Когда обнажаешь перед кем-то сердце, оно, понятное дело, становится легкой мишенью для ножа. Бризин Корпс. «Осколки»
Зима — весна 1938. Джейсон вышел на террасу; ночь была теплая, небо слегка затянуто облаками. Он вернулся в Мадрид раньше времени, потому что не смог без нее. Копая окопы, спасая раненых, он все время думал о ней. Он помнил свой восторг, когда она ответила на его чувства много лет назад, зимой спокойного и тяжелого 1923. Те два года, что они прожили в Испании, напомнили, как важно любить кого-то, как трудно в этом обществе быть самым счастливым и самым любимым. Но Джейсон был таким. Уже пятнадцать лет. Это было восхитительное время, когда пришла пора взаимных интимных прикосновений, но и не прошла пора первого платонического трепета. Все было впереди, вся жизнь; он не верил в легенды, он верил в солнечное завтра. Некогда волшебное и странное слово «завтра», которое когда-то для него значило куда больше. Он набрал ночной воздух в легкие и, сев на ступеньку, замечтался... «Эта ночь чудная», — подумала Каталина, накинув шаль на толстый шерстяной свитер, и вышла на улицу, чтобы погулять, не боясь «пятой колоны», зверствующей по ночам. Каталина собиралась переночевать в госпитале, где помогала маленьким детям, оставшимся без родителей. Она уже считала дни и ожидала его приезда, потому что поняла, что не может без него жить. Он был ее всем. Как она противилась, как не хотела этого, но все же сопротивляться оказалось бесполезно. Каталина не понимала этого раньше, но Мадрид обострил, обнажил чувства, сняв с них толстую кожу. На улице было тихо... и она бесшумно шла по узким улочкам. — Надо пробраться в дом, — услышала она, — чтобы выкрасть девку. Она нужна ему живой, — Каталина затаилась, не смея шелохнуться. — А потом где-нибудь подальше отсюда мы убьем ее и закопаем, — все в ней застыло от страха и ужаса. — Да, надо только не проколоться, а то не видать нам наших денежек... — Ну что, пошли? — они двинулись в ее сторону. Пока они ее не заметили. Но еще пара шагов, и ее увидят, и тогда ей конец. В ней сработал инстинкт самосохранения. Она должна была убежать, скрыться. Она кинулась в сторону дома — там Диего и Джейсон. Но тщетно: они заметили ее. — Вон она, хватай! — заорал один из них. Кто-то схватил Кат за талию, она взвизгнула. — Заткнись, сука! — крикнул один из них. — Пусти, — Кат одного из них ударила в пах, тот взвыл. В темноте Каталина не различила лиц. Они знали, что она англичанка, и только Бог знал, что они хотят с ней сделать. — Пустите! Диего! Джейсон! — кричала она. Темнота скрывала их, только узкие улицы и неровные стены станут свидетелями ее смерти. Каталина услышала два выстрела. Замертво упали полковник и один из верзил. Второго, того, что так крепко держал ее, кто-то стукнул из темноты. Кат упала неизвестному на руки. Джейсон сидел на крыльце и вдыхал аромат зимы, смешанный с кровью и гнилой плотью. Завтра он увидит ее, принесет ей букет роз и напомнит, как он ее любит, а еще лучше — возьмет гитару и ранним утром споет серенаду прямо перед госпиталем. Джейсон бросил взгляд на одно из зданий, в просветах было видно, как кто-то с кем-то борется, а потом знакомый до боли крик. Это была она... Что же случилось?! Мужчина вытащил пистолет, снял с предохранителя... Он обнял ее, чувствуя крупную дрожь. Она разрыдалась, как только голова коснулась его груди и как только они вернулся домой. Пришлось попотеть: Джейсон оттащил трупы подальше и скинул их в сточную канаву. У него в горле застрял ком: что заставило ее в столь поздний час гулять по ночному городу и почему ее трясет? Что-то в нем перевернулось, что-то заледенело от ужаса. Джейсон взял ее на руки и унес в спальню. Он налил ей чашку водки, что недавно принес Диего, насильно заставляя выпить, потом опустился пред ней на колени, гладя ладони и вытирая слезы. Он терялся в догадках, мысли запутались в один большой клубок нервов. Когда жена успокоилась, все ему рассказала, все, как было. Джейсон прерывисто прижал ее к себе, унимая дрожь в себе и в ней. Он стирал большими пальцами слезы, катившиеся по ее щекам, приглаживал растрепанные волосы. Все слилось в эту минуту: любовь, ревность, страх, жалость, чувство потери, сострадание и страсть. Он вдыхал аромат ее духов, войны, ночи, слез. Она посмотрела на него, шевеля губами, и он понял: она шептала его имя. Вдох — выдох. Он смотрел в ее глаза, ожидая, что она скажет дальше. Они должны утолить эту жажду, доказать, что они оба живы, доказать, что их любовь ничто и никогда не убьет. Диего слушал их прерывистые стоны, удивляясь такой буре чувств. Поцелуй. Крепкие объятья. Новый трепет. Задыхаясь от страсти, он благодарил Бога за ниспосланное счастье. Все повторилось вновь, вновь она дарила ему свою нежность, он ей — свою страсть. Эта ночь дала ему смысл дальше жить. Вот женщина, которую он любит, и вот скорое будущее рядом с ней.***
Одни требовали создать прочный союз, другие объединялись из-за совпавших взглядов на устройство будущего мира. Запахло дымом. Еще были оптимисты, как, например, Невилл Чемберлен, считавшие, что новые военные ужасы Европу не ждут. Лишь только некоторые знали, все идет к этому. Опять. Только в этот раз у участников нет желания поделить мир, новое поколение мечтало уничтожить его, взять реванш за Версаль и Вашингтон. Пока братья стального пакта помогали душить социалистов в Испании, другие предпочитали молча наблюдать. Думая, что если останутся в стороне, то беда не настигнет. Но за все в этой чертовой жизни приходиться платить. И за ошибки Первой Мировой войны расплатятся невинные люди. В Берлине давно уже никто не строил иллюзий о мирном времени. Когда 11 марта произошел аншлюс Австрии, стало предельно ясно: это только начало. Вена сдалась почти без боя, посчитав, что лучше по доброй воле отдаться врагу, нежели воевать с исполином. Австрия исчезла с карты мира, и никто за нее не вступился. Неужели всем все равно? Страх Марии растворился. Она появлялась в свете, не боясь, что вновь ее превратят в политическую пешку. За ними еще следили, по-прежнему немцы хотели знать, что они делают в Берлине на самом деле и что им уже известно. Но Мария держалась откровенно нагло. Она четко давала понять, что ничего не боится, что бы они не попытались сделать с ней. Она уже знала, что собирался делать Вильям. Он хотел подсунуть им ложное отношение английского правительства к будущей войне. Вильям всем дал понять, что Англия в любое время примкнет к Германии. Хотя кто знает, может, это была и правда. Вильям знал, что Невилл Чемберлен не может расстаться с мыслью, что фашизм не страшнее коммунизма, а Черчилль не давал ясного ответа, что ждать в дальнейшем. Все сплелось в безобразный уродливый узел, и его уже не распутать, осталось только разрубить, открыть огонь. В этом-то и состоял весь ужас их эпохи и их поколения. Хотя еще надежда была. Была... но ушла. Трейнджи постоянно переписывались с Лондоном. Новости оттуда приходили порой радостные, порой грустные. Хотелось вернуться в родную Англию, вдохнуть знакомые ароматы, ощутить их ветер, прохладу, дождь, туман и солнце. Хотелось мира Англии, вместе с английскими феминистками побить сумочками своих же фашистов, чтобы не занимались этим. Посмотреть на Тею в театре и обнять всех-всех. А вместо всего этого над ними светило Берлинское солнце, евреев сгоняли в Гетто, и все пропиталось кровью. Жизнь день ото дня здесь становится только хуже. — Если не хочешь — не ходи, — сказал Вильям, видя, как Мария пристально и критично смотрится в зеркало. Они сегодня шли на прием, устраиваемый германским министерством иностранных дел, где английская делегация должна показать свою благостность Германии и ее политике. — Я должна ради тебя, — прошептала она, надевая изумрудное колье, дополняющее черное платье в пол. — Мария, я не переживу это снова, — Вильям внимательно смотрел на себя в зеркале, Мария, заметив это, усмехнулась. — Все хорошо, — ответила она, поднимаясь со стула. — Все замечательно. Они не решаться снова это сделать. Вечер прошел как всегда: Мария скучала, и только Вильям мог скрасить мероприятие. Она, как всегда, смеялась над его шутками, соглашалась с ним во всем, и старалась не отходить. Она снова испытала чувство острой потребности, возбуждения. Она хотела его целиком. Так хотела, как хотела в молодости, до крупной ссоры, до приезда в Берлин. Мария с нетерпением ждала, когда можно будет поехать домой и насладиться супругом сполна. Наконец-то все ее страхи отступили, наконец-то она была неимоверно счастлива. По дороге домой с ее лица не сходила теплая улыбка. Боже, она жива! От этого осознания стало так хорошо! Каждая частичка ее тела и души наполнилась смыслом жизни, ее душу посетила весна.***
Январским утром на свет появился Джулиан Портси. Роуз которая во время беременности не знала, что ей делать с ребенком, увидев малыша, не колеблясь, решила оставить его. Сайман был на седьмом небе от счастья. Когда взял на руки новорожденного сына, у него защемило сердце от радости, такое он испытывал только в День Рождения Теи. Старшая дочь примчалась в больницу сразу, как только узнала, и почему-то Сайман не испытал какой-либо неловкости. Он доверял дочери во всем, было очень забавно смотреть на дружбу любовницы и дочурки. Работа в Лондоне легко позволяла навещать Роуз и Джулиана, нисколько не беспокоясь, что кто-нибудь узнает об этом романе. Сайман давно не испытывал угрызений совести. Вся его любовь к Аманде стала прошлым, даже почти не осталось сладких воспоминаний о них: их вытеснила Роуз. Они познакомились в тот момент его жизни, когда он остро нуждался в чьем-либо обществе. Роуз во всех отношениях представляла новую породу женщин, женщин, что шли во взглядах гораздо дальше предшественниц. Аманда со своими мыслями просто блекла на ее фоне. Роуз не мечтала стать чьей бы то ни было женой, а все романы называла недолговечными. Она воспринимала жизнь как красивое полотно, где не нужно добавлять новые стежки, все идет так, как идет. Это и привлекло Саймана, он не жалел и не мог жалеть. Так их бурно начавшийся роман закончился рождением сына. Но счастье — вещь не вечная, оно так эфемерно. Действие проходит быстро, а после остается пустота. Вся прелесть романа на стороне заключается в скрытии тайны. Влюбленные ищут минутку, место, где бы забыться в объятьях друг друга, где бы их не нашли. У всего есть побочные эффекты, страх пропадет, и любовники теряют ощущение времени и места. И тогда-то приходит разоблачение. Стянув покровы таинственности, наступает боль, боль для всех. Роуз совсем не хотела, чтобы жена любовника страдала, она совсем не заметила, как потеряла чувство пространства. По Лондону ползли слухи, ханжеское общество шепталось о ней. Роуз не замужем, и у нее ребенок. В салоне Аманды только об этом и шептались. Аманде не было дела до какой-то потаскухи из «Вога», не было дела, пока она не увидела Теа и Роуз вместе, а потом и Саймана с ними. Аманда испытала острую боль, увидев их вчетвером в кафе во французском квартале. Понятно, почему они ходили сюда: Кат не было здесь, и никто не рассказал бы ей о романе мужа. Как он мог! В это время! Пока она страдала по их погибшему ребенку, муженек нашел себе любовницу, годящуюся ему в дочки. Услышав обрывки фраз, ей стало дурно. Теа — предательница! Убила Кесси да еще позволила отцу крутить роман со шлюшкой из богемы. Неделю Аманда старалась не подавать виду, как ей плохо. Боль снедала ее, обжигала. Ужас состоял в том, что это ребенок Саймана. У него сын, а она — бесплодная стареющая женщина, не нужная даже ему. Как так получилось, что она отдала его другой? Как? Почему именно она? Перед глазами стояла нелепая сцена: Сайман держит на руках сына, обнимает Роуз, а Теа стоит в стороне, улыбаясь. Аманда не помнила, как закрыла магазин, как села в свой «MG». Никогда она не испытывала такой жгучей боли, никогда ей до этого дня не хотелось покончить с собой. Теперь-то она понимала Джорджину, понимала, почему та так поступила. Раньше, что бы ни происходило, Аманда всегда сохраняла надежду. Теперь у нее не было ничего. Все, что оставил Сайман, — боль. Больше нет ее, есть только ее тень, словно душа отделилась от тела. Он убил в ней все прекрасное. Ничего больше нет, нет больше их. Теперь есть она, и есть он. Ее мир рухнул, как карточный дом, в один миг. Жизнь кончена. Она ехала по скользкой дороге, слезы застилали глаза. За что он с ней так? За что? Так он отплатил за любовь и преданность. «Все мужчины лгут, — писала Джорджина, — и никогда не стоит их прощать. Потому что следующая ложь будет чудовищней первой». Нет, Аманда не позволит больше мешать себя с грязью, она первой уйдет. Развод — это всегда трагедия, но жить с лжецом отвратительней, чем одной. Яркий свет. Вспышка. Удар. Недолгая боль. Крик. Пустота. Темнота. И только снег с дождем укутавшие Лондон. До Портси-хаус оставалось немного. Колесо крутилось на машине, гулко стуча, отсчитывая последние минуты...***
После похорон Аманды Теа закрылась от всех. Первое время она подолгу сидела у окна, смотря на сад, сделанный матерью. Она винила себя. Если бы она не подружилась с Роуз, если бы они все не потеряли голову, и она не одобрила бы отца, то все сложилось бы иначе. Но в жизни нет сослагательных наклонений, жизнь вообще не терпит ошибок. Теа пропускала репетиции, слыша недовольство трупы, зная, что срывает спектакли. Порой она слонялась по городу, порой сидела дома, предпочитая ни о чем не знать и ничего не слышать. Она опускалась на дно все больше, грусть затягивала ее в бездну, окончательно губя. Ей старались помочь, но никто не мог этого сделать, потому что страдать проще, чем жить дальше. Только любовь смогла ее вытащить из лап отчаяния. Любовь спасла, вдохнула жизнь и счастье. Она была пустым сосудом, женщиной, сотканной из льда и воды, а он спрял ее заново из огня и металла. Генри изменил ее, ее судьбу, повернул ее жизнь в другое русло. Если бы не он, Теа бы упала в пропасть и не смогла бы взлететь никогда. Любовь губит, любовь возрождает. Любовь — жизнь и смерть. Так Теа спаслась, став совсем другой. Она наконец-то получила возможность исполнить свою мечту. Генри Мертон, американский сценарист, приехал в Лондон за вдохновением. Он искал темы, искал то, что бы побудило его написать хороший сценарий, так как последний фильм провалился, и студия дала ясно понять, что выкинет его за борт. Ему недавно исполнилось тридцать пять, и полгода назад от него к лучшему другу ушла жена. Он знал, что женщины восхищаются им, его темными глазами, обрамленными густыми ресницами; пухлым ртом, что доставлял им неимоверные удовольствия; и каштановыми волосами, бывавшими между женскими тоненькими пальчиками. Ветреный по природе, он влюбился в прекрасную Порше Гиральде, итальянку и модель. Генри заставил ее выйти замуж, мечтал приручить ветер, хотел сделать невозможное, и она ушла от него через два года после свадьбы. Он не ждал любви, да и не нужна она ему была. Но Генри встретил Тею. Он заметил ее в «400», где на одной из вечеринок девушка грустила одна в углу. Он спросил у девиц, кто это, и те ответили: «Начинающаяся актриса». Все были одеты в радужные цвета и сияли, но Теа была в черном, словно ее тело было на этом празднике жизни, но душа где-то далеко. Генри подошел к Тее, та даже не подняла на него глаза, но он смог разглядеть их цвет. Они говорили долго, о многом. Он рассказал ей о своем трудном детстве, о романах, о Голливуде и сценариях и впервые понял, что не хочет просто переспать. Генри слушал ее внимательно, вникая в каждое слово; ему казалось, будто знает он ее всю жизнь. Через пять дней они столкнулись в Британском музее, куда Тею пригласила Вера. Они шли, рассказывая забавные истории, а потом, разойдясь в разные стороны, соприкасаясь руками, точно в последний раз, вышли порознь. Теа шла до Национальной Портретной галереи, зная, что он идет следом. Она остановилась у монумента Нельсона, смотря на парочки и ждущих людей, сидящих у львов. Две теплые руки обвили ее талию, разворачивая, Генри припал к ее губам в кратком поцелуи. Теа подняла глаза, за эти месяцы она не улыбалась столько, сколько в эти дни. Так у них все и началось. Они встречались как тайные влюбленные, не выбирая места, где можно было увидеть любовников. Теа узнавала его и все больше тянулась. Она знала, что Генри скоро уедет, и потому не считала, что обязана привязывать мужчину к себе. Пока есть любовь, она жива. Молодые люди подолгу целовались в темных переулках Лондона, жадно приникая, вдыхая волнующий аромат страсти. Теа будто бы боялась, что их увидят. Роуз, конечно же, знала о романе, но еще знала, что Теа влюблена. В середине мая Генри собирался уехать. Теа не хотела его отпускать, но и удерживать подле себя не имела право. У всего есть конец, и у этой любви тоже. Оставшиеся дни она пыталась насытиться ею, как пересохшая почва после засухи. Ведь их завтра не наступит никогда, потому что Генри принадлежит другому миру, она ему станет обузой. Путь к страданиям становился все короче, и избежать этого было почти невозможно. — Теа, я скоро уезжаю, — начал мужчина. Они ужинали в «Савойе». Все смотрели на них, по крайней мере, так думала Теа. — Да, я знаю, — пробормотала она, стараясь скрыть в голосе обиду. — Я хочу, чтобы ты уехала со мной, — Теа замерла, Генри прикоснулся к ее ладони. — В качестве кого? — она как могла сдерживала рвущиеся наружу раздражение. — Моей музы, — при других обстоятельствах она бы радовалась, но это звучало как «будь моей любовницей». Разве не этого она хотела избежать, не стать такой, как Роуз? — Нет. — Теа... я предлагаю тебе замужество и Голливуд. Ты... — он засмеялся. — Ты что подумала? — О Генри. Я не знаю... о, прости, — он сжал ее руку. — Я соглашусь. Семья отпустила ее, понимая, что Лондон так и не сделал ее счастливой. Теа задыхалась, призраки прошлого напоминали обо всех ее удачах и неудачах. Возможно, в Лос-Анджелесе все сложится по-другому, кто знает, что ожидает ее дальше: волнительная карьера или благополучный брак. Может быть, судьба дает ей шанс начать все с чистого листа. Что ж: прощай Лондон...***
Октябрь 1938. Они вновь были в столице. Прошло уже почти девять лет с тех пор, как в последний раз они находились здесь. Лондон все так же казался крикливым и напыщенным, а лондонские туманы намного хуже их ирландских болот. Но все же провинциальный Антрим блек на фоне чарующего Лондона. Эдвард снова приехал в столицу по делам, взяв собой Каролину, сына с невесткой и внуков. Он все еще пытался вернуть былое величие, но уже ничего не помогало, ирландцы приближались к своему краху. Каролина поддерживала его, постоянно подбадривая, но она, как и Руфус, стояли на идеях консерватизма, а Аделаида, вообще, молчала, да мнение ее даже не рассматривалось. Эдвард надеялся, полагал, что кризис сильно ударил по бизнесу старшего сына, что тот давно прогорел, но в Лондоне мужчина только и слышал о сыне и его успехах. Виктор построил три завода за это время, а ему пришлось продать один. У Виктора особняк в Лондоне, а он не мог найти денег на должный ремонт замка. Виктор... везде он. Каролина все же не очень любила Лондон, но, несмотря на это, часто вместе с Аделаидой ходила по магазинчикам. В один из таких дней они пошли прогуляться в Сэнт-Джеймс-Парк. Каролина и Аделаида, вместе с Фрэнком и Адамом медленно прогуливались, пока не увидели женщину с тремя детьми. «Диана, — подумала Каролина, — черт бы ее побрал!». Диана, одетая в серые брюки и жакет, как у Марлен Дитрих, казалась совсем юной; белый воротничок торчал из-под жакета, а в вырезе блузки блистал кулон с жемчугом. Длинные волосы, уложенные волнами, развевались на ветру, и венчал их элегантный кокетливый берет. Да, это был немного крикливый образ, но Диану это не пугало. Рядом с женщиной крутилась рыжеволосая девочка, лет четырех на вид, в синем коротком платье, в вязаном берете на голове. Недалеко от них бегали мальчишки девяти и тринадцати лет, оба темноволосые, оба белокожие. Старший подтрунивал над младшим и сестрой, а их мать весело смеялась, бросая веселые реплики. Увидев Каролину, Диана подошла к ней. Они говорили недолго, и в каждом слове слышалось презрение друг к другу. Диана решила пригласить родственников домой. Конечно же, Виктор, как и Эдвард, пришел в бешенство, но потом, выслушав доводы Дианы, понял ее затею. На выходные из Оксфорда приехали племянники, не догадываясь, что их ждет у Лейтонов. Диана долго готовилась к этому ужину и продумала каждую мелочь: что они будут есть и пить, из какой посуды, какая музыка будет звучать, что надеть и как себя вести. Она решила достать фарфоровый сервиз, на котором подадут фирменные блюда их семьи, а граммофон будет играть блюз. — Ты, как всегда, ангельски выглядишь, — услышала Диана, когда они вместе смотрели на свое отражение. Она выбрала кремовое с черной отделкой платье, обрамив глубокий круглый вырез ниткой жемчуга, плотно увитой вокруг шеи; приколола рубиновую брошь. — Знаешь, я все думаю: жена Джорджа получит колье, а жене Роберта — брошь? — Диана коснулась неровной глади камня. — Я отдам ее своей любимой внучке, — Виктор грустно рассмеялся. Он протянул ей красивые в форме лианы серьги с изумрудами и бриллиантами. — Какая прелесть, — она погладила камни, сняла свои жемчужные сережки, примеряя новые. — О Виктор... — Там я поставил герб. Роберт подарит их своей жене. Гости приехали вовремя. Эдвард оглядел дом, легко можно во всем увидеть безупречный вкус Виктора. Эдвард заметил двух темноволосых юношей с пронзительным взглядом голубых глаз. Одному на вид не больше двадцати, второму чуть больше пятнадцати. Виктор представил их как внуков Марии. Он не сводил глаз с мальчиков, замечая, как внутренне они свободны, потому что Виктор не старался всех подавить, как это делал его отец в свое время. Ужин прошел натянуто, молчание нарушали скупые, ничего не значившие фразы, колкости, а иногда — детские замечания. Всем без исключения стало окончательно понятно, что мир между ними никогда не наступит. Мечты Каролины разбились, как волны об скалы, вода смыла ее воздушные замки. Все то, что она так страстно хотела, обернулась против нее самой. Она, как Наполеон, строила далеко идущие планы, мечтая задушить недругов морально, но получилось, что все вернулось к ней. Ирландские Лейтоны уехали в Антрим с твердым убеждением, что Бог наказал их за грехи Виктора и Дезмонда, первых мечтателей. Их холодная война началась задолго до начала настоящей. И успех стал мерной чашей. И ирландцы уже не те достойные соперники, как раньше... Похоже, Виктор победил, это понимал и Руфус. Зависть снедала его: почему у того, кто не достоин наследия Лейтонов все получилось? Откуда такая несправедливость? Теперь лишь время станет судьей. Оно покажет, кто из них прав, а кто нет***
Февраль — март 1939. В 1938 году основные события разворачивались в других частях Испании, вдали от столицы, а под самим Мадридом обе воющие стороны держали оборону. Наученные печальным опытом весенних поражений, республиканцы начали строить под Мадридом полевые укрепления, где оказался Джейсон; казалось, еще есть надежда спасти столицу, а там и всю страну. Подхалимы Франко из-за ссоры с Германией не могли предпринять атаку на хорошо укрепленный и защищенный город. К 1939 году под Мадридом неимоверными усилиями горожане создали укрепленный пояс обороны. Этой зимой стало ясно: либо они победят, либо наступит темнота. Либо все, либо ничего. Каталина уже не узнавала город, в котором выросла. Она часто бродила по мадридским улицам с фотоаппаратом в руках, снимая величие и трагедию одного города и целой страны. Старые, до боли знакомые ароматы смешались с запахом гниющей плоти. Она не могла смотреть на голодных детей, что пыталась обогреть и накормить. Глядя на них, Каталина вспоминала своих дочерей; слишком долго они с Джейсоном находились вдали от дома, семьи, друзей. Смотря на обездоленных детей; она ощущала, как под ее сердцем бьется жизнь. Кат ничего не сказала Джейсону, она знала, каков будет ответ. Он будет умолять бежать через Каталонию во Францию, он не позволит их ребенку родиться здесь. Но Кат не могла по-другому, словно что-то крепко держало здесь. Она все так же остро нуждалась в его любви и ласке, чем тяжелее становилось жить в Мадриде, тем сильнее становилась их любовь. Она жаждала жизни, и только он мог наполнить ею до краев. Дышать тяжелее, словно железные тиски сдавливали ее грудь, она так отчаянно хотела жить, будто бы жизнь утекала, как вода сквозь пальцы. Ее нельзя было ухватить, как птицу счастья, за хвост. Да, она звала на другую сторону жизни. С трудом достав новую зимнюю обувь, Кат теперь думала, где бы раздобыть новых пеленок. Она шла в глубоких раздумьях. После той ужасной ночи она больше не ходила по ночам. Найдя члена «пятой колоны» и полиции мертвым в сточной канаве, полиция устроила настоящую чистку района. Их спасло одно: фашисты не могли считать себя хозяевами города и чувствовать себя в нем уверенно. Спасло их также то, что они являлись членами интербригады, и покровительство Диего, советские агенты, отвели от Фоксов все подозрения. — Каталина! — услышала она знакомый голос. — Черт, — Каталина подошла к сестре. Последний раз она видела Теодору, когда той было восемнадцать и она вышла замуж за Рамона; с тех пор прошло тринадцать лет. — Ты вернулась в Мадрид? Когда? — «Ага, скажу я тебе так все», — подумала Каталина, улыбаясь сестре, хотя в глубине души презирала ее. — Нет, я давно здесь, с начала войны, — ответила Кат. — Ты... с ним? — Каталина нахмурилась, понимая, что Теодора имеет в виду Джейсона. — Да, — проронила Каталина, — у него есть имя, вообще-то. — Приходи к нам. Поговорим, увидишь всех. Поругаем Франко и похвалим Республику, — Кат кивнула. Почему-то она не доверяла сестре, где-то в глубине души ощущая, что это ловушка и не стоит даже соглашаться. Но все же часть ее души требовала встречи с семьей. Она пришла домой, зная, что ужинать придется хлебом с водой, — а что еще оставалось делать. За последние два года она сильно похудела; если бы Джейсон под страхом разоблачения не носил глюкозу, то она точно превратилась бы в скелет. Да, прежней Кат больше не существовало. Черты лица обострились, а черные глаза из-за темных кругов под ними, казалось, прожигали. На кухне курил Диего, Каталина запахнула старенький жакет, чтобы было теплее. Он как-то многозначно посмотрел на нее, а потом печально заговорил: — Тебя хотят арестовать. — Не понимаю... — она тяжело сглотнула. — Ребята рассказали, что некий Рамон Баррадос интересуется тобой. Ты не знаешь, какое отношение он к тебе имеет? — Диего обратил на нее свои темные пронзительные глаза. — Знаю: он мой бывший жених, муж моей сестры. Но при чем здесь все это? — Каталина отвернулась от Диего. — Почему ты решил, что это я? — Потому что он говорил о некой сеньорите Саргос, — перед глазами завертелось, от страха внутри все сжалось. — Будь осторожна, им что-то известно. Известно про того беднягу, — они замолчали, а потом она ушла, из-за беременности плохо себя чувствуя, но нельзя это показать. Она долго думала, должна ли пойти в отчий дом, чтобы все узнать, — это нужно, чтобы помочь выбраться из беды, иначе пострадают и Джейсон, а этого нельзя допустить. Каталина не сказала мужу, куда пошла. Она немного подкрасилась, хотя вся ее косметика пришла в негодность, но ничего другого не было; надела синее трикотажное платье, в котором прилетела три года назад, и старое серое твидовое пальто, купленное еще в той жизни. Она легко добралась до родного дома, милая девушка открыла дверь, помогла снять пальто, спрашивая, не угодно ли ей чего-нибудь. В Лондоне она постоянно слышала эту фразу, но сегодня ей впервые стало стыдно: война изменила ее, заставила восстать против природы, отвергнуть свое богатое прошлое. Она осмотрела дом, где не была шестнадцать лет, дом, что она видела в плохих снах. Он почти не изменился, все то же, только в глаза бросалась потасканная помпезность. — Дочка, — услышала она, из музыкальной комнаты вышла Ленора с Урбино, — как мы рады тебя видеть. — Здравствуйте, мама и папа, — сухо сказала Кат, — а где Тео? — Я здесь, — она обняла сестру. — Ты изменилась. — Лондон меня изменил, — Каталина слегка улыбнулась, сдерживаясь, чтобы не бросить пару колких фраз, — и мой муж, — прибавила она позже. — А он где? — Урбино показал жестом, чтобы они все сели на софы. — Он — хирург, папа. Конечно, в госпитале, — фыркнула она. — А Джулия? — о, неужели они помнят, что у них есть внучка, даже ее имя, вот это да... — Джулия и Флер у родственников в Кенте, — Каталина старалась понять поведение своей семьи. Они были слишком насторожены, словно ожидая чего-то или кого-то. Часто посматривали на часы и вяло поддерживали беседу. Что бы все это могло значить? И где Рамон? Страх подкатывал к горлу, Каталина пыталась загнать его подальше, но он почему-то прорывался наружу. — Сеньорита Саргос, — в гостиную вошли трое мужчин, вместе с ними Рамон. Он изменился за годы и стал верной шавкой Франко и ему подобных. Почему они сказали «сеньорита» — в этой комнате все замужние дамы — и почему «Саргос». Они подошли, Кат тяжело вздохнула: теперь-то она поняла, что это значило. Рамон не хотел признавать факт ее замужества. — Вы арестованы за шпионаж и убийство подполковника Торреса. — Значит, вот она, твоя месть, — Кат нервно рассмеялась. — Я больше не испанка. — Ошибаешься, Кат, ты — наша гражданка, а со шпионами и предателями у нас один разговор. Берите ее, и поедем скорее, — двое сопровождающих схватили ее за запястья, надевая наручники и завязывая глаза. Кинув ее в машину, как мешок с картофелем, повезли по разбитым дорогам, как какой-то хлам. После выволокли из машины, провели через двор, а потом по сырым узким коридорам. Толкнули в карцер на каменный пол, она ушибла коленку. Сняли повязку и наручники. Пахло смрадом, фекалиями и мочой, на камнях можно было разглядеть пятна крови, а свет в тюремное окошко едва пробивался, отчего казалось, что стены давят. Были слышны приглушенные стоны и плач, грубые выкрики и тяжелые удары в двери. Ей стало не по себе, Каталину вырвало в углу. Она ничего не ела с утра. Принесли баланду с плевками, наверное, чтобы еще больше унизить заключенных или чтобы проверить на стойкость, кто готов терпеть унижения. Она отодвинула миску, забравшись на соломенный тюфяк с клопами. Ночью за ней пришли. Ей снова надели наручники и повязку на глаза и повели по узким коридорам. Она услышала, как отворилась дверь перед ней. Каталину подвели к стулу, грубо усадили. Волна страха подкатила к горлу, но она взяла себя в руки: во что бы то ни стало она не должна показывать, что ей страшно. В лицо ударил запах дорогого одеколона и табака, с глаз сползла повязка; кто-то стоял сзади. — Ну вот мы и встретились, — услышала она знакомый бархатный голос. Голос, что когда-то шептал ей на ушко нежности и слова любви, голос, что когда-то заворожил и влюбил в себя, обещая, но не исполняя. — Хочешь мстить?! — прошептала она, Рамон рассмеялся, садясь за свой стол и нависая над ним угрожающе. — Хочу, чтобы справедливость восторжествовала, — он стряхнул с сигареты пепел, в его темных глазах пылал гнев. — О чем ты? — она говорила так, словно бросает ему вызов. — Ты меня бросила, вышла замуж за это ничтожество, которое ты же мне и поможешь уничтожить, — Рамон стал ходить по комнате, не отрывая глаз от Каталины. — Не трогай Джейсона! Тебе не понять, что такое любовь! Я влюбилась в него, в его жажду жизни, в его красивые слова и дела, — на ее лице играла злая улыбка, от чего первые морщинки у губ становились более явными. — Как же прозаично, Каталина, и как лживо! — он бросился к ней, сжимая ладонью горло. Стало тяжело дышать, помутнело перед глазами. — А теперь скажи-ка мне, где прячутся эти поганые коммунисты, — его лицо в паре дюймов от ее лица пугало Каталину, она призвала всю свою храбрость: — Я не знаю... — Знаешь, дрянь! — Рамон схватил ее за волосы на затылке, оттягивая голову вниз, чтобы легко было заглянуть в душу. Она нагло смотрела на него. Когда-то его сломанный нос привлекал, она считала это признаком мужественности. Давным-давно она восхищалась его квадратным подбородком с ямочкой, любила гладить его скулы, пропускать сквозь пальцы темные волосы, как лионский шелк, на ощупь. Но сейчас она испытывала только презрение и ненависть. Он прятался за грубостью, скрывая истинную натуру. — Нет, — она плюнула ему в лицо. Рамон опустил ее волосы, отходя от нее, а потом, вновь подходя к ней, и с размаху дал ей сильную пощечину, от чего Каталина упала со стула на холодный пол. — Дрянь... Уведите ее, — приказал он. В камере она устало опустила на тюфяк; щека мучительно ныла, а кожу кусали вши. Она проспала до рассвета, утром принесли опять баланду с плевками, которые Кат аккуратно сняла с каши и немного поела. Это Рамон приказал, он хотел ее унизить так, чтобы она захотела спасти свою шкуру, сдав всех, включая собственного мужа. Когда ее снова вели в допросную, она молила Бога придать ей сил. Ее снова усадили на стул напротив Рамона, и тот вновь задал старый вопрос, ожидая нужный для себя ответ. Целый день ее не трогали, не приносили ни еды, ни питья. Каталина предпочла просто поспать, забыться. Под сердцем все еще билась жизнь, она, как и ее мать, хотела отчаянно жить, держалась за возможность остаться в живых и никого не предать. Когда на улицу опустилась ночь, ее снова отвели к Рамону. Чего он хотел от нее, что ему нужно? Неужели он не понял, что она не станет причинять вред любящим ее людям? На что он рассчитывает? Он еще раз задал свои вопросы, и она каждый раз ничего толком не говорила. Еще тринадцать дней Каталина терпела этот ужас. Ее били и насиловали самыми изощренными способами, о каких она не имела представления. Ее опускали в холодную воды, топили, душили так, что темные пятна плясали перед глазами; сажали в тесную клетку в надежде, что она наконец-то что-то скажет; разливали по полу похлебку, вываливали фекалии у двери, но и это не помогало, они не могли найти рычаг давления на нее. Все тщетно: Каталина приняла важное решение для себя. Ради любви стоило сделать это. Незадолго до рассвета дверь ее камеры распахнулась, на пороге стоял светловолосый священник. Кат поднялась с тюфяка, пытаясь встать, но ноги не держали. Она почти не ела все эти дни, ее постоянно рвало, и она плохо спала, испытывая вечную боль. — Как Мадрид еще стоит? — спросила она слабым голосом. — Мадрид сдался, — она тяжело вздохнула. — Значит, мы проиграли. 28 марта Мадрид сдался, и никто, никто за эти годы не помог Испании, и страна пала под натиском фашистов. Кто следующий? Они позволили захватить этому авантюристу Гитлеру Чехословакию, разрешили свернуть с истинного пути Испанию. Мир катился в пропасть. Все было почти напрасным. Теперь это стало достоянием истории. Эта была величайшая победа темных сил, миру предстояло пережить самую великую битву. — Меня прислали исповедовать вас, — Кат очнулась от слов падре Антонио. — Они сказали, что не звери. — У меня нет грехов. У вас есть бумага и ручка? — спросила Каталина, падре кивнул. — Вы передадите мое письмо и вот это? — она вытащила из-под тюфяка кулон с фотографиями дочерей внутри. — Я передам, ни о чем не думайте, сеньора... — падре Антонио запнулся. — Фокс, — закончила Каталина. — Бог все простит, — он подождал, пока она напишет письмо, а потом ушел. Скажет этим извергам, что сеньора каялась в изменах мужу. На восходе солнца за ней пришли. Ее вывели на улицу, воздух был необычайно свеж, легкий ветерок колыхал волосы, а зарево, как пролитая алая кровь, озаряло все своим светом. Каталина в последний раз видела рассвет. Последний рассвет без Джейсона. Ее приставили к стене, она подняла глаза к чистому небу, ожидая вечного света. Она не могла смотреть в глаза своих убийц. Она думала о дочерях и Джейсоне, думала о Лондоне и друзьях. Коснулась ладонью живота, там все еще билась жизнь, ее не смогли убить. Дали команду, открыли залп. Она не чувствовала боли, только как жизнь уходит. Каталина опустилась на землю. Дали еще залп, и темнота окутала ее навсегда...***
Диего открыл дверь, на пороге стоял священник, который не знал, что и сказать. После того, как ему стало известно, что арестовали Кат, вся его русская команда и испанские коммунисты ожидали, что к ним заявятся фашисты. Каталина ведь знала, где они обитают, приносила сведения, так как она была истиной испанкой и ей было легко скрыться в толпе людей, легко узнавать их мысли и тайны. — Вы сеньор Фокс? — спросил он, и его голубые глаза наполнились слезами. — Нет. Джейсон, тебя ищут, — вышел высокий блондин. — Может, зайдем? — Меня просили передать вам это, — падре Антонио протянул Джейсону письмо и кулон Каталины, — я видел сегодня утром вашу жену. — Ее отпустили? — спросил нервно Джейсон. — Нет, я думаю, она уже там, где всем хорошо, — падре Антонио замолчал. Джейсон открыл кулон, вспоминая, как дарил его, как она радовалась, как прощалась с дочерьми, пряча фотографии девочек. Джейсон развернул письмо, вчитываясь в последние слова жены, адресованные ему. Милый, любимый Джейсон, Миленький мой, не вини меня ни в чем, отдав свою жизнь, я спасла тебя и других. Я не смогла по-другому, ведь они грозились убить тебя. Ты должен жить, любимый. Прошу, живи ради меня, дыши ради меня. Я всегда буду с тобою рядом, в твоем сердце. Прости меня за все, дорогой. Люби наших дочерей, воспитай их сильными и честными, верными и надежными. Я знаю, что больше никогда не увижу их, не увижу Джулию в свадебном платье, не увижу Флер взрослой, но это должен сделать ты за меня. Отдай им всего себя за меня, а я буду всегда с ними душой. Скажи, что я любила их, скажи, что я не могла поступить по-другому. Когда Джулии исполнится восемнадцать, отдай ей полгалереи, вторую половину — Флер, когда она вырастет. Я люблю тебя. Вечность станет нашей тайной, она скроет нашу любовь. Я боюсь думать, как бы сложилась моя жизнь без тебя. Встретив меня в нашем любимом городе, ты помог мне обрести себя. Ты научил меня жить, ты открыл мои таланты. Я боялась без тебя жить и дышать, но теперь ты должен это сделать. Я так люблю тебя, что внутри все разрывается. Не хочу повлечь тебя за собой, хочу подарить тебе жизни, которую не смогла сберечь сама. Я носила ее под сердцем... Прости меня... прости, что не сказала. Прости, что не позволила увезти меня отсюда. Прости, что привезла нас сюда и погубила нашу семью. Я погубила нас и спасла тебя. Просто прости... Мне так больно, так трудно... Потому что этот рассвет я встречу без тебя. Я люблю тебя. Живи ради меня... Твоя любящая жена Каталина. Строчки, буквы — все поплыло перед глазами Джейсона, внутри что-то мучительно сжалось, а потом лопнуло. Это было его сердце. Как он будет жить без нее? Разве можно ее винить? Он тоже не мог поступить по-другому. Он не мог не привезти ее сюда, не мог не считаться с зовом ее сердца. Не хотел, чтобы она упрекала его потом всю жизнь, а он винил бы себя в ее душевных терзаниях. Честь и долг свились с любовью, жизнь сплела витиеватые кружева, кто знает, как переплетутся пути-дороги в будущем.***
Сентябрь 1939. 1 сентября Германия напала на Польшу, сделав это самым подлым способом. Итак, Польша стала первой жертвой Германии. Англия и Франция поспешили объявить войну нацистам, стало понятно: боевые действия скоро начнутся. Мир замер в ожидании, ибо Гитлер жаждал быстрого удовлетворения, а другие не хотели понести большие жертвы. Началась очередная мировая война, вспыхнуло пламя. За неделю до этого Германия и СССР подписали договор о дружбе. В конце сентября Виктор принял важное решение для себя и своей семьи. Друзья восприняли это спокойно, дым еще не пошел — стоило ли беспокоиться? Но, как покажет время, Виктор будто предчувствовал. Артур решил, что останется в Лондоне: их дом находился на юге-западе, и вряд ли немцы будут его бомбить. Фредерик и Вера тоже остались в столице, первый считал, что нельзя бросать «Лейтон и Ко» на произвол судьбы. Сайман также остался, они с Роуз мало теперь общались, только сын и связывал их. — Диана, собирай самые ценные вещи, остальное нужно спрятать в погреб, в тайный шкаф, мебель завесим. Мы уезжаем в Аргентину к моей тетке. Они бежали за океан от войны туда, где будет мир. Они еще не знали, что судьба разлучит верных друзей, навсегда расколет мир на до и после, проведет толстую линию во времени. Предстояли годы борьбы за счастье. Подули холодные ветра, влекущие за собой беды. Что же ждало их дальше?