···
Ночь сегодня беззвездная. Ветер нагнал облака, и очередной его порыв подхватывает едва уловимый шорох упавшей ткани. Теперь Чонгук слышит только стук своего ошалевшего сердца — осознать происходящее все еще трудно, но тело реагирует быстрее, чем сбитое с толку сознание. От нескладного Тэхена из прошлого ничего не осталось. Большие уши перестали так выделяться, худые ноги окрепли, прорисовались округлые линии бедер, и весь он стал как будто плавнее, мягче, изящнее. Чонгук не знает, что сделало его таким: возраст, любовь или серьезные инвестиции в уход за собой. Чонгук не хочет знать; он хочет, чтобы Тэхен сейчас же оделся и вышел из его спальни. Но тому плевать на чужие желания, он молча забирается под тонкое одеяло, усаживается Чонгуку на бедра, и вдруг кажется, что он вот-вот заплачет. Подрагивающие губы видны даже в густой чернильной тьме (луна окончательно скрылась за тучами), и Чонгук знает, что должен спросить, что случилось. Если Тэхен вдруг расплачется... Сначала все происходящее было просто странным, теперь стало грязным. И где-то в этой грязи, между теплом чужого тела и отдающим алкоголем дыханием — тонкая граница, переступать которую ну никак нельзя. Наверное, это единственное, в чем Чонгук сейчас отдает себе отчет, и только поэтому перехватывает руки Тэхена, который уже плавно двигает бедрами, задевая обозначившийся стояк. Хочется больше, быстрее — того, что не случилось в семнадцать, когда они оба теряли голову от простых поцелуев, когда между ними было больше одежды и меньше условий, когда за стенкой спали родители, а не взрослый любовник уже-не-шестнадцатилетнего-Тэхена. Когда можно было переступить любую грань — и иметь возможность вернуться. Тэхен смотрит ему прямо в глаза, сверлит взглядом до самого мягкого внутри и прижимается настолько, насколько позволяет замершая в предупреждающем жесте рука. Под его ладонью сходит с ума чужое сердце, и Чонгук вслед за ним — тоже. И он почти забывает обо всех границах, о том, что хотел уберечь, защитить; Тэхен наклоняется близко-близко, словно собирается поцеловать, жалобно дышит в шею, а потом шепчет в покрасневшее чонгуково ухо каким-то не своим голосом: — Знаешь, как я называю его, когда он меня трахает?···
Сердце ухает в пятки так стремительно, что кажется, будто из комнаты подчистую выкачали весь кислород. Чонгук три года занимался боевыми искусствами — стряхнуть Тэхена с себя получается одним точным, бесшумным движением. Грязно теперь везде; хочется вытолкнуть дурака из комнаты вместе с его сраным халатом, а потом помыться. Если все это — долгоиграющая месть, то такого Тэхена Чонгук не знает. Но тот не выглядит как человек, способный строить настолько сложные стратегии. Тэхен выглядит жалко — особенно когда тянется снова, ищет в темноте губы, а в глазах абсолютная, почти животная пустота. Ни единой мысли, только упрямое желание чего-то, природу которого Чонгук не понимает. Может быть, эта растерянность заставляет его смягчиться: он не выпихивает Тэхена с кровати за шкирку, а просто качает головой и отодвигается подальше, стараясь максимально абстрагироваться от своего требующего внимания члена. — Прекрати. — Чонгук старается, чтобы голос звучал ровно, уверенно. — Ты ведешь себя как шлюха. И Тэхен скалится — так, что его детские черты окончательно растворяются в чем-то новом, надломленном и холодном: — А я и есть шлюха. Ты ведь именно так обо мне думаешь, верно? Чонгук знает, что должен ответить нет, но молчит слишком долго. Тэхен это молчание истолковывает по-своему (отчасти правильно) и, выбираясь из постели, набрасывая на плечи халат, задержавшись на секунду дольше, чем стоило бы, в дверном проеме, молчит тоже. На следующий день брат как-то уж слишком удачно уезжает в очередную командировку, но за три дня его отсутствия Тэхен не говорит Чонгуку ни слова. Этого времени достаточно для того, чтобы найти подходящую квартиру и покидать вещи в так и не разобранный до конца чемодан.×
Чонгук готов поспорить, что китайская ваза, которую они сшибли с комода, стоит целое состояние. Он не может сдержать злорадную улыбку, но тут же гасит ее, встретившись взглядом с побледневшим Тэхеном. Он не уверен, чего тот испугался больше: звона антикварного фарфора или того, что его на этот комод затащили одним рывком и теперь целуют. Самое время вспомнить свои недавние мысли про тотальный пиздец, но Чонгук помнит только то, что три года назад губы Тэхена были точно такими же. Горячими, неуверенными, но неспособными (не желающими?) сопротивляться. Когда Тэхен обнимает его за шею, Чонгук думает, что все очень плохо. Все кончится плохо(все уже кончилось плохо.)
Он знает, что это неправильно, что это даже хуже, чем целовать своего друга прямо на заднем дворе церкви, где они занимаются каждое воскресенье с восьми до пяти. Хуже, чем накуриться с ним в своей комнате и кончить от неумелых прикосновений. Хуже, чем едва не лишить его девственности, но, испугавшись, остановиться на грани. Хуже, чем все. Он знает, что это нечестно и мерзко: выставить наивного, нежного Тэхена блядью, а потом целовать в доме собственного брата так, словно хочешь сожрать. Но все это отступает перед тем, как повзрослевшего Чонгука лихорадит от повзрослевшего Тэхена, и он просто не может уехать вот так, не сделав того, что хотел с первой секунды их неожиданной и во всех отношениях неправильной встречи. А Тэхен ничуть не лучше: сам прижимается ближе, и даже через четыре слоя ткани Чонгук чувствует, что у них обоих снова стоит. Это пиздец — это любовник его брата. Брата, который вот-вот вернется, снова зашуршит по гравию шинами, войдет в дом, внося за собой шлейф дорогого парфюма, наполнит воздух его терпким ароматом и прижмет Тэхена к себе сильной рукой, в очередной раз встряхнув шарик с искусственным снегом, который заполнит привычную для его отсутствия пустоту. Потому что имеет на это полное право, потому что все здесь — его. Чонгуку не нужно смотреть на часы, чтобы почувствовать приближение того, кого они оба сейчас предают. Чонгук знает, что вот сейчас, прямо сейчас самое время забить на конверт с деньгами, который брат обещал вручить ему «на первое время», и свалить подальше отсюда, не вызывая такси, но Тэхен тяжело дышит ему в шею и касается ее губами как будто намеренно. Он дрожит так сильно, что это больше похоже на судороги, и глаза у него зажмурены, наверное, так крепко, что под веками он видит целый калейдоскоп цветных пятен. На родине Чонгук пробовал всякое: свободные отношения, серьезные отношения, одноразовый секс и свидания, которые до секса даже не доходили. Он пробовал всякое и со всеми, но ни один человек не целовал его так отчаянно и не пытался впаять в него себя так сильно, так глубоко — намертво. Чонгук за эти поцелуи на фоне мутных от недавнего дождя окон перед Тэхеном никогда не оправдается, но даже эта мысль его не отрезвляет, и они продолжают до тех пор, пока не срабатывает датчик электроворот и Тэхен не отшатывается в ужасе, как ошпаренный. Чем тот объяснит разбитую вазу и свои распухшие губы, Чонгук не знает — если он не хочет ночевать на парковой лужайке, нужно как-то дождаться завтрашнего утра, и он малодушно прячется в своей комнате. А ночью, спустившись попить, находит Тэхена на кухне в объятьях подступающего (или уже давно существующего) алкоголизма.×
С запотевшим стаканом в руке Тэхен похож на одну из жен богатых американцев, живущих по соседству: красивых, но изможденных женщин, вечно печальных и пьющих в отсутствие мужа и детей алкогольные коктейли вперемешку с каким-нибудь антидепрессантом. Ассоциация слишком яркая, слишком живая — на мгновение Чонгук представляет Тэхена глубоко несчастным, замученным, наказывающим себя за что-то этими отношениями. На мгновение Чонгуку кажется, что в этом есть и его вина, и ее осознание обжигает внутренности, как кипяток. Тэхен выпивает свою слабо размешанную водку залпом и даже не морщится. Не поворачивается. Не поднимает голову. И выглядит до того потерянным, что Чонгуку нестерпимо хочется его обнять. Только вот вместо этого он малодушно просит Тэхена пойти спать; думает, что говорит это вслух, но голос не слушается — получается рваный испуганный выдох. Тэхен, наконец, оборачивается, и Чонгук предпочел бы, чтобы он плакал, чем смотрел на него взглядом, которым смотрит сейчас. Он абсолютно черный — и абсолютно пустой. А Чонгук слишком хорошо понимает, что он эту пустоту может наполнить, чем хочет: ненавистью, обидой, желанием, нежностью. Но простая и грустная правда в том, что он совсем ничего не знает о новом Тэхене и не может найти в нем ничего общего с тем, другим: наивным шестнадцатилетним, раздающим листовки во славу Иисуса перед Волмартом каждую среду. — Утром я уеду. От Тэхена пахнет спиртом и апельсинами: запах резкий, почти болезненный. Лет до тринадцати Чонгук часто простужался, травился и что-то себе ломал; больничный запах въелся в память намертво, он его не слишком любит и поэтому выдыхает почти облегченно, когда под этим водочно-цитрусовым слоем распознает аромат кожи Тэхена, его шампуня и, наверное, туалетной воды. Этот запах совсем другой — трогательный, беззащитный. И сам Тэхен сейчас такой: когда отставляет полупустой стакан и обнимает Чонгука за пояс, уткнувшись носом в плечо. Все окна были открыты, он слышал звук сигнализации, он знает, что брата сейчас нет дома. Куда он уехал, спрашивать не хочется, хотя Тэхен наверняка в курсе: он печальный, но расслабленный, и эти ночные попойки наедине с самим собой у него явно не впервые. Впервые здесь только Чонгук, нарушивший устоявшийся ход жизни, не сумевший удержаться и не перечеркнуть что-то глубокое, теплое и правильное между Тэхеном и человеком, который его очевидно любит. Даже сейчас, когда точка между ними поставлена и разбитая ваза убрана, он не способен держаться подальше и гладит-гладит-гладит чужие мягкие волосы, прижимает к себе, чувствуя дрожащее дыхание кожей. — Я не хочу, чтобы ты... — Когда он вернется? Тэхен отвечает что-то неразборчиво все туда же, в плечо, но Чонгук уверен, что понимает правильно. Брата не будет минимум до утра — и у них есть несколько часов, чтобы попрощаться. И то, что он не позволит Тэхену найти его здесь, в Лос-Анджелесе, Чонгук тоже прекрасно знает. Но пока он ведет его в спальню, и они говорят о чем-то незначительном, старательно избегая совместных воспоминаний, а потом Тэхен засыпает в его постели, так и не перестав обнимать. Когда рано утром Чонгук, стараясь не шуметь, спускает на первый этаж чемодан и вызывает такси, Тэхен все еще крепко спит, и это, наверное, к лучшему.···
В машине Чонгук закрывает глаза, отгородившись от улыбчивого водителя наушниками, и вспоминает одно нестерпимо солнечное утро в конце далекого августа два-ноль-двенадцать. Голодные и не спавшие целую ночь, все еще немножко обкуренные, они зашли в первый попавшийся Макдональдс, и Тэхен, потягивающий напротив окна свой молочный коктейль, выглядел в лучах утреннего солнца как ангел. Как ангел, который пару часов назад выдыхал сладкий дым в губы своего соседа по парте в воскресной школе, а сейчас, скинув на пол стоптанные кеды, украдкой гладит ступней загорелую ногу напротив. Такси окончательно увязает в одной из сотен утренних пробок, и точно так же Чонгук вязнет в том жарком, беззаботном, закольцованном в его памяти дне.