Опасная связь

Встреча с Анри Понселе явила для меня одно большое неудобство: решительно нельзя было дать ему возможность задуматься о моём прошлом. Посчитав, что и так навлекла на себя достаточно подозрений, старалась вести себя безукоризненно, хоть это и не всегда удавалось. Осознавала, что боюсь его и что не могу полностью довериться ему. Я была благодарна ему за оказываемую поддержку, но в душе всё-таки не могла забыть, что некогда Самек стал пособником марсельских мафиози, что он вместе с ними был одним из губителей его брата, Этьена. Дни были переполнены мелочными обязательствами и бездельем. Стремление к сокрытию правды о себе и своём прошлом не прибавляло мне жизненных сил. Вспоминались уроки уловок и обмана в Неваде, и та физическая усталость и душевная пустота, которые ощущались потом. Порой я удивлялась сама себе, удивлялась проявлениям своей странной, психически загадочной стороны своей сущности. Обо мне нельзя было сказать, что я была героиней, героиней в хорошем значении этого слова. Обожательница всякого риска, поклонница сильных ощущений, для обычных людей я была преступницей, возможно, даже негодницей. Размышляя о причинах, почему я такой стала, посчитала, что отчасти виной тому было моё воспитание, привычка повелевать и иметь многое при отсутствии средств к этому. Все это было у меня в детстве и всего этого я лишилась со смертью отца, при первой юности. Надо было с бою брать себе от жизни и то и другое. Природа дала мне страстную жажду жизни, дала пылкое сердце, гибкий ум и энергическую волю. Но вот однажды я поддалась отчаянию. Поздним вечером, проигравшись в карты, я столкнулась на улице с отвергнутым любителем музыки. Слушая его лепет, как он не может забыть то мгновение, когда впервые увидел меня за клавиатурой фортепиано, догадываясь о его желаниях, резко спросила, уж не хочет ли он сделать меня содержанкой. И я засмеялась, когда он подтвердил мои предположения и начал обещать мне свою любовь, обещать бросить всё к моим ногам. Но, когда тот понял, что я не соглашусь на такое, стал упирать на свою гордость. Распалившись, говорил какие-то пошлые, уничижительные слова, которые его не красили. Мне было понятно, что он нарочно так говорит, находя в этом какое-то яростное удовлетворение. Кто знает, как бы всё закончилось, не оборви я поток его излияний, наставив на него пистолет. Осознав, что мне терять нечего, любитель музыки посмотрел на меня волком и ушел восвояси. Уже сидя в своей комнате и рассматривая своё отражение в зеркале, я подумала, что тот был в чём-то прав. Если продолжать жить, как я жила сейчас, то дорога у меня одна. А что я хотела-то? За всё надо платить. Таков порядок вещей. Скольких я людей жизни лишила и сколько же крови на мне! А сама сторонилась смерти, боялась её. Почувствовав этот лёгкий, но ощутимый укол совести, захотелось покончить со всем, перестать бояться. Найдя в ящиках стола запорошенный пузырёк с ядом, выпила всё его содержимое и, чувствуя, что вот-вот потеряю сознание, прилегла на кровать. Попытка не удалась. Хозяйка квартиры на рассвете, словно чувствуя неладное, зашла в мою комнату и обнаружила меня в бессознательном состоянии. Полиция, констатировав попытку отравления ядом, привезла меня в ближайшую больницу. Два дня спустя меня пришёл навестить Анри. Я с недоверием на него посмотрела, завидев его, и в первое мгновение почувствовала робость. Он уселся возле меня в ногах на табурете. Я со страданием пошевельнулась всем телом на постели, но не заговорила первой.  — Можете со мной говорить? — спросил Анри. — Обещаю, что не очень утомлю.  — Могу, — слабым голосом произнесла я, на секунду закрыв глаза.  — Вам очень повезло, Маклена.  — Повезло?  — Да, Маклена. Дежурный доктор, к которому вас привезли, оказался весьма знающим человеком. Он сделал всё, что необходимо, и это очень важно. В своё время он практиковал в Южной Америке и хорошо знал действия ядов, подобных тому, который вы приняли. Один шанс из миллиона, что это всё совпало. Вы чуть до края не дошли. — А кто знает, где этот край-то? Я, возможно, уже десять лет как на краю стою, но всё последний шаг сделать не решаюсь. Анри пристально посмотрел на меня, словно взвешивая каждое слово, которое собирался сказать.  — Маклена, да жить надо всегда! Закон такой! Если бы вы его не знали, вы бы давно погибли. Этот мир не управляется законами, написанными на бумаге! Он управляется людьми. Одними — в соответствии с законом, другими — нет. От каждого человека зависит, каким будет его мир, каким он его сделает. А ещё нужна уйма везения, чтобы кто-нибудь другой не превратил его жизнь в ад.  — Вы правы, Анри, — кивнула я, чувствуя ломоту в теле. — Простите. Я не хотела вас расстраивать. Если честно, я давно не испытываю спокойствия. Просто всё не так просто, как меня или вас учили в начальной школе. Знаете, всё же хорошо иметь твёрдые убеждения и придерживаться их. В браке, в преступлении — везде и всегда. Я изменила своим убеждениям, но не смогла принять, или не успела принять, чужие. Я всё испортила, и в конце концов судьба чуть не погребла меня под обломками событий и случайностей.  — Надо знать во всём меру. Да, меру, вот хорошее слово. Потому что тот, кто хочет слишком много, рискует потерять абсолютно всё, что чуть не случилось с вами.  — Но и тот, кто хочет слишком мало от жизни, может вообще ничего не получить... Впрочем, спасибо за эти слова. Мне стоит подумать, что дальше делать. Этот разговор принёс мне спокойствие, которое я долго искала. В конце концов, с моей жаждой жизни и сопровождающим её страхом, возможно, стоило оступиться, чтобы этого достичь. Выздоровление было длительным. Анри навещал меня почти каждый день и рассказывал обо всём, что происходило в городе. Его визиты хоть немного развеивали тоску и помогали легче пережить изнурительные процедуры. Впрочем, в своих разговорах со мной он порой вспоминал о том, что говорили ему врачи, о том, что я кричала в бреду. Из того, что я услышала, поняла, что успела тогда рассказать о многих своих грехах. Анри, как человек сообразительный, выслушивал мои ответы с плохо скрытым сочувствием и недоверием. По его прищуренных глазах, в которых читалась мягкая насмешка, понимала, что он мне не верит.  — Послушайте, Анри, — обратилась я к нему в один из таких дней. — Я знаю, что вы думаете обо мне Бог весть что. Но уверяю вас: что б вы не подумали и как бы вы не подумали, хочу только сказать, что я хороший человек.  — Ничего не говорите, — оборвал он меня. — Знаете, что я вам хочу сказать, Маклена? Скажу, что с тех пор, как я встретил вас, как вы попали в больницу, я отвечаю за вас… как за близкого человека. Забота о вашей дальнейшей судьбе для меня что-то вроде нравственного долга. Я буду заботиться о вас до тех пор, пока случаю угодно будет оставить вас на моём попечении. Больше ничего не хочу знать. Надо отдать справедливость — Анри ни на шаг не отступил от этой добровольно взятой на себя обязанности. Прошло месяца четыре или около пяти. Я уже совсем поправилась; мой друг, обеспокоенный словами врача о состоянии моих лёгких, хотел увезти меня в Европу, когда его планы нарушились началом войны. Когда формировались первые отряды для отправки за пределы Австралии, Анри попросился добровольцем, и в начале 1940 года дивизия была отправлена в Египет. Вплоть до конца 1944 года ему приходилось попадать в весьма опасные переделки. Правда, и в течении этих лет в Австралии жилось несладко. Пошли дни за днями, годы за годами, ряд тревожных ночей, поток сильных ощущений и душевных волнений, которые мне оставалось только пережить. В январе 1945 года мне пришло письмо из Лост-Хэвена. Писал доктор Келеман. Это было первое письмо от него за последние четыре года. Я бегло просматривала первые строки, в которых он коротко описал положение дел в Америке. Наткнувшись на имя Самуэля, затаила дыхание и читала уже с большим вниманием. «Моя дорогая Маклена, прошло много времени с тех пор, когда я виделся с тобой. С того времени было пережито много тяжёлых моментов. Многое указывает на те болезненные этапы выбранного пути. Для тебя не должно быть секретом то, что сейчас самый большой враг для Америки — это Япония. Ходят слухи, что, когда будет повержена Германия, советские власти поддержат нас в войне против Японии. Сэм в последний год ходил мрачный. Меня не оставляют мысли о том, что он догадывается, что ты на самом деле всё ещё жива. Когда формировались отряды для отправки в Италию, он попросился добровольцем. Я пытался его остановить, говоря, что у него здесь ребёнок, но он меня не стал слушать. Лия, которая осталась по его просьбе у меня на попечении, первое время всё думала, что он уехал на месяц-другой и спустя этот срок вернется. Даже странно: лучшее, что у неё было, то от неё сбегает. Я ей говорю, что она ещё поговорит с ним, что Сэм обязательно вернётся. Только что-то мне подсказывает, что он не вернётся…». Слова этого письма задевали меня за живое. Я ничего не могла сказать в ответ. Вспомнилась встреча с юной Мариной, и я снова почувствовала себя предательницей. Но это чувство длилось лишь какие-то секунды. Я обратила внимание на последние строки. Прочитав их, осталось впечатление, что Келеман, написав первую часть письма, оставил его незаконченным и не стал его отправлять мне. Лишь последние события сподвигли его это сделать, о чём он и сообщал. «…Несколько дней назад ко мне пришёл тот, которого с твоей лёгкой руки прозвали Четырёхглазым. У него было послание от Сальери. Он сказал мне, что Сэм мёртв. Погиб несколько месяцев спустя после высадки войск союзников в Нормандии. Дон высказал желание помогать Лии до конца своих дней, но я отказал ему в этом, ответив, что она останется под моей опекой. Лишь попросил дать немного денег и разрешение покинуть город. Если получится, я и Лия отправимся на Восточное побережье. Надеюсь, эта смерть принесёт тебе долгожданную свободу. Искренне твой Джеймс Келеман». Я сложила лист бумаги, испещрённый почерком доктора, чувствуя странную пустоту внутри. Несколько минут размышляла, а затем взяла спички, зажгла свечу и поднесла письмо к огню. Чувствуя жар от пламени, наблюдала за тем, как обугливается бумага. Когда осталось её совсем немного, бросила на тарелку, поднялась и вышла на улицу. Был поздний вечер. Полчаса спустя я остановилась возле подъезда дома, где жил Анри Понселе. Анри находился в своём кабинете, но прошла минута, и он провёл меня в гостиную. Я не позволила ему включить электричество и, желая, чтобы лунный свет, проникающий в комнату, не падал мне на лицо, расположилась на одном из стульев у стены. Когда Анри подошёл ко мне, глухо произнесла:  — Самуэль мёртв. Он не сразу понял смысл сказанного.  — Как? Когда?  — Как? Возможно, он погиб во время одной из военных операций во Франции. Когда? Я не могу определённо сказать. Письмо получила только сегодня, — ответила я, чётко разделив заданные вопросы. На несколько секунд меня охватили страх и лёгкость на душе. — Что теперь будет?  — Ничего. Разве вы не со мной? — Через минуту, когда я не произнесла ни слова, он сказал: — Идите ко мне. И я пошла. Да и к кому бы я могла пойти на этом свете? Три месяца спустя мы пошли в церковь, где нас ждали священник и свидетели и где мы с надлежащей торжественностью скрепили наш брак, а уже через полгода мы возвратились во Францию, где пришлось страдать зимой от самой мерзкой погоды за последние тридцать лет. Меня посещали невесёлые мысли о том, что Самек мог рассказать кому-то о своих подозрениях. Можно было легко догадаться, какое впечатление должно было вызвать это опасение. Переживания по этому поводу сказалось на мне нервной слабостью. Страх перед возможной местью вместе с простудой вызвали преждевременные роды. Простуда объяснялась легко: я неосторожно вздумала пройтись вечером в морозную и ветреную погоду. Родилась девочка. Анри сначала пришел было в недоумение от некоторой преждевременности родов, но совокупные усилия акушерки, доктора и отчасти меня самой с полным успехом убедили его, что преждевременные роды — явление довольно обыкновенное. И пока доктор уверял, что ребёнок, недоношенный без малого три недели, совершенно здоров и невредим и подаёт самые положительные надежды на дальнейшую прочность своего здоровья, я подумала: если кто-то и разыскивал меня, то могли решить, что я погибла во время войны; если нет, то, по крайней мере, они долго будут разыскивать меня, и им будет сложнее отомстить мне. Придя к такой мысли, я усыпила свои тревоги и опасения. Только тогда успокоилась и просветлела духом. Так прошло почти шесть лет, насыщенных радостными и печальными событиями. В один из этих годов со мной случилось воспаление лёгких, которое чуть не погубило меня. Этот недуг усугубил моё состояние после того случая с отравлением и развил зародыши туберкул. Больше полгода было потрачено на то, чтобы вылечиться. Казалось, будто несносное время разлуки с мужем и дочерью тянется с мучительною медленностью и никогда не кончится. Анри своими письмами и разговорами по телефону поддерживал во мне энергию и надежду и рассказывал время от времени кое-какие известия о внешнем мире. Последние два года были отмечены для меня слушанием Кефовера. Муж Симоны, сестры Анри, англичанин, эмигрировавший ещё до войны в Штаты, порой приезжал, когда этого требовала его работа, во Францию и ради забавы рассказывал об этих слушаниях. Я просматривала американские газеты, которые освещали выступления, но не находила там имени Сальери. Однако, отыскивая среди всего этого текста других знакомых, натолкнулась на упоминание имени Альберто Клементе и Карло Фальконе, донов одноимённых семей из Эмпайр-Бэй. Размышляя о их дальнейшей судьбе, пришла к выводу, что толку от этого мало. Выступления всего лишь немного приподняли занавес, заставили говорить о мафии, но пока что не более того. И вот однажды, в последнюю неделю сентября, я и Анри находились на железнодорожном вокзале. Было без десяти минут пол-одиннадцатого. Анри отправился узнавать расписание поездов. Наблюдая за передвижением толп людей, я не услышала, как ко мне кто-то подошёл сзади. Только спустя несколько мгновений разобрала вопрос, обращённый ко мне:  — Мадам Каменца? Дрожь пробрала мои руки. Вспомнила, как несколькими неделями ранее, когда я, Анри и муж Симоны обедали в ресторане и разговаривали о чём-то, то попросила их говорить немного тише, потому что за нами наблюдали. Тогда моё внимание привлекли двое молодых людей и белокурая женщина, сидевшие за соседним столиком, которые прислушивались к нашей беседе. Ощущение того, что за нами следят, не исчезло и после выхода из ресторана. Те самые мужчины уже сидели в чёрном «Ситроене». Я могла бы поспорить, что у одного из них был в руках лист бумаги альбомного формата. Тогда перед моими глазами возникла сцена давнего разговора между мной и Самеком, вспомнилось его обещание отдать рисунок с моим лицом гангстерам. Я повернулась к незнакомцу, и из моих губ сорвался естественный в таких случаях вопрос:  — Простите?  — Мсье Сальери передаёт вам поклон. На последних словах он молниеносно вытащил из кармана пистолет и нажал на спуск. Несколькими мгновениями спустя я ощутила, как меня словно обожгло в живот. Не успела, чувствуя, что мне нехорошо, упасть на колени, как ещё две пули сразили меня, раня теперь не только в живот, но и в грудь, туда, где находится сердце. Я упала на холодный каменный пол. Чувствовала такую сильную сильную боль, что ничего не слышала. Даже если бы услышала, как мой убийца убегает, и крики людей, то до моего сознания это бы не дошло. Я подумала о Самеке. «Он это сделал. Он закончил дело, пусть и чужими руками, — пронеслось в моей голове. — Как я могла забыть о его знакомствах с французскими гангстерами? Почему, почему я не предположила, что одни из них ему может быть чем-то обязан, а значит, его просьбу передать поклон выполнит?» От этих нахлынувших мыслей мне стало жутко. Хотелось закричать, но челюсти словно парализовало. В глазах пожелтело, и я бессильно склонилась на чьи-то руки, пытавшиеся меня приподнять. На мгновение перед моим взором возникло чьё-то лицо. Я не могла распознать человека, склонившегося надо мной. Не чувствуя ни ног, ни живота, только ощущая адскую боль в груди, понимая, что меня не успеют спасти, попыталась рукой дотянуться до рукава пиджака неизвестного, пыталась привлечь внимание, чтобы попросить прощения напоследок. Пробежавшая по телу судорога помешала сделать это. Глаза заволокла темнота.