Путь (временно заморожен, см.прим.)

Утреннего щебетания птиц не было слышно, свежесть горного ветерка не пронизывала воздух небольшой комнатушки, а теплые пробуждающие солнечные лучи не скользили по сомкнутым векам: закрытое окно укрылось наглухо занавешенными шторами, проглатывая любой звук и свет. Здесь было тихо. Очень тихо и тепло. А еще до безобразия уютно. Из цепких лап спокойного глубокого сна Саюри вырвала возня где-то сбоку, а спустя еще пару мгновений и невесомое прикосновение, утонувшее в районе макушки: поцелуй. Сладко потянувшись и на автомате чуть размяв затекшую руку, она шумно выдохнула, лишь затем приоткрыв глаза, мгновенно цепляя расфокусированным взглядом силуэт мужчины, нависшего сверху. Отмела вспыхнувшее на долю секунды удивление и не смогла сдержать глупой, почти идиотской улыбки. Это был Итачи. Верно. Она засыпала и просыпалась в его объятиях уже не первый день, и вот такие моменты, как этот, могла бы с уверенностью назвать самыми счастливыми в своей недолгой жизни. Прошло уже, по меньшей мере, две недели со дня их прибытия в храм, но в свою спальню Саюри вернулась лишь один единственный раз: перетащила все свои немногочисленные вещи в комнату напротив. Это случилось само по себе, естественно и закономерно. Проснувшись впервые еще до рассветных лучей, она ощутила приятное до мурашек размеренное сопение, скользящее по изгибу шеи, сильные мужские руки, что даже во сне прижимали ее чересчур сильно к горячей широкой груди, и увесистую тяжесть ноги, собственнически закинутой на обнаженное девичье бедро. Сердце пропустило один единственный удар, дыхание сорвалось всего лишь на одно мгновение, прежде чем Саюри, с приливом всепоглощающей нежности поняла: по-другому она уже не сможет. Это ощущение, заставляющее задыхаться и сводящее с ума каждую клетку, она не променяла бы ни на что. Не пожелав доброго утра, Саюри провела теплой ладонью по колючей мужской щеке. Очертила высокую скулу, прошлась кончиками пальцев по подбородку и тут же без возражений подставила мягкие подушечки для очередных поцелуев, один из которых спустя пару мгновений настиг ее приоткрытый рот. Глаза блаженно прикрылись, и она ощутила, как широкие ладони шиноби сильнее вжимают плечи в мягкие перины. Ни один единственный раз за дни и ночи, что они провели вместе в этом убежище, Итачи не позволил себе чего-то, переходящего неизвестно кем прочерченную грань. Было ли это жестом фатальной сдержанности и самообладания, или же проявлением заботы, она не знала. Знала лишь, что, когда шероховатые ладони преступника скользили по ее еще совсем невинному телу, распаленное дыхание сбивалось на губах, а темнеющий от желания взгляд и так черных как ночь глаз обволакивал сознание, она готова была умереть. Саюри никогда бы не призналась сама себе, что без раздумий отдалась бы ему, сделай он еще один шаг. Не закрывай он глаза на содрогающиеся, точно в истеричном приступе, колени, не пропускай он мимо ушей несдержанные стоны, не одаривай ее неизменно красное от смущения возбужденное лицо снисходительной ухмылкой, она бы точно отдалась. Эти мысли, что так мучительно отторгал разум, тягучей лавой прожигали внутренности, заставляя сходить с ума, задыхаться, краснеть, но еще сильнее - презирать собственную слабость. Каждую секунду она чувствовала, будто чего-то не успеет. Не успеет провести с ним достаточно времени, запомнить каждый миллиметр красивого лица, любить его так, как того требует горящее сердце. Каждый проведенный день мог стать последним, прежде чем он растворится словно мираж. Это ощущение было настолько ярким и физически осязаемым, что ей хотелось тут же броситься прочь и бежать, бежать, бежать. Лишь бы эта маячащая на горизонте и стремительно приближающаяся реальность не настигла ее, больно наступив на горло. Это сводило с ума. Саюри не хотела ни о чем жалеть. За все две недели с Эйко она столкнулась всего лишь каких-то раза три, и то, случайно, а Мастер, наплевав на собственные обещания, и вовсе пропал из виду, но переводчица не спешила расспрашивать бывшую наставницу и просить ту поторопиться устроить встречу. Вовсе нет. То, как ни странно, был совет Итачи. На третью ночь он долго не мог уснуть: несколько раз вставал, бесцельно, словно тень расхаживая по комнате, и очередная сорванная с глаз пелена сна заставила Саюри приподняться и, наконец, попытаться выяснить причину беспокойства шиноби. Ответил он не сразу и даже нехотя. - Переждем в безопасном месте, пока я не решу, что делать дальше. На этом объяснения законились. Чуть сломить скрытный характер и вытянуть из нукенина побольше удалось еще через несколько дней: тогда, перелистывая бесполезные страницы очередного тома, Саюри нарочито шумно вздохнула, показывая всю невыносимость от его немых метаний: уже больше часа он, примостившись на краю подоконника, неподвижно вглядывался в пейзаж за окном. – Прежде, чем уйти, я должен вытащить тебя из Акацки и спрятать от Пэйна, – в повисшей тишине раздавшееся нервное хмыканье прозвучало слишком громко. К горлу подкатил саднящий ком, сдавливая связки и напрочь отбивая желание говорить. Стеклянный взгляд скользнул по застывшей фигуре у окна и остановился на затылке, у основания свода которого тоненькой резинкой был собран привычный низкий хвост. Что сейчас происходило в этой голове? Саюри не подошла к нему со спины, не обняла, прижавшись переполненной жаром обиды грудью и не попыталась переубедить. Лишь закрыла толстенную книгу, даже не утруждаясь запомнить страницу, и свесила голые щиколотки с кровати, добела стискивая руками тонкое покрывало и с силой прикусывая изнутри щеку. Так, она была уверена, лишние слова, что не принесут за собой ничего, кроме боли, не сорвутся с пересохших губ. Любое слово, что могло сейчас прозвучать, грозило стать по меньшей мере едким, по большей – истеричным. – Пока я не придумаю, как это осуществить, нам лучше оставаться здесь. Но затягивать нельзя. Если я не буду выходить на связь слишком долго, Пэйн может послать кого-то еще, и они создадут лишние проблемы. Я должен решить всё как можно быстрее. Зубы беззвучно скрипнули, и до боли сжались челюсти. Должен, должен, должен. Он вновь навязал себе долг, который непременно нужно исполнить, наплевав на всё остальное. Никакие чувства и привязанность, пропитавшие всё ее нутро, не смогли бы его переубедить. Ни одно из сомнений, что время от времени брали верх над ним самим, так и не пошатнуло этой слепой решимости. Саюри слышала это в стальной твердости его голоса. Итачи не нужно было объяснять дважды причины предстоящего пугающего поступка. Он еще тогда ясно дал понять, что, так или иначе, ополоумевший от горя и ненависти Учиха Саске должен был спустить на кого-то собак и поквитаться за страшный суд, совершенный над своей семьей. И лучше, если этим кем-то станет нерадивый старший брат, а не тысячи невинных жителей Конохи. Возможно, так оно на самом деле и было. Но… Не было абсолютно никакого смысла пытаться что-то изменить. Она могла бы просить и умолять, плакать и биться в истерике. Ее голос звучал бы как никогда жалко, только нервируя, а его недоумение и отторжение заколотили бы гвоздь в крышку гроба доверительных отношений. Итачи пожалел бы сто раз о том, что всё рассказал и, скорее всего, был бы прав. Потому что он никогда не давал пустых обещаний и не строил иллюзий, а Саюри дала слово принять любое его решение. Она просто не имела права просить о таком. Мерзкое, просто отвратительное чувство полного бессилия сдавило голову, мгновенно вызывая мигрень. Злость и отчаяние упрямо взбунтовались под каркасом ребер. – Ты ничего мне не должен. Глупая несдержанность на то и несдержанность. Судя по осевшему на языке металлическому привкусу, щеку уже кровило, но и это не смогло остановить выплюнутых слов. Саюри не чувствовала боли. Один лишь слепой гнев. Этот гнев не был адресован конкретно ему. Вовсе нет. В ту секунду она ненавидела каждого монстра в обличие человека, который повстречался на его жизненном пути и подсадил, точно раковые клетки, эти токсичные мысли в его сознание. Каждого, кто делал это с ним, долго и методично, год за годом. Ломал и уничтожал все живое и некогда прекрасное. И неважно, что никого из них она не знала и, скорее всего, никогда не узнала бы. Именно по их вине Саюри так и не смогла добиться желаемой свободы для самого дорого ей человека. Во всех их страданиях всегда были виноваты другие люди, и это было до чертиков несправедливо. Зеленые глаза почти готовы были налиться кровью от одной лишь мысли об этом. Уловив неожиданно грубый тон, стремительным флешбеком возвращающий прошлый не самый теплый настрой их взаимоотношений, Итачи медленно и как-то вальяжно обернулся, будто сперва не поверил собственным ушам, а затем долго и осторожно искал подвох, и от его леденящего душу взгляда, поглотившего всё вокруг, передернуло плечи. Верно. Кто она такая, чтобы решать за него, не так ли? Этот вопрос отчетливо прослеживался в застывших на ней бездонных глазах, но ответить она всё равно бы не решилась. Нельзя было быть настолько неблагодарной, даже для нее это было слишком, и Саюри это понимала. Однако ущемленные, точно больно прижатый дверью досиня палец, чувства воспламенились и с неистовой силой взорвались в груди, стремясь сжечь все внутренности дотла. Она съежилась и отвернулась, ускользая от невыносимой тяжести этого взгляда и нервно кусая вмиг пересохшие и охладевшие губы, стараясь не подавиться собственной обидой. Кажется, это была их первая, практически немая ссора в новом статусе. Статусе кого именно, Саюри понимала не до конца, потому что это никогда не обсуждалось. Но тогда он так ничего и не ответил, оставив ее давиться несуществующими слезами, что, так и не пролившись, разодрали горло. Эта тема с того дня больше не поднималась, и Учиха даже попытался сгладить углы, сделав вид, что разговора и вовсе не было, но что с того, если, каждую ночь она вздрагивала от кошмаров, ужасающих своей реалистичностью, а очнувшись, не успевала дышать и хваталась за его ладонь, словно утопающий в море? Прижималась к ней влажной щекой, в темноте, конечно, не замечая на себе долгого тоскливого взгляда и думая лишь о том, что пока что эта ладонь была реальной. Пока что. *** Саюри едва слышно всхлипнула, пробежавшись глазами по последней интересующей на сухой странице фразе, и неспешно отложила увесистый том в сторону. Меланхолично взглянула в окно, чуть задерживая взгляд на приветливо раскинувшем толстые ветви одиноком вековом дереве. Его изумрудная листва нежилась в лучах полуденного солнца, как когда-то и она сама. Отрешенно отметила, что растительности здесь было куда меньше, чем на острове, а хоть о каком-то подобии сада, пропитанного ароматами спелых ягод и цветов, и речи быть не могло. Она никогда бы не стала отрицать, что в те дни была безмерно счастлива. Но то было другое время, давно ушедшее и потерявшее былое очарование, и даже картинки прошлого с каждым днем становились всё более блеклыми, не принося облегчительного упоения. Впереди было лишь неизбежное и пугающее будущее. Главная причина ее полуденной хандры молча сидела за письменным столом, без устали снова и снова возясь с бумагами. Среди всех найденных по тематике книг, информации по печати, что Эйко «любезно» наложила на браслеты, так и не нашлось, и теперь нукенин мелким торопливым почерком исписывал десятки листов. То были все известные ему печати и способы их снятия, и уже к концу дня этот самодельный справочник обещал быть готов. Тогда-то она и приступит к длительным многочасовым попыткам по высвобождению чакры шиноби, а пока, зачаровывающий вид полностью погруженного в работу мужчины волновал ее куда больше. Ей нравилось подолгу наблюдать за ним, и, непременно, тайком. В такие моменты он был как никогда самим собой. Не пытался играть роли, не закрывался притворным спокойствием, лишь бы вложить в ее нервно трясущиеся от страха пальцы ощущение безопасности и нормальности. Был по-своему, как только он умеет, холодным и задумчивым, серьезным и самодостаточным. Сильным. Это был тот Итачи, которого она знала, но не потому, что он позволял узнать себя таким. Это был Итачи, собранный из мелких частиц, украдкой подсмотренных в такие вот моменты, и это была самая любимая ее сторона. Та, которая не была навязана никем. Та, которая не предназначалась ни для кого, кроме него самого. Саюри мечтала, чтобы когда-нибудь он принял и полюбил себя так же, как любил своего брата и свою семью. Чтобы увидел со стороны, каким невероятным и особенным человеком являлся. Она хотела этого для него больше всего на свете. Приятная прохлада деревянного пола лизнула босые ступни, и Саюри даже не потрудилась поправить съехавшее набок небрежно запахнутое кимоно. В несколько бесшумных шагов достигла своей цели и кончиками холодных пальцев прошлась снизу вверх по обнаженной широкой спине, замечая толпы и толпы мурашек, прокатившихся по украшенной шрамами коже. Зацепила беглым взглядом каждый из них и лишь затем подалась вперед, утыкаясь носом в крепкую шею, прижимаясь всем телом и чувствуя свежий аромат еще влажных после ванны волос. – Что ты делаешь? – один шумный выдох и ощутимое напряжением, берущее верх над каждым стремительно каменеющим мускулом тщательно натренированного торса тут же тронули ее губы мягкой улыбкой. – Нельзя? – шелестящий шепот у самого уха сработал лучше другого возможного: он испустил глухой полу выдох-полу хрип, запрокинул руку, нащупав копну распущенных волос, и нарочито провел по ним ладонью, словно выказывал одобрение. Чуть задержался пальцами на кончиках прядей и вновь продолжил что-то торопливо писать. – Я почти закончил. Заглянув через плечо в разложенные на столе бумаги и пробежавшись взглядом по строчкам, Саюри на мгновение опешила от объема подготавливаемой информации, зато даже не удивилась четкости и емкости содержимого. Сразу было видно – над материалом работал профессионал. И она не сомневалась, что среди множества описанных техник обязательно найдется та, которая решит их маленькую проблему. – Хорошо, – почти промурлыкал тихий голосок, но переводчица не спешила отстраняться. Она ценила и боготворила каждую секунду, что позволяла ей вот так легко и просто прикасаться к нему. С головокружением ловила нотки дурманящего запаха его кожи. Даже не пыталась унять приятные щекотливые мурашки, проплывающие меж лопаток и оседающие на затылке. Сложно было представить, что раньше, еще совсем недавно, он стерпел бы от нее подобные вольности. Да и она сама бы не рискнула, не желая быть окаченной ушатом словесных помоев и упреками в собственной глупости. Почувствовать себя пристыженной и никчемной. Раньше. Саюри заметно лишь одной себе ухмыльнулась подкравшимся мыслям и воспоминаниям. Как, оказывается, быстро все может перемениться. Как, оказывается, лжива порой бывает, на первый взгляд такая убедительная и естественная, маска. Не выдержав, Саюри мягко потерлась о его щеку своей. Ощутила кожей неприятное покалывание мужской щетины. – Долго мы еще будем здесь? – ей отчего-то стало жизненно необходимо узнать ответ на этот вопрос. Рассчитать и прикинуть, сколько еще ей позволят наслаждаться этой хрупкой реальностью. – Нет. Скоро уходим, – кажется, он не задумался над ответом даже на долю секунды. Значит… – Значит, ты уже всё решил? – Да. – Поделишься? – она пыталась не выказывать излишней заинтересованности, дабы не выглядеть нервозной, однако голос всего лишь на одно мгновение подвел промелькнувшей дрожью, а внутри всё напряглось. Тем не менее Итачи, казалось, даже не обратил на это внимания. Лишь сдавленно хмыкнул и несколько секунд молча дописывал незаконченное предложение. – Я думал о Суне и о Конохе. Суна сейчас очень хорошо охраняется, к тому же, это не слишком очевидный вариант. – А Коноха? – поспешно перебил девичий голос. – Это одна из самых неприступных крепостей мира шиноби. И они уже давно наблюдают за Акацки. В случае их появления в деревне Хокаге всех поднимет на уши. Они не смогут остаться незамеченными. – И какой же вариант ты выбрал? – чисто формально спросила она, потому что почти наверняка знала ответ. В этот раз он сделал заминку, взяв паузу на обдумывание. Наверно, все же уловил напряженность в допрашивающем голосе. – Коноха, – как по прописанному сценарию четко и коротко прозвучало в ответ. Саюри могла бы даже возгордиться собственной интуицией и стремительно развивающейся способностью лучше понимать всегда скрытного шиноби, однако повода для радости не нашла. Он собирался отправить ее на свою родину и оставить там одну. В том самом месте, где каждая еще незнакомая улица будет напоминать ей о том, что он здесь родился и жил. Где над каждым прохожим она будем гадать, знал ли он когда-то такого человека как Учиха Итачи. Кто-то из них непременно оказался бы его бывшим одноклассником, сидевшим за одной партой, продавцом, у которого он всегда покупал рис, нежной девушкой, когда-то воздыхающей от тайной влюбленности к красивому черноглазому мальчику. Правда, Саюри никогда бы не выяснила наверняка, кто из тысяч жителей это мог быть, из года в год строя глупые догадки. – Все должно пройти гладко, – продолжал Итачи. – У тебя нет большого запаса чакры или особых заметных навыков, поэтому тебя не должны заподозрить в связи с преступным миром. Они будут следить за тобой какое-то время, так что не используй никакие техники. Скоро от тебя отстанут. Ты должна забыть обо всем и жить так, будто всего этого не было, тогда никто ни о чем не узнает. Его голос звучал так, словно он озвучивал очередную военную стратегию. А речь шла «всего-то» о ее жизни. – Даже так? – несколько флегматично хмыкнув, Саюри ослабила свои объятия, а затем и вовсе отстранилась, пройдясь взглядом вдоль позвоночного столба. Ни один мускул крепкой спины не дрогнул, когда он говорил об этом, в отличие от ее остановившегося на мгновение дыхания. Сердце билось глухо, бойко, жгло, предвещая очередной пожар. Стойко вынести все предыдущие распоряжения она еще могла. Но это? Он явно переоценил ее самообладание и, в итоге, зашел слишком далеко. – Тебя я тоже должна забыть? – Саюри, – послышался вздох. Усталый, обреченный, словно мужчине надоело повторять в сотый раз одно и то же, точно заевшая пластинка. Пусть так. Он, наконец, отложив в сторону ручку, развернулся, заглядывая снизу вверх в зеленые остекленевшие глаза, – ты не понимаешь. Не знаешь методов, которые используют главы скрытых деревень. Если они что-либо заподозрят, тебя будут пытать до тех пор, пока ты во всем не сознаешься. После, ты отправишься либо в тюрьму за связь с Акацки, либо на пожизненное рабское служение старейшинам и феодалам за свои техники. Я не этого для тебя хочу, – прозвучало, наверно, жестче, чем ему хотелось бы. Но это было той правдой, которая, по его мнению, непременно должна была ее остудить. – Я не сделала ничего, за что меня можно посадить в тюрьму, – разлепились губы и произнесли прежде, чем она смогла осознать льющуюся через край в каждом слове желчь. – Это Акацки меня похитили. Я не преступница. – Разве похитили? – аккуратная темная бровь скептично взмыла вверх, голос заплескался иронией. Девушка на мгновение замешкалась, неловко поджав губу. Она прекрасно понимала, о чем речь. – У меня были на то причины. – Причины – последнее, в чем они будут разбираться. – Единственное, что я умею – лечить. И умею это очень хорошо. Уверена, они не станут разбрасываться ценным медиком. Даже Лидер не стал. – Ты не знаешь, о чем говоришь, – Итачи небрежно поправил волосы, спадающие на лицо еще влажными змейками, облепляющими щеки и лоб. На мгновение спрятал взгляд за полуопущенными ресницами, точно о чем-то задумался. – Лечить простых людей, вроде меня или других шиноби, задача обычных ирьенинов. Тобой они делиться не станут. Твоя жизнь превратится в череду приказов, омерзительных, низких, противоречащих нормам морали. Таковы старейшины. Все еще хочешь на них работать? Его голос зазвенел, холодно и упрямо, затем резко стих. Она знала, почему. Прокручивая в голове весь рассказ о тяжелом прошлом Учихи Итачи, она могла сделать вполне однозначные выводы о том, что из себя представляют эти люди. У него была тысяча причин презирать их, и никто другой не знал лучше, на что они способны. Оснований сомневаться в словах шиноби не было. Всё, о чем Итачи говорил, он испытал на своей собственной шкуре. – Это и есть твой план? – выдержав долгую, и даже слишком, паузу, наконец заговорила Саюри. – Не похоже, что Коноха для меня безопасна. Тогда что насчет других деревень и стран? Даже если я себя не раскрою, нет никаких гарантий, что Лидер не найдет меня. И даже в Конохе. Не думаю, что пробраться туда намного сложнее, чем на никому не известный остров, – она перевела дыхание, запнулась о собственные слова. Лишний раз поосторожничала, собираясь сказать то, что, возможно, могло его еще больше обременить, и поморщилась. – Да никто и не заметит, если я пропаду. Никому не будет дела. Когда ты уйдешь, безопасных мест для меня не останется. Итачи видел, как подрагивали ее пальцы, так и не сжавшись в кулаки, как поджались и побелели губы, как упрямо сводились брови. Чувствовал болезненность ее взгляда, опущенного в пол. Это был человек, полный отчаяния, и он всё не мог отделаться от навязчивой мысли о схожести этой девушки с кем-то другим. С кем-то из его собственного прошлого. Без сомнений, колкие слова, выданные, казалось бы, совсем ничего не понимающей Саюри, были чистой правдой, и даже он не смог бы с этим поспорить. Пусть и не ради свитков, Пэйн все равно найдет пути к уничтожению столь ценного свидетеля, информацией которого может воспользоваться абсолютно любая скрытая деревня в своих интересах. Когда загребущие руки Лидера Акацки дотянутся до нее уже во второй раз, Итачи, рвущегося защитить ее от любой опасности, рядом уже не окажется. В этом мире не было ни одного безопасного места, где он мог бы спрятать ее, как не было и ни одного человека, что смог бы защитить Саюри после его смерти. Это был тупик, выход из которого найти было невозможно, и чем дольше Итачи вглядывался в зажатую фигуру девушки перед собой, тем яснее это понимал. Внезапно, в груди что-то оборвалось и со звоном разбилось. Он осознал, что абсолютно бессилен. Все варианты, прогоняемые через напряженно работающий круглосуточно мозг, на первый взгляд разумные и успешные, оказались пустыми и неверными. Учиха всего лишь пытался не замечать их несовершенства за застилающей глаза самоуверенностью. Ведь он не привык проигрывать. Совсем не привык. Но сейчас, взглянув на нее, едва прозрачную, призрачную, словно тень, извергающую все эти жестокие слова, он словно прозрел, отчетливо видя, что верных вариантов попросту не было, и все это было лишь самообманом. А правда была в том, что он не мог ее спасти. Она обрекла на смерть шанс своего спокойного существования, связавшись с Акацки. Уже давно, еще в тот день, когда отдалась в руки Дейдары в доме дряхлого мертвого старика. Когда на серебристом блюде вручила ему свою жизнь, предварительно упаковав в красивую обертку из никому не нужной лжи. Если бы она только была более трусливой, более эгоистичной, изжила бы из себя всю доброту, сострадание и чувство справедливости, ему не пришлось бы сейчас выслушивать очумелые удары сошедшего с ума сердца. Оно как будто в панике кричало: «Эй, я сейчас остановлюсь, сделай что-нибудь!» Но он понимал, что облажался. Облажался, как никогда. Вопрос стоял так, что, либо он отказывался исполнять свой долг перед братом и защищал ее до конца, либо обрекал ее на смерть. Компромиссов не было. Он или никто. Итачи чувствовал, как его начинает лихорадить. Дрожь, совсем не явная, а исходящая откуда-то из глубин, колотила по всем его внутренностям, то и дело сжимающимся в приступообразных спазмах. Его обуял страх. Мерзкий липкий ужас, растекшийся по венам вместо крови. Итачи не мог до конца осознать, что все, к чему он стремился, все, что собирался сделать – рушится, превращаясь в уродливые пыльные руины. И не важно, касалось это ее или брата. Саюри и Саске. Саске и Саюри. В какой момент перед ним встал этот выбор? Чью душу он должен был спасти? Перед глазами назойливо, точно жужжащий рой пчел, замаячило искаженное гримасой ненависти заплаканное лицо брата и тут же исчезло, словно кратковременная вспышка. За ним показалось другое лицо. Белое, измученное. Мертвое. С тянущимися из криво раскрытого рта кровавыми полосами. С подернутыми ледяной дымкой поблекшими некогда зелеными глазами. Это было ее будущее. Самое реальное и самое очевидное. - Перестань, - сорвалось вдогонку почти с трепетом, оглушающим эхом разносясь в голове шиноби. - Если хочешь уйти, то просто сделай это. Он навсегда упустил шанс сделать всё так, как надо. В груди взорвалось, и Итачи сорвался. Он целовал так, как никогда и никого прежде, даже ее саму. Грубо, больно и отчаянно. Кусал губы до кровавых подтеков, словно пытался заставить кричать, но она не кричала. Хватал за руки и прижимал к себе так сильно, что каждая косточка вот-вот, жалко пискнув, пошла бы трещинами под тяжестью его пальцев. Сдавливал ладонями нежное горло, будто пытался собственноручно задушить прежде, чем это сделает кто-то другой. Он был в ужасе. Хотел раствориться в ней, проникнуть и вжиться под кожу, слиться с биением чуткого сердца, чтобы никогда, даже если она сама того захочет, не суметь оставить ее одинокой, беззащитной, брошенной. Что такое оно говорил? Забыть? Каждый осколок этой грубой разбивающейся боли должен был впиться в ее сознание, оставляя за собой уродливые кровоточащие раны, лишь бы до самого конца, пока зеленые глаза не закроются в последний раз, она не смогла его забыть. Даже если он и убеждал, что это правильно. Ничерта правильного в этом не было. Итачи жадно втягивал носом воздух, словно чувствовал запах застывших на ресницах слез, сметал эти слезы губами, давился их вкусом и ненавидел все вокруг. Ему хотелось громить, крушить, убивать, и в первую очередь самого себя. Слабость. Отчаяние. Вот, что он чувствовал. Если ад и существовал, то он выглядел в точности, как жизнь Учихи Итачи. У него не было сомнений. В несколько неосторожных шагов шиноби подтолкнул ее к кровати, небрежно уронил на простыни и тут же навис сверху, не отрываясь ни на одно несчастное мгновение. У Саюри леденели пальцы, тряслись колени и немели губы, когда он до фиолетовых синяков сжимал ее бедро. Останавливалось дыхание от вдавливающего ее тела преступника. Кружилась голова. Он мог бы сломать ее одним простым движением, и, кажется, это и собирался сделать. Разве всё должно было происходить так? Но она не могла и не хотела его останавливать. Она всё прекрасно понимала. Когда Итачи отстранился, всего на миг, и посмотрел на нее так пронзительно, этими своими бездонными черными омутами глаз, что были переполнены такой же бездонной жгучей болью, контрастируя на бледном, почти прозрачном лице, разве она могла не понимать? Саюри сама толкнула его на эти мысли. Сама настояла признать, что всё кончено. Здесь не было ничего неправильного. Он едва заметно дрогнул. Слабо, но всем телом. Коснулся внимательным взглядом посиневших, вспухших губ, багровеющих пятен на оголившихся плечах и шее, влажных слипшихся ресниц, и напряженно скривил рот, до хруста суставов сжимая челюсти. Он хотел бы отвернуться, но узкие ладони тут же приземлились на его скулы, совсем не аккуратно. И Итачи начал смотреть внимательнее. Покрасневшее от прилившей крови лицо горело, за пеленой искрящейся застывшей влаги в зеленых глазах туманно теплилось желание, украшенные будущими синяками плечи била дрожь возбуждения, а приоткрытые синие губы, тронутые незаметной тенью улыбки, просили еще. – Всё хорошо, – скандировали эти губы. – Всё в порядке. В порядке ли? Он уже не знал. Саюри задыхалась от ощущения, что горячие крепкие руки были везде, где только можно и нельзя. Нельзя. Разве это пустое неправильное слово могло что-то значить? Совсем не отточенными, сумбурными движениями нукенин избавился от пояса и стащил белоснежное кимоно. Разорвал поглощающий поцелуй и с наслаждением обвел взглядом тело под собой, обнаженным которое видел во второй раз в жизни. В первый раз оно казалось далеким и недоступным. В первый раз оно искрило холодом и чужеродностью. Неприкосновенностью. Итачи хорошо помнил тот день. Как оно сводило скулы, отдавалось физической болью на кончиках пальцев, словно под ногти ему вгоняли острые иглы, выдалбливало разум, оставляя в голове лишь звенящую пустоту. Теперь он мог рассыпать по этому телу миллион поцелуев. Трогать и трогать, пока не онемеют руки. Жар этой кожи, которой она прижималась к нему, подставляя каждый миллиметр для прикосновений, проникал в сознание Итачи тоненькими струйками, затем сливаясь и образуя разрушительной мощи цунами. Оно разрывало изнутри, сметая все разумные мысли. Он хотел бы быть более аккуратным, внимательным, чутким, но не мог сдерживать себя. Заламывал руки, проникал пальцами, целовал до синюшных отметин. Он знал, что все эти прикосновения были слишком спешными и стремительными, что все его ласки были слишком развратными. Что все это было слишком для нее, но просто не мог по-другому. Перед глазами всё плыло. Всё было совсем не так, как он планировал. Саюри плавилась, выгибалась, горела и сгорала. Стонала громко и протяжно, кажется, совсем не стесняясь, что их мог кто-то услышать, и он был благодарен ей за это. Меньше всего ему сейчас хотелось бы думать о том, что в мире существовало что-то еще, кроме этой маленькой комнаты и их двоих. Итачи смотрел на ее красное изможденное лицо, и ему казалось, что она вот-вот сойдет с ума. Чувствовал укол вины. Если бы он только был осторожнее, проявил терпение, а не бросался бы в этот омут с головой, точно одичав, она бы испытала более трепетное и чувственное наслаждение. Не такое, как сейчас, грязное, похотливое, то, которое заставляет соленые слезы скатываться из уголков глаз от нетерпения, колотить все естество припадком судорог, а надрывные осипшие вскрики раздаваться через каждый вздох. Он был слишком испорчен для нее. Совсем не такой мужчина был ей нужен. Итачи хотел бы быть нежным. Но болезненное, выжигающее возбуждение закрутилось с такой скоростью, стянувшись в тугой узел, что, резко толкнувшись и проникнув в ее тело, он не смог выждать и трех жалких секунд, лишь спешно закидывая на плечо дрожащую ногу. Слишком ясно ощутил себя животным. Горько ухмыльнулся этой мысли, не впиваясь – вгрызаясь в разодранные губы, проглатывая крик и двигаясь так, как и положено животному – ритмично, грубо и глубоко. Итачи хотел бы по-другому, но не мог. Он болел и распадался. Он всего лишь хотел раствориться в ней и проникнуть под кожу. Шиноби пальцами подхватил край смятого и мокрого от пота и спермы одеяла и бережно накинул на распластавшуюся на кровати девушку. Высосанная и безжизненная, она отключилась сразу же, стоило ему, содрогаясь всем телом и срываясь на рык, кончить и упасть рядом. Он даже не успел собраться с мыслями, чтобы сгрести ее в охапку, осыпать мягкими поцелуями красное лицо, зарыться в влажные слипшиеся локоны и зашептать на ухо миллион болезненных извинений. Сказать ей, что она невероятна. Сказать, что это было лучшее, что случилось с ним в его никчемной жизни. Но он не успел. И теперь был вынужден сидеть рядом в безмолвной тишине, одинокий, обнаженный и брошенный, и смотреть. Плоды собственных стараний раздражали его, но он прекрасно знал, что Саюри все исправит, как только очнется. Уберет всё одной лишь техникой и сотрет все следы, будто ничего и не было. Но кто сотрет это из его собственных воспоминаний? Даже во сне у нее до сих пор тряслись колени и подергивались сине-фиолетовые губы. Итачи устало провел ладонью по лицу, затем и вовсе обхватил руками голову, зарываясь пальцами в растрепавшиеся смольные волосы. Смотрел и смотрел. Не мог выстроить в ряд путающиеся мысли. Каждый раз ловил за хвост только одну. Он любил ее. Любил до рези в груди, до вспышек мигрени, до приступов тошноты и горечи на языке. Он чувствовал это так же ясно, как видел истерзанное тело перед собой. Но, так же и отчетливо знал, что не мог возвести ее на пьедестал выше, чем собственного брата и чем жизни невинных людей. Он был болен, и не мог дать ей ничего, кроме этой своей больной любви. Итачи не мог спасти ее.