×
К утру все друзья расходятся, и Чонгук не знает, как получается так, что Тэхен остается в его квартире последним. Он копается в коридоре, пытаясь завязать на кедах шнурки, а потом тормозит в дверях, словно что-то забыл, но говорит только: — Мне пора. Чонгук с ним согласен, он даже кивает, как думает, убедительно, а потом дверь почему-то оказывается закрыта, но за ней — никого. Тэхен остается здесь, в этой квартире, в руках Чонгука. Они целуются — снова, как тогда, в чужом доме, и этот теперешний поцелуй даже не списать на неадекватное состояние: сознание именно в этот момент проясняется, как расходятся прятавшие за собой луну облака на ночном небе. А, может быть, они расходятся по-настоящему: в темном коридоре вдруг становится чуть светлее. — Но я не хочу уходить. Чонгук надеется, что Тэхен за свои слова, сказанные жарким смазанным шепотом, не отвечает, потому что он не готов на них и за них отвечать тоже. Он знает, что нужно повести себя благоразумно, что у него завтра работа, а Тэхен принадлежит другому, что этот другой — его пусть и сводный, но брат, что ничего у них не получится — и не надо. Он знает слишком много вещей для того, кто всю ночь пил, а сейчас еще даже толком не утро, и в этой схватке не может быть двух победителей: он либо пьяный, либо разумный. Наверное, все-таки пьяный, причем окончательно и бесповоротно, потому что вытаскивает руки Тэхена из своих штанов не для того, чтобы образумить, а только чтобы переложить их себе на плечи. На всех опасных поворотах до этого — обнаженный Тэхен в его спальне, столкновения на лестнице, поцелуи под носом у брата, ночь в обнимку в постели — Чонгук успевал затормозить в самый последний момент и не вылететь с трассы. Но сейчас, когда они смертельно пьяны и их пальцы сталкиваются на полпути друг к другу, когда воздух между губами тает, как топленое масло, он несется на полной скорости прямиком в ограждение.···
Тэхена не надо растягивать. Вообще. В этой мысли заключено слишком много, от нее Чонгук и вмиг трезвеет, и тут же пьянеет еще сильнее — хотя куда уже больше. Столько раз он слышал стоны из комнаты через дверь, столько раз затыкал уши наушниками, но все равно представлял, что там сейчас происходит. Что заставляло Тэхена так громко стонать и просить еще, и называть его брата любимым, папочкой, самым лучшим? С Чонгуком Тэхен другой, словно опрокинувшийся в прошлое и вынырнувший снова шестнадцатилетним, совсем неопытным, дрожащим от любых прикосновений. И на его шее до сих пор все та же серебряная цепочка с крестиком, светлой полосой расчерчивающая загорелую кожу. Чонгук гладит его по голому животу, выглянувшему из-под не до конца расстегнутой рубашки, и от того, как Тэхен его втягивает, как дрожит и тут же сам тянется ближе, подставляясь под ласку, хочется взвыть. Наверняка в той спальне у них стоит какая-нибудь пошлая круглая кровать, возможно, зеркальной плиткой выложен потолок. Может быть, в центре комнаты установлен шест или напротив лаконичного биокамина постелена шкура медведя. Тэхен одинаково хорошо представляется в каждом из этих сценариев, но здесь, в новой квартире Чонгука, в их распоряжении только десять квадратных метров крошечной спальни, полуторка с новым, еще едко пахнущим магазином матрасом и оставленный прошлым владельцем флаг США на потолке. Эта спальня чем-то похожа на ту, что была у Чонгука до переезда: не хватает только плаката с рок-группой и обоев дурацкого сливочного цвета, которые постоянно темнели там, где к ним что-то прислоняли, и выгорали там, где на них попадало прямое солнце. Тэхен ту комнату наверняка помнит. В той комнате Чонгук чуть было не стал его первым. Чуть было не стал — и просрал свой шанс, испугавшись, прикрывшись «ты будешь жалеть потом» и каким-то совсем уж тупым религиозным дерьмом. Наверное, думал тогда, что напоминание об Иисусе отрезвит распаленного Тэхена, до боли сжимавшего его плечи и ничего вокруг в тот момент не видевшего. Чонгук эту картину потом надолго запомнил и часто представлял дрожащие веки, лихорадочный румянец на щеках и шее и загнанные под его кожу ногти Тэхена, когда дрочил. А сейчас, сейчас можно не представлять: оно все здесь, та же закушенная губа, то же рваное дыхание, горячий воздух, с хрипом выходящий из легких, тот же страх в глазах, спрятанный за разноцветными слоями разноградусного алкоголя. Тот же Тэхен, только вместо большой отцовской футболки на нем брендовый кашемир (Чонгук не эксперт, но на ощупь что-то похожее), и проколов в ушах стало на два больше, чем раньше. В гостиной все еще играет музыка; из-за приглушенных басов кажется, что они на какой-то студенческой вечеринке: подстегиваемые адреналином, воровато занимаются сексом в чужой постели, стараясь не испачкать белье и никому не попасться. От этих мыслей Чонгук торопится, а Тэхен будто растерял всю свою приобретенную с опытом плавность: не насаживается на член сам, хотя может, не принимает одну из тех поз прямиком из Камасутры, которую они с чонгуковым братцем, скорее всего, опробовали на практике целиком. Ничего этого нет. Им снова шестнадцать, девятнадцать, двадцать один. Они в чьем-то общежитии, у Чонгука дома, в немного безликой комнате Тэхена без каких-либо постеров, но с большим распятием на стене. Они делают это в первый, десятый, двадцатый раз. И Тэхен никогда не трахался с его братом.···
Представлять такое сейчас, под градусом, в горячей тесноте комнаты, удивительно легко. Тэхен под Чонгуком изводится, глухо стонет то ли в руку, то ли в подушку, наверное, так же горит изнутри заживо, и весь мир сосредоточен в одной пульсирующей внизу живота точке — тяжелой, накаленной, стремящейся наконец взорваться. У Чонгука она тоже есть, и когда становится совсем уж невыносимо, он все-таки не удерживается от маленькой мести: — Я лучше, чем он? Тэхен под ним замирает, зажмуривается, сжимается весь. Будь Чонгук чуть трезвее, он никогда бы не упомянул брата в этот момент, пожалев и себя, и Тэхена, и вообще не желая думать о таком за мгновение до оргазма. Но от их угловатой, подростковой какой-то возни он кажется себе еще пьянее, чем был, и губы Тэхена, которые то на его губах, то на шее, то на плече, протрезветь совершенно не помогают. А потом его короткое, жалобное: — Боже, да. И Чонгука плавит, затягивает в воронку; последнее, что он помнит, прежде чем окончательно впасть в забытье, — огромные глаза Тэхена, бездумные, с влажными ресницами, похожие на две черные дыры, из которых просто нет шансов не выбраться. А утром все снова повторяется с противоположными знаками: он просыпается только к полудню, и к этому времени в квартире нет ни следа Тэхена. И даже ни одного засоса он не оставил — как будто специально.×
Смс от брата приходит спустя полтора месяца, может чуть больше. За это время Чонгук успевает обосноваться на новой работе, оплатить наперед аренду и даже сходить на пару свиданий, оставшихся, правда, без продолжения. Чувство вины он задавил сразу, утопив в двух бутылках пива, которыми в тот же день удачно опохмелился. Однажды он уже поступил правильно, в этот раз была очередь Тэхена проявить благоразумие. И если утром он ушел, не оставив записки и ничего не сказав, значит Чонгук его не побеспокоит. Философия, убедительности которой хватает почти на два месяца — до тех пор, пока телефон не вибрирует, извещая о непрочитанном сообщении. «Надо встретиться. Сэвен Гранд, в 8». Первая мысль — с Тэхеном что-то случилось. Вторая, сразу за ней — брату зачем-то понадобился долг прямо сейчас. Но ни за первым, ни за вторым он не приглашал бы Чонгука в бар. Они вообще никогда не ходили в бар вместе и не вели там задушевных разговоров. Может, поэтому, называя позже таксисту адрес, Чонгук не ждет ничего хорошего.×
В бар он приезжает прямиком из клуба после тренировки и сразу же об этом жалеет. Лучше бы опоздал. В заведении такого уровня вечера проводят сплошь успешные ребята с шестизначными состояниями. А он со своими не уложенными после душа волосами, тупой улыбкой, намертво приклеившейся к лицу после двух часов аэробики с мамашами в декрете, и спортивной ветровкой посреди этого брутального великолепия похож не то на школьника, не то просто на пугало. Брат же выглядит так, что хоть сейчас на обложку Forbes. Одного взгляда на него достаточно, чтобы понять: он выбрал это место, это время специально, чтобы Чонгука унизить. И Чонгук бы дал волю эмоциям сейчас, да только что-то в выражении лица брата, в не таком прямом, как обычно, развороте плеч заставляет заткнуться и сесть. Теперь он не сомневается: разговор пойдет о Тэхене.···
— Что случилось? Они прикончили уже по два стакана дорогущего виски, а брат за это время не произнес ни слова. Чонгуку вообще кажется, что он про него забыл и надирается в одиночестве, сверля пустым взглядом бильярдный стол напротив. — Когда ты уехал, Тэхен завел кота. Назвал его Джейкей. Дурацкое имя, да? Да, думает Чонгук, дурацкое. И разговор этот дурацкий, и сам он, кажется, круглый дурак. Просто идиот. И уже одной этой фразы достаточно, чтобы понять: дальнейший разговор ему не понравится. Но брат продолжает, жестом показывая официанту повторить, и с каждым новым откровением Чонгук чувствует, что пора валить отсюда как можно скорее. Он не хочет знать, что Тэхен приучил его брата по субботам заказывать китайскую еду и смотреть английские сериалы, тренируя по ним британский акцент. Он не хочет знать, что после его отъезда Тэхен постоянно ошивался у них дома и был настолько подавлен, ища новые поводы погостить у Чонов, узнать что-то о Чонгуке, что вскоре Джун стал приглашать его сам. Он не хочет знать, что кот полгода назад сбежал и с тех пор Тэхен пьет почти каждую ночь. Он не должен знать, что все это время его брат обо всем догадывался и пригрел Тэхена из жалости, не заметив, как сам стал заменителем. Он не хочет. — Он собрал вещи и вернулся к родителям. Еще в прошлом месяце. Новый, третий или четвертый, стакан виски еще не начат, и Чонгук опрокидывает его залпом, обжигая горло. За сегодняшний вечер он сказал брату только два слова и не знает, что стоит сказать сейчас. В прошлом месяце — значит после того, как они переспали. — Просто подумал, что тебе стоит знать. Когда до Чонгука доходит, что брат только что ему сказал, тот уже оставляет на столе деньги за выпивку и растворяется в октябрьском вечере.×
Спустя три года дом Тэхена остался точно таким же: маленьким, но аккуратным, похожим на десяток своих собратьев в этом тихом пригородном райончике. Стоя напротив, Чонгук думает, что здесь и сейчас, в опускающейся на город ночной темноте, вглядывающийся в тускло подсвеченные окна, он похож на сталкера или домушника, выбирающего новую цель. Но он способен только на это: смотреть и замечать, что газон перед домом все так же немного неровно подстрижен, а стремянка, которую отец Тэхена использует для ремонта, так и лежит вдоль забора, покрытая, будто камуфляжем, какой-то дикой лозой. И от этих незабытых деталей у Чонгука вдруг так щемит сердце, что он хочет убраться отсюда немедленно. Ведь слова его брата могли ничего и не значить. Ведь если он кинет камушек, как тогда, в окно тэхеновой комнаты, оно, скорее всего, не откроется. И он все-таки бросает в стекло какой-то мелкий осколок гравия только для того, чтобы убедиться в этом. Но через долгих десять секунд в глубине комнаты вспыхивает теплый оранжевый свет и створки раздвигаются все с тем же тихим, до боли знакомым скрипом.···
У них не было особой цели; у ворот той самой церкви они оказываются случайно — наверное, по старой памяти привели ноги. Чонгук все еще помнит, где в заборе неплотно прибиты доски, а Тэхен, оказывается, не раз за эти годы возвращался к растущему на заднем дворе старому дереву. В разгар осени оно, потерявшее половину листьев, выглядит совсем уж печально, а не слишком ласковый ветер окончательно сдувает с церковного садика пасторальное умиротворение. В тонкой полосатой футболке Тэхен мерзнет и закуривает, наверное, чтобы согреться. В нем сейчас столько всего перемешано: тонкие женские сигареты и колечки из белого золота в ушах, новый цвет волос и полудетское задумчивое выражение, которое у него часто бывало раньше. Чонгук не знает, что должен теперь говорить: что он знает про кота и ему жаль, что он встречался этим вечером с братом, что сохранил все пестрые туристические открытки, которые первый год Тэхен присылал ему в Пусан каждый месяц? О том, что он понял, почему однажды они перестали приходить, он тоже мог бы сейчас рассказать. Но ветер усиливается, ночь становится гуще, и кажется, что в этом застывшем киселе увязнут любые его слова. Слишком много вопросов — и ни одного ответа. Слишком глупо все получилось.×
В семь утра в Макдональдсе суета перед кассами и блаженная пустота за столиками. Студенты, школьники, офисные клерки — бесконечный людской поток, заказывающий преимущественно кофе с собой. Капучино здесь мерзкий, но Чонгук любит его какой-то ностальгической любовью, а Тэхен даже спустя три года остался верен ванильному коктейлю. Когда они были здесь в первый и последний раз, на улице было теплее, а народу внутри — значительно больше, но на них точно так же никто не обращал внимания, а Чонгук точно так же не видел никого, кроме Тэхена. Тот сейчас выглядит очень уставшим: они просидели под деревом больше часа, а когда замерзли совсем и пачка опустела, до утра шатались по городу, все так же почти не разговаривая. Почему Тэхен не ушел домой, хотя мог сделать это в любой момент, так и осталось загадкой. Чонгук рассматривает его, запоминая, но так и не решается посмотреть в глаза. Они сидят у окна: еще теплое октябрьское солнце греет щеку, разливается по плечам, от него слезятся глаза, и Чонгук думает, что в эту минуту они с Тэхеном прощаются. В одну реку два раза не входят, а он, когда было нужно, не вошел и в первый. Слишком глупо все получилось, и ничего хорошего, наверное, уже не получится. Наверное, ему стоит попросить напоследок прощения и наконец оставить Тэхена с его котами, водкой с соком и листовками перед Волмартом в покое. Он даже собирается с духом, сворачивает и разворачивает пустую упаковку из-под сахара для смелости, а потом вдруг чувствует, как под столом его ноги касается холодная босая ступня. Это невозможно спутать со случайным прикосновением. Тэхен — другой, повзрослевший, ждавший его три года и ни разу об этом не заикнувшийся, ни в одной открытке, ни одним взглядом — гладит ногу Чонгука своей, смотрит в глаза и впервые за все это время неуверенно улыбается.do you love me (you love me, you love me), do you love me now?