do you know me (you know me, you know me), do you know me now?
За три года Лос-Анджелес совсем не изменился. Автоматически обновивший часовой пояс телефон высвечивает только 13:45, а Чонгук уже порядком заебан. И без того долгий перелет задержали из-за погодных условий на два с половиной часа, а в самолете он так и не смог уснуть — панический страх высоты вцепился в глотку сразу после паспортного контроля и не давал нормально выдохнуть до тех пор, пока шасси не коснулись посадочной полосы. Накануне брат сбросил лаконичную смс: только адрес и приписка «меня не будет», никаких тебе с возвращением или хотя бы добро пожаловать. Не то чтобы Чонгук чего-то такого ждал — их отношения с хеном (в мыслях он всегда зовет его только так, предпочитая сухой и формальный корейский эквивалент) никогда не были теплыми, только в разлуке с натяжкой дойдя до отметки «вежливый нейтралитет». Он бы даже решил, что тот ретировался перед его приездом специально, чтобы избежать неловкости, но из такого же сдержанного рапорта отца по телефону знал, что командировка в Вентуру вполне себе настоящая. Судя по навигатору, мерцающему на приборной панели разноцветными линиями дорог, ехать им долго — в элитный пригородный район. Не уснуть тяжело: дороги хорошие, такси едет плавно, и под тихие звуки джаза по радио Чонгуку кажется, что он покачивается на надувном матрасе посреди теплого океана. Не уснуть тяжело — но ему нельзя. Нельзя пропустить ни единой знакомой улицы и ни одной незнакомой. Дома, в Корее, казалось, что он уехал совсем недавно, а сейчас он вдруг понял, что не был на калифорнийской земле целую вечность. Отец сказал: тебя встретят, и на этой мысли Чонгук фокусируется, чтобы не разомлеть под щедро льющимся в окна солнцем. Он знает, что его старший брат живет неплохо — об этом красноречиво говорят хотя бы его должность и названный адрес. Значит, встретить Чонгука может как женщина, так и прислуга. Первый вариант кажется интереснее: в их семье принято не лезть в чужую личную жизнь до тех пор, пока она не сказывается на фамильной репутации, и за тринадцать лет жизни в Штатах Чонгуку так и не довелось увидеть ни одну девушку старшего Чона. И нет, он никогда не считал своего брата монстром: наверняка в нем было и что-то хорошее, за что его можно было бы полюбить. В том, что сам Чонгук знал его только как жестокого и повернутого на общественном мнении парня, который облил бензином и сжег его велосипед, обнаружив сделанную тайком татуировку, стоит винить только отцовское воспитание. До самого конца дороги Чонгук пытается нарисовать портрет женщины, которая бы подошла его брату (или которой подошел бы его брат), и в тот момент, когда такси мягко тормозит на мелком гравии подъездной дорожки, в его голове воспроизводится уже целый модельный показ.···
Дом брата — ровно такой, каким должен быть дом управляющего автомобильным концерном. Квинтэссенция современной архитектуры и американской мечты: красиво, дорого и немного безжизненно. Конечно, их с мамой однокомнатная квартирка в Пусане не идет в сравнение даже с местным гаражом, но сходство этого дома с обложкой любого журнала об элитной недвижимости заставляет Чонгука поежиться. Очень в стиле его старшего: безукоризненно с точки зрения общественного восхищения и наверняка абсолютно безлико внутри. Панорамные окна зашторены — узнать, кто собирается его встретить, не выйдет. Приходится волочь старый чемодан по выложенной камнем тропинке и наугад тыкать в навороченный видеофон, чувствуя себя деревенским дураком. Чонгук, в общем-то, ожидает увидеть кого угодно: горничную-филиппинку, высокую красавицу с рыжими волосами, даже дворецкого, как в средневековом замке, но к тому, кто действительно оказывается за дверью, открыв ее не глядя, он просто не готов. Они встречаются взглядами, и от неожиданности Чонгук выпускает из рук телефон, который оглушительно трескается, не выдержав столкновения с каменной плитой. — Что ты здесь делаешь? Чонгук решается задать этот вопрос только спустя несколько долгих минут, во время которых осознание медленно и со вкусом пережевывает его мозг. Он чувствует, как подрагивают кончики пальцев, когда слова с трудом выходят наружу. Тэхен мог бы не отвечать: шелковый (блять, шелковый, серьезно?) халат, кинематографично сползающий с одного плеча, и босые ноги — вместо тысячи слов. Но он прячет глаза за челкой: — Я здесь живу. И потом: — Проходи, — но Чонгук так и остается стоять на пороге, игнорируя разбитый телефон и чемодан, завалившийся на бок. Он заходит в дом, только когда Тэхен возвращается с чашкой кофе и многозначительно смотрит Чонгуку за спину. Обернувшись, он видит, что машина такси так никуда и не уехала, а водителю внезапно развернувшаяся на его глазах драма, кажется, более чем понравилась. Остается надеяться, что он хотя бы не снимает происходящее на телефон, чтобы выложить потом на ютуб или показать жене за ужином.×
— Так ты... вы? — Вроде того. Чонгук опрокидывает предложенный кофе залпом, как водку, от которой он бы сейчас как раз не отказался, и думает, что «вроде того» — не самое подходящее описание отношений, если ты живешь с богатым мужиком на десять лет старше, просыпаешься в его роскошном доме и встречаешь гостей в кимоно из натурального шелка. И в целом ситуация просто пиздец: потому что это Тэхен, потому что это его, Чонгука, брат, потому что это Тэхен и его брат, которые спят друг с другом, встречаются, живут вместе и — не дай бог — еще и помолвлены, воплощая новые американские идеалы. Но на руках Тэхена он не находит ни одного кольца (все, что есть, переливаются платиной в его ушах) и испытывает странное облегчение. А пауза затягивается. Главный вопрос был задан; обо всем остальном Чонгук говорить не готов, тем более сейчас. Тэхен под его взглядом ежится, ерзает на прозрачном стуле от Филиппа Старка, поправляет постоянно спадающую ткань и то сверлит пустым взглядом стол, проваливаясь в свой микрокосмос, то смотрит на Чонгука так, что лоб у того вот-вот задымится. — Джуно скоро вернется. — Тэхен вдруг начинает торопиться, ставит чашки в раковину с таким рвением, что они жалобно звякают друг о друга, а Чонгук дергается от имени брата, от этой уменьшительно-ласкательной межнациональной версии, которой его называли школьные друзья здесь, в Америке. — Я покажу тебе твою комнату. Пиздец-пиздец-пиздец, продолжает биться в голове, пока они поднимаются по стеклянной лестнице, с которой, наверное, очень страшно — и очень легко — упасть в темноте. Это просто пиздец — когда на пороге своей временной спальни Чонгук почти прижимает замешкавшегося в дверях Тэхена к широкому косяку и останавливается лишь в самый последний момент.×
Теплый семейный ужин с братом приближается к отметке «катастрофа» даже не с первых минут, а вообще не успев начаться. Чонгук, до этого безучастно наблюдавший за суетящимся Тэхеном, слышит рокот гравия под колесами, и его мгновенно прошивает ток знакомого с детства коктейля чувств: злость, настороженность, враждебность. Он здесь чужой — этим осознанием теперь пропитан весь воздух, все сонное оцепенение пустого дома в разгар августовского дня смыло в одно мгновение. Приглушенный писк сигнализации, обрывки разговора (по телефону?), одновременно такие знакомые и такие чужие шаги, бесшумный, осязаемый больше на уровне наэлектризованной кожи поворот дверной ручки — все до дрожи в позвоночнике привычное, и кажется, что даже дом ждал своего хозяина. Атмосфера меняется мгновенно и полностью, как будто кто-то встряхнул стеклянный шар, взметнул сноп ненастоящих снежинок и перевернул все с ног на голову. Они встречаются взглядами, и Чонгук даже не пытается сделать вид, что рад видеть родственника. Вместо тупых, до тошноты неискренних вопросов о погоде, Пусане и перелете, на которые приходится отвечать так же фальшиво, хочется задать свои: почему именно он? Ты ничего не знал или знал — и поэтому? А Тэхен снует между ними, не то как домохозяйка, не то как проворный официант, наливает каждому на два пальца виски, и для полноты картины ему не хватает только удалиться, чтобы не мешать мужским разговорам. Но эта парочка, наверное, не настолько ебнулась на стереотипах (хотя от своего хена Чонгук такое вполне мог бы ожидать), потому что, не найдя больше никаких отвлекающих занятий, Тэхен садится с ними за стол и налегает больше на вино, чем на приготовленную явно не им еду. — Как поживает мама? Чонгук не сразу понимает, что вопрос задан ему: слишком погрузился в себя, размышляя, знал ли брат о его связи с Тэхеном, и если нет, то какого хуя они вообще сошлись. Ответ находится сам собой: в слишком раскосых для белого и слишком светлых для азиата глазах, в недружелюбном холодном взгляде, в высоких скулах. Его брат красив по меркам любого континента, особенно в свои тридцать: это и отрезвляет, и заставляет взбеситься еще сильнее. — А твоя? Чонгук слишком остро осознает сейчас, что перед ним абсолютно чужой человек, и даже частично похожая ДНК не делает их роднее. У них разные матери, разные жизни, разные взгляды на эту жизнь. А единственное, что их реально объединяет, виновато тыкает вилкой в стейк и боится лишний раз поднять глаза. И его Чонгуку совсем не жаль, к нему у Чонгука тоже много вопросов. Но ни один из них он не озвучивает, доедая ужин, вкуса которого не чувствует, и вместо «спасибо» бросает «схожу прогуляюсь», послав этикет к черту. Ему надо проветриться — и это как минимум.×
Чонгук слушает, как его брат трахает Тэхена, больше недели. Он точно не помнит, на какой день ему окончательно надоедает дергаться от каждого приглушенного стона, безуспешно рассылая резюме во все фитнес-клубы Лос-Анджелеса подряд. Опыт проведения персональных и групповых тренировок. Йога, пилатес, аэробика, кроссфит, тхэквондо. О-ох, господи. Коммуникабельность. Навыки работы в команде. Доброжелательность. Приятная внешность, спортивное телосложение. Еще, пожалуйста. Пожалуйста... папочка. Базовые знания анатомии, физиологии и биохимии. Свободное владение английским и корейским. Трахни меня. О боже. Да. Да-а-ах. Чонгук два раза ошибается в электронном адресе. Это случается на девятый или десятый день — он точно не помнит, но с него в любом случае достаточно. Он до последнего не хотел связываться с братом, но лучше один раз унизиться и попросить в долг на аренду квартиры, чем слушать этот пиздец каждую ночь. С этой мыслью Чонгук постит на фейсбуке короткое объявление (с опечатками, потому что — боже, да, быстрее, сделай же это, ну) и просит пару американских приятелей сделать репост. Смайликов получается много, текст слишком нервный — но это заметил бы только тот, кто хорошо его знает. А здесь таких нет. И даже те, что сейчас заняты друг другом за стенкой, не знают о нем почти ничего. Он спускается вниз максимально бесшумно, ступая на каждую стеклянную ступеньку осторожно, словно на тонкий лед, находит на темной кухне только начатую бутылку виски и прихватывает ее с собой на задний двор. Здесь, у бассейна, стонов почти не слышно из-за бешеного стрекота цикад и шума машин на соседней улице. У кого-то из соседей играет музыка; у Чонгука в наушниках — своя. Он пьет до тех пор, пока душная летняя ночь не становится прохладной и густой от темноты, а потом засыпает под какой-то веселенький хаус прямо в шезлонге, чувствуя себя окончательно поехавшим.