, добрести до дома, упасть на кровать — а там всё это забудется, как кошмар. Он всё же поднимается. Делает первый шаг, ещё и ещё, будто ребёнок, только учащийся ходить. Тело не слушается, руку приходится прижимать к груди, голова идёт кругом. Стайлз чувствует себя одиноким, жалким и беспомощным; не новое, но куда более сильное, чем когда-либо, чувство, оно лишает его последних крупиц воли, чтобы шагать. — Стайлз, — произносит кто-то низким хриплым голосом, разворачивая его к себе. Дерек в жизни куда красивее, чем на фото. Вблизи можно разглядеть, что глаза у него дымчато-серые с вкраплениями зелёного, а лоб прочерчивает едва заметная горизонтальная морщинка. И руки у него сильные, тёплые. Стайлзу парадоксально не страшно, хотя всё в нём кричит, что это не просто альфа — Альфа с большой буквы. Он поднимает жалобный взгляд вверх, будто прося — умоляя! — оставить его, не трогать, не говорить ничего, делает шаг назад, с лёгкостью вырывая здоровую руку из слабой — боится навредить — хватки. — Не надо, — шепчет глупо и глухо, как второсортный актёр дешёвой мелодрамы. Язык отказывается ворочаться во рту, выходит невнятно и сумбурно. — Зачем ты приехал? — Зачем я приехал? — в серых глазах плещется ярость, и Стайлз отшатывается, чуть не падая. Пока его рука прижата к груди, не видно крови, может быть, у него есть шанс… — Я приехал, потому что мой омега нуждается во мне. Его омега. Если бы они встретились хотя бы год назад, это словосочетание заставило бы Стайлза радостно улыбнуться. Сейчас он лишь качает головой. Во рту горько — даже странно, он перестал курить с начала общения с Дереком, просто нашёл лучший способ отвлекаться, а теперь ощущает себя так, будто ненароком проглотил табак. — Я — не твой омега, Дерек, — объясняет медленно и обессиленно, будто из него разом высосали все жизненные соки. — Я не могу быть чьим-то омегой, потому что я… Два шага до Дерека — ужасающе длинное расстояние, когда едва не падаешь. Стайлз выгибает шею, открывая белую кожу, шепчет тихо: «Чувствуешь?», и Дерек, конечно, чувствует, Дерек не может не чувствовать. — Чувствуешь, — шёпотом заканчивает за него Стайлз и качает головой, снова отступая на шаг. — Я же говорил, я… я не могу. — Ты можешь, Стайлз, — в глазах у Дерека упрямство, он шагает порывисто, и это пугает Стилински, он вскидывает руки вверх, вынуждая альфу остановиться. Но Дерек не замолкает: — Знаешь, что я тебе скажу? Я скажу, что считаю их — тех, кто сделал это с тобой — тварями. И если бы я мог, если бы имел право, я бы… — у него взгляд такой безумный, сумасшедший, что Стайлз верит, прекрасно понимая, чем заканчивается фраза Хейла. — Но ты… ты, чёрт возьми, заслуживаешь того, чтобы быть любимым! И, конечно, я не гарантирую тебе роз под окнами и слезливых серенад, потому что я не умею так, но, чёрт побери, любить-то тебя я могу! Стайлзу так больно, так гадко. Его больше не держат ноги. Он опускается на колени под взволнованное восклицание Дерека, а потом Хейл опускается следом, шепчет почти что ему в губы (эта близость будоражила бы его, не будь он на грани новой истерики): — Дерек, я грязный. — Это решает метка, — отвечает Хейл, прикасается к шее Стайлза, и он забывает, как дышать. Это так неожиданно приятно, успокаивающе даже. — Я не про запах, — Стайлз жалок. Он хрипит, кусая губы, закрывая глаза. — В… внутри. И… Я не тот омега, который нужен альфе вроде тебя, понимаешь? Я курю… курил. — Больше аргументов нет? — Дерек даже чуть улыбается. Стайлз улыбается в ответ — без капли радости. Отнимает руку от груди — остаётся кровавый след. Дерек следит за этим с выражением тихого ужаса на лице. Стайлз задирает рукав, неприятно прилипший к ране, вверх, показывает бурую от разводов подсохшей крови руку, саркастично и истерично смеётся. — Нравится? — шёпотом спрашивает, кусая дрожащие губы. — Омега твоей мечты, да? Конечно, Дерек выглядит шокированным, испуганным. Конечно, Дерек не может отвести взгляда от его руки. Стайлз ждёт с нетерпением, почти что с предвкушением облегчения, что сейчас Хейл уйдёт, поймёт, что ему не нужен такой, сломанный и испачканный, поймёт, что стоит найти кого-то попроще, кого-то, кто не режет руки и не испытывает панические атаки при появлении альф. Вместо этого Дерек стягивает футболку. Перематывает ею руку Стайлза — честное слово, это выглядит комично, — потом осторожно поднимает его на ноги, придерживая за локти, говорит негромко: — Как дойти до дома твоего отца? — Что… Нет! — в глазах Стайлза пляшут искры страха. — Он не должен этого увидеть! Пожалуйста, куда угодно! Дерек мрачнеет. Хмурится, сильнее прорезается морщинка на лбу — Стайлзу хочется разгладить её большими пальцами, Стайлзу хочется коснуться колючей щеки, опустить руки на напряжённые плечи. Стайлзу хочется расплакаться на крепкой груди — потому что он, чёрт побери, так устал, у него в голове всё мешается в кашу, он даже не соображает, куда его ведут (а потом — несут), проваливаясь в черноту забытья. Он приходит в себя от резкого света, бьющего в глаза. Распахивает глаза, моргает, привыкая к яркости. Сначала приходит боль в руке — тупое жжение. Потом возвращается слух — пока ещё неясно, будто через плотную вату, Стайлз слышит голос Дерека и чей-то ещё, знакомый, но сейчас не вспомнить. Он пытается позвать Хейла, но выходит только бессвязное «Д-дек». Впрочем, Дерек всё равно склоняется над ним, смотрит обеспокоенно, помогает сесть. Только теперь Стайлз понимает, что он в больнице. Это чертовски плохо — потому что, наверное, отец уже в курсе, потому что Мелисса уж точно знает, а от неё узнает и Скотт… Бывший лучший друг приходил мириться тогда, когда все узнали про изнасилование, но в итоге их общение ограничилось парой фраз в день. Стайлза тошнит от мысли о том, что МакКолл узнает ещё и про порезы. Нет, не надо. Он так не хочет, он так совсем не хочет. — Стайлз, как ты? — спрашивает Дерек, опускаясь на корточки и сжимая его руку — ту, что не перебинтована — в своих горячих пальцах. Рукав больничной рубашки ползёт вверх, открывая старые — не кровоточащие, но уродливо выпирающие — рубцы. Стайлз пытается выдернуть руку, спрятать под одеялом, но попытка мягко пресекается. — Извини, — во рту сухо, говорить больно, каждое слово — наждак по горлу. Какой-то доктор, качая головой, уходит, закрывает дверь палаты. Стайлз закрывает глаза, болезненно кривя губы. — Чёрт, извини, я… — Нет, Стайлз, — Дерек качает головой. В его глазах плещется глухая бессильная нежность, и Стайлзу становится больно от этого. — Ты не должен извиняться, ты… Ты проходил всё это в одиночку. Никто не заметил. Даже твой отец не заметил… — при упоминании о шерифе Стайлз дёргается. — Я говорил с шерифом. Он сказал, что Скотт МакКолл — твой лучший друг. Я наведался к нему. И он рассказал мне всё. И мне… — его голос опускается до шёпота. — Мне так жаль, это я должен извиняться, что не узнал, не вытребовал раньше, что не приехал раньше, что тебе одному пришлось пережить столько горя. Стайлз думает, что это самый длинный текст, когда-либо сказанный Дереком. Он щурится, ещё не привыкший к свету, накрывает ладонь мужчины второй своей, отзывается тихо: — Ты не мог знать. Ты… Вы с Корой позволяли мне не резануть окончательно, вдоль, — он ведёт пальцем по тонкому ручейку вены на руке и чувствует себя последней сволочью, когда Дерек от этого мрачнеет ещё сильнее. — Я просто… просто хотел объяснить тебе, что ты приехал зря. Ты ждал симпатичного семнадцатилетнего омегу, а получил… — А получил красивого и сильного, как альфа, — перебивает его Дерек. Стайлз смеётся, хрипло и отрывисто. Это больно, и он тут же прижимает пальцы к горлу; Дерек подскакивает, наливает в стакан воды из стоящего на прикроватной тумбочке графина, подносит к потрескавшимся губам Стилински, позволяет выпить. Проводит пальцами по щеке, и Стайлз подаётся за этим прикосновением, закрывает глаза; под веками печёт от слёз, он боится кинуть даже маленький короткий взгляд на Дерека, боится увидеть насмешку или — что хуже — жалость, боится услышать, что это прикосновение, такое неожиданно приятное, является прощальным. Он влюблён в Дерека едва ли не с первой недели их общения. Он любит Дерека особенно ярко и сильно, особенно остро и больно именно сейчас, потому что знает — или думает, что знает, — что это их последнее мгновение. — Уйдёшь? — спрашивает одними губами. Хейл отрицательно качает головой. Стайлз всё же открывает глаза. Сердце сжимается. Дерек выглядит таким осунувшимся, кожа — пергаментно-серая, под глазами залегли синяки, он выглядит так, будто не спал несколько дней, и, если честно, Стайлз думает, что так оно и было. — Тебе надо отдохнуть, — шепчет еле слышно, не в силах разговаривать громче. Дерек качает головой. Стайлз медленно передвигается к краю слишком широкой для него, худого, кровати, откидывает одеяло, больше ничего не говоря. Хейла не нужно приглашать дважды. Он ложится медленно-медленно, очень осторожно, стараясь не задеть Стайлза даже локтем, и у Стилински сердце заходится горькой нежностью и благодарностью, потому что он ещё боится, даже его, Дерека, такого родного и привычного, испугается, если тот резко опустится рядом. Дерек улыбается измотанно, выдыхает: — Если не страшно, иди ко мне. И самому — не страшно. Стайлз подвигается чуть поближе, боязливо опускает голову на чужое плечо, больше опасаясь, что его сейчас оттолкнут, что эти объятия — акт благородства… Но ведь тех, кого жалеют, не обнимают так крепко и одновременно нежно, ведь тех, кого лишь пытаются приободрить, не целуют в макушку так тепло и ласково? Он снова плачет и надеется, что уже засыпающий Дерек не видит его слёз. Когда Стайлз просыпается в следующий раз, снова приходит уже замеченный им доктор. Строго рекомендует посетить психолога, а когда омега предсказуемо отказывается, куда более сурово заявляет Дереку: — В таком случае, психическое здоровье Вашего омеги на Вашей совести. Стайлзу хочется сказать, что он — не омега Дерека, что это ошибка, что он справится сам. Но Дерек лишь мягко целует его в висок и отвечает: — Конечно. Он проводит со Стайлзом все дни, пока тот в больнице; заставляет есть, меняет повязки — видимо, порез вышел очень глубоким, раз и спустя несколько дней изредка кровоточит. Они спят вместе — просто спят, ничего больше. Дерек целует его в макушку, висок и щёку. Никогда — в губы. Стайлз одновременно испытывает разочарование и благодарность. Ему стыдно от этих ощущений. Иногда его навещает шериф. Шериф, который, конечно, всё знает. По крайней мере, про порезы. Дерек никому не сказал об изнасиловании. Стайлзу вовек не расплатиться за всё, что Хейл для него делает. И ведь кто ему Стайлз? Почти незнакомый омега, неуравновешенный, истеричный, склонный к нанесению себе увечий. Не особенно симпатичный, совсем редко улыбающийся. А Дерек терпит. Каждый день терпит. И всё же Стайлзу интересно. Однажды он не выдерживает, спрашивает тихо — в свой последний день в больнице: — Дерек, я тебе не противен? Ему так хочется, чтобы он — хотя бы чуточку, хотя бы малость самую — нравился Дереку Хейлу. Ему так хочется почувствовать себя нормальным омегой, не тем, которого называют исключительно «бедным мальчиком» и «жертвой», он так не хочет быть этой проклятой жертвой! Он хочет гулять с возлюбленным, и ходить на свидания, и держаться за руки, и целоваться — чтобы всё, как у нормальных людей, чтобы не было до тошноты страшно, когда мимо проходит незнакомый альфа, чтобы не пекло под веками. — Что за глупый вопрос? — Дерек смотрит так удивлённо, что Стайлз теряется, прижимает руки к груди в неосознанном защитном жесте, начинает частить: — Просто ты тут потому, что чувствуешь себя обязанным что-то делать, наверняка ведь, а я надоедаю тебе, если уже не надоел, и я просто не понимаю, почему ты всё ещё носишься со мной, как нянька, я же тебе никто, омега из Интернета, оказавшийся в жизни совсем не таким, каким ты, наверное, представлял, и я хочу знать, если… Дерек затыкает его поцелуем. Это так банально, так глупо — и так приятно. Даже несмотря на то, что Стайлз совсем не умеет целоваться, теряется, не успевает, замирает дрожащим студнем в чужих руках. Ему так стыдно за своё очевидное неумение, что на щеках разгорается румянец, а к горлу подступает ком. — Стайлз, — шепчет Дерек, и Стилински не решается поднять голову, чтобы посмотреть на него, только ниже опускает, ниже, ниже, ему неловко, страшно. Дерек вздыхает тихо, обнимает его, скользит ладонями по напряжённой спине. Выдыхает: — Я люблю тебя. Ни одного лишнего слова, ни одной ненужной цветистой подробности, которые так любят омеги. Только шёпот тихий, проникающий под кожу. Такому шёпоту не получается не поверить, Стайлз всхлипывает, пряча глаза. Дерек, ворча шутливо, вытирает его слёзы с негромким: — Снова ты плачешь. — Извини, — беззвучно отзывается Стайлз. В руках Хейла так тепло, так уютно, хочется вжаться в него всем телом, коснуться губами шеи, жадно глотая запах корицы, и Стилински подаётся вперёд, от собственной дерзости дрожа. Дерек касается губами его уха и шепчет: — А собственный запах у тебя — мёд с терпкой ноткой полыни. Приятный. Стайлз издаёт нечленораздельный всхлип. Он, как и большинство омег, не пах до первой течки, а потом оказался изнасилован; поэтому никто никогда не говорил ему, что он приятно пахнет. Никто никогда вообще не мог разобрать его настоящий запах — всё перебивали чужие, тяжёлые, мерзкие, отдающие горелым. Стайлз поднимает глаза и шепчет ломким непослушным голосом: — Поставь мне метку. Пожалуйста. Он ожидает отговорок, завуалированного и мягкого, но всё же отказа. Он ожидает чего угодно. Хотя бы нотки напряжения, неуверенности во взгляде. Но Дерек только кивает, скользит губами по шее (в теле Стайлза зарождается дрожь, совсем как при течке, это пугает, будоражит, волнует), а потом впивается зубами, оставляя след. Это больно — очень, даже по сравнению с болью от бритвы, проходящейся по запястью. Но Дерек зализывает метку так старательно, осторожно, гладит его по спине мягко, нашёптывает что-то успокаивающее, и Стайлз плавится в его глазах, полный слепой восторженной ласки, сам касается неловко и неуверенно плеч, коротких жёстких волос, кусает губы, глядя в глаза оторвавшегося от его шеи Дерека. Их второй поцелуй выходит намного лучше и дольше. Когда Дерек отстраняется, на щеках у Стайлза пляшут лихорадочные малиновые пятна. Хейл сам дышит с присвистом, будто заболел, и когда Стайлз прижимает ладонь к его лбу, тот — горячий-горячий. Омега мрачнеет, говорит что-то про лекарства… И краснеет до самых корней волос, когда Дерек смеётся: — Я просто хочу тебя. И, оʼкей, Стайлз всё же краснеет ещё сильнее, когда опускает взгляд. Он боится возвращаться домой, если честно. Хрупкая тоненькая связь, возникшая между ними с Дереком в больнице, может оборваться. Но Дерек успокаивает его, заверяет, что знаком с шерифом и что будет постоянно приходить. Только съездит в Орегон, где обитал до того, как сорваться к Стайлзу, и на следующий же день приедет обратно. С вещами. Стайлзу нужно провести всего сутки в одиночестве. В одиночестве, впрочем, не получается. К полудню приходит Скотт — видимо, впущенный шерифом, сразу проходит в комнату Стайлза, тщетно пытающегося заснуть (без Дерека это сложно), и останавливается, не зная, что сказать. Стилински садится, смотрит на него вопросительно. При виде бывшего друга ни-че-го не тянет в груди — это так радует, отболело, отжило. Скотт мнётся, потом шепчет: — Прости меня, Стайлз, прости… — Всё хорошо, — Стилински пожимает плечами. Хочется бросить что-то язвительное про то, что когда он ломался на кусочки, Скотта рядом не было, Скотт отвернулся, ушёл вместе с ненаглядной Эллисон. Но ничего этого, разумеется, он не говорит. Только мотает головой, не давая продолжить поток извинений, и устало говорит: — Честное слово, Скотт, я бы лучше поспал. Если это всё, то иди, пожалуйста, домой. Я в порядке, я не сержусь на тебя. Я ни на кого не сержусь. Со всеми случается. От жалости в глазах МакКолла — хоть вешайся. До ужаса хочется к Дереку, тёплому и живому, всегда поддерживающему, всегда находящемуся рядом. Дереку, который, наплевав на всё, приехал к нему из другого штата — тогда как Скотт ни разу не появился на пороге до этого дня, живя в соседнем доме. Стайлз ему даже благодарен — убедился, что не все люди, которым ты доверяешь безраздельно, того заслуживают, убедился, что не все хотят знать правду, предпочитая ей ложь большинства. Ему не хочется ни плакать, ни злиться при виде Скотта. Больше — нет. — Пожалуйста, уйди, Скотт, — повторяет он вымученно, морщась от головной боли. И украдкой касается губами своего собственного плеча. Он пахнет Дереком — только им и собой. Как замечательно. Занятый своими мыслями, Стайлз даже не замечает, как Скотт уходит. Он ждёт Дерека до вечера следующего дня — а потом не может от него отлипнуть, обнимает, целует, прижимается. Процесс излечения — дело трудоёмкое, и Стайлзу очень страшно до сих пор заходить дальше поцелуев, он помнит, как это было больно, но кому ещё он верит так же безраздельно, как Дереку? День на пятый Стайлз просыпается раньше альфы. Идёт в ванную, чистит зубы. А потом опускается на бортик и долго смотрит на свои запястья, исчерченные шрамами. Радоваться и улыбаться всё ещё получается только с Дереком, в школе ничего не меняется, разве что шепотки за спиной утихают, но резать себя он больше не хочет, о сигаретах даже не вспоминает. Через две недели у Стайлза течка, и он точно знает, что должен хоть немного себя морально подготовить, поэтому он на нервах все эти дни, а когда Дерек интересуется, всё ли в порядке, Стайлз кидает ему фальшивые улыбочки и кивает. Очередное утро начинается с тупой пульсации в животе. Стайлз морщится, охает, прижимает ладонь к горячей коже, не сразу осознавая, что вообще происходит. Медленно-медленно приходит понимание. Ставшие чересчур чувствительными соски ненароком касаются ткани просторной футболки, и он бессильно стонет в кулак, боясь разбудить Дерека. Так страшно — и так нужно… Тонкие пальцы скользят по чужой колючей скуле, спускаются на грудь и шею. Дерек сонно вздыхает, приоткрывает один глаз, по инерции втягивает носом воздух для вдоха… И замирает. Садится в кровати. Смотрит на Стайлза, алого от смущения. Течка только начинается, но запаха альфы достаточно для того, чтобы по коже прогарцевали мурашки, а по внутренней стороне бёдер потянулась пока ещё совсем тонкая ниточка смазки. Стайлз смотрит на Дерека умоляюще и испуганно, тянется к нему, как маленький, обнимает крепко, прижимается всем телом. Хейл целует его в висок, шею, плечо, бесперебойно и уже почти бездумно повторяет: — Маленький мой… И это обращение ни капли не обидно — приятно так, до дрожи. Очередная волна возбуждения проносится по телу, Стайлз всхлипывает, трётся бёдрами о бёдра Дерека — стояк оттягивает мягкие пижамные штаны, — умоляюще смотрит, кусает губы. Он не может просить, ему неловко, страшно, даже жутковато, но Дерек и так понимает. Укладывает его на лопатки, целует неторопливо — Стайлз подаётся всем телом, отвечает требовательно и напористо, жадно, охочий до поцелуев, плавится под ненавязчивыми ласками (руки Дерека вовсю орудуют под футболкой), кусается, зализывает ранки, отзывчиво подаётся навстречу новым и новым прикосновениям… — Ты уверен? — голос у Дерека хриплый, сбитый; его стояк прижимается к бедру Стилински, и тот даже не считает нужным отвечать (если ответит — испугается, передумает), только обнимает возлюбленного за плечи, тянет обратно, подставляет белую шею с единственным ярким пятном аккуратной метки, позволяет покрывать кожу засосами, трётся бёдрами о бёдра Дерека, постанывает. Мускусный запах его смазки забивает обоим ноздри, мешает дышать; Хейл не торопится, будто издевается, выводит цепочки поцелуев, лишь оттягивая просторную футболку так, чтобы оголить то одно, то второе худое плечо. Стайлз задыхается. — С…сними, — не просит, почти приказывает, пальцы сами комкают чужую майку, тянут вверх, Дереку приходится отстраниться, чтобы раздеть их обоих по пояс. Так — кожей к коже — сногсшибательно ярко, приятно до мурашек, и Стайлз нетерпеливо стонет в горячие губы, разводит шире ноги, сам смущаясь своей наглости, краснеет чуть ли не по самые уши, вплетает пальцы в короткие волосы Дерека… Хейл медлит. Не хочет напугать, напомнить — ласкает бережно, осторожно, губами накрывает чувствительные соски, вырывая с губ своей Пары — это Стайлз, глупенький, ещё не понял — хриплые стоны, скользит пальцами по вырисовывающейся под пижамной тканью головке, языком выглаживает белую кожу, каждую родинку вычерчивает старательно. У Стайлза от этого в животе сворачивается возбуждение спиралью, а в горле застревают стоны. Ему так хорошо, так потрясающе — хоть плачь. Только когда Дерек, наконец, берётся за резинку его штанов, стягивая их, Стайлз пугается; напрягается, замирает в объятиях статуей, жмурится. Понимает прекрасно, что Дерек никогда ему больно не сделает, и всё равно боится чего-то. Хейл касается губами его плотно сомкнутых губ, шепчет мягко и терпеливо: — Не бойся, Стайлз. Это я. Всё хорошо. И не говорит ни единого нежного слова — но имя его произносит так, что сердце глухо бьётся о рёбра. Стайлз почти ломает себя, перебарывает, уговаривает не переживать — речитативно твердит «Это же Дерек», кусает губы, расслабляется через силу, через память тела, через эфемерный призрак боли. И кивает. Дерек стаскивает с себя штаны, сползает к его бёдрам, целует-покусывает кожу у узкой косточки, ласкает ладонями поясницу, подсунув под неё между делом подушку. Скользит языком по головке. Это — взрыв. Стайлз вздрагивает, чуть не подскакивает на кровати, выстанывает бессвязно-жарко в потолок, вскидывает бёдра навстречу. Дерек глушит дискомфорт от проникновения первого пальца, вбирая небольшой аккуратный член омеги в рот; пошло причмокивает, скользит языком по стволу, дразняще опаляет жарким дыханием головку. Стайлзу сносит крышу — он мечется по кровати, постанывая то ли от губ на члене, то ли уже от двух пальцев, двигающихся так, чтобы задевать простату. Он кончает позорно быстро, и Дерек проглатывает вязкую сперму, а Стайлзу неловко, он краснеет, бурчит какие-то извинения. Хейл его не слушает — продолжает двигать пальцами, вырывая восторженные вздохи и стоны, целует тёплые губы, делясь со Стайлзом его собственным вкусом, добавляет третий палец, и омега, замерев на секунду, тут же расслабляется, сам насаживается, дрожа, из-за течки чертовски чувствительный… Дерек входит в него медленно-медленно, сантиметр за сантиметром. Даёт привыкнуть к чувству наполненности, сцеловывает редкие слезинки с мягких щёк. Его нежность Стайлзу — лучшее успокоительное, он подчиняется, расслабляется, обнимает доверчиво за плечи, показывая, что — можно, и сам задыхается громким стоном, когда Дерек после первых пробных толчков отыскивает нужный угол проникновения. Они плавятся в этом безумии удовольствия — изучают тела друг друга руками и губами, целуются до рези в лёгких, дышат прерывисто, делятся стонами. У Дерека сносит крышу от того, какой Стайлз отзывчивый, податливый и его. У Стайлза сносит крышу от того, какой Дерек ласковый и одновременно с тем страстный. Он кончает ещё два раза до того, как Дерек с гортанным низким стоном изливается глубоко внутри. И тут же выскальзывает, не позволяя возникнуть сцепке. Целует влажную линию позвонков устало повернувшегося набок Стайлза, поглаживает его по животу, втирая сперму в кожу. Целует в шею, выдыхает гулко: — Стайлз, я обожаю тебя. — Почему? — звучит устало и сонно; впрочем, Стайлз захочет снова минут через двадцать, самое большее — через полчаса, и вряд ли ему удастся подремать. Дерек смеётся в его плечо, выдыхает хрипло: — Ты чудо. — Что будет с нами потом? — голос тихий, еле слышный. Дерек делает вид, что задумался. Потом отвечает: — Я сделаю тебе предложение, а если ты ответишь «Нет», буду пытать, не давая кончить, пока не согласишься. — Дурак! — Стилински смеётся, качая головой, ерошит Дереку волосы. И тихо говорит: — Спасибо тебе за всё. Дерек фыркает и вместо ответа только касается губами его шеи, долго и медленно, оставляя яркий засос. Стайлз — после всего — вздрагивает сперва недоверчиво. Но потом поворачивается лицом к Дереку, устраивает руки на его груди. Хейл гладит тонкие полоски шрамов, целует Стилински в искусанные губы, и тот чувствует себя любимым до невозможного, до неприличного. Он всё ещё не вполне готов жить нормально, но, по крайней мере, подаётся вперёд сам, пока что неуверенно скользит ладонью по животу Хейла вниз, обхватывая тут же напрягшийся член, и на алых губах расцветает ещё бледная, но такая искренняя улыбка.