***
После того, как куски породы осыпались с потолка, картина происходящего смазалась и потеряла четкость: эти двое, Марсела и Фаэтон, смотрели сейчас пустыми глазами на то, что понятно было только им, никому более. Они же… нечто, что люди назвали бы братьями, вспомнилось сквозь гул в ушах и голове. Джей-ти отвернулся, не решаясь лезть в эти тайны, поэтому даже не понял, что произошло: вот вскрик Нары, рука привычно выхватывает бластер — но лейтенант вне опасности, ошарашенная происходящим не меньше, чем весь эхо-взвод. Разве что Марсела стоит, как айсберг, посреди всего этого, судорожно сжимая пальцы на плечах девушки. Джей-ти даже испугался, сила неосапиантов превосходит человеческую во много раз, а вдруг сломает? Но нет, следующим кадром: поцелуй. Тот самый невозможный поцелуй, который не должен был случиться, слишком, пожалуй, горький, чтобы быть чем-то реальным. Нет, это просто мираж, сотканный из дыма и пепла, такой же невесомый, и его так же легко разрушит первый порыв ветра. Бедная Нара… И слезы в золотых глазах неосапиантского лидера. Бронский, сочуственно что-то буркнувший этому самому лидеру, и ворвавшийся наконец Тайфунос с подкреплением — что-то они не спешили… …кажется, никто и не верил, что генерал неосапиантов сумеет убить своего вождя. Может, разве что сам Фаэтон, недаром он позволил себе чувства, сбросив с себя на миг железную броню. Потому и решил отомстить так жестоко, наверное, иначе их бы не раздевали сейчас грубо, срывая одежду, вживляя чипы слежения в тело — вот уж мерзость! — и не приковывали к стене какой-то специальной камеры. — Они тут особо тяжких держат, наверняка, — ухнул Бронский, и глухо хохотнул. — Слабое утешение, — буркнул Джей-ти в ответ, пробуя пошевелиться. — Черт, вот это стреножили… От единственной женщины в камере они старательно отводили глаза, и Джей-ти даже представить себе боялся, какого сейчас Марселе и Наре.***
Отдельная тесная камера на двоих, с тусклой, и от этого раздражающей лампочкой под потолком, ледяной холод наручников и стен. Марсела, замерший с закрытыми глазами, неподвижный — даже не видно, дышит ли он. После поцелуя он ни слова не сказал — жалеет, что выдал себя? Столько времени скрывал… ни дотронулся даже ни разу… горькие, непрошенные слезы обожгли глаза и губы — когда она успела их в кровь искусать? — И давно? — срывается против воли, вопреки разуму, глупый, такой глупый вопрос… Он на миг открывает глаза, сквозь горе мелькает искра нежности, яркая и острая, как игла. Она уже знает ответ, знает ранее, чем любимый произносит всего одно лишь слово. — Всегда…***
Время тянется долго и тяжело, мясляное, похожее на нефть, капающее со стрелок часов чем-то черным и едким. Тайфунос все маячит перед глазами, ждет то ли расстрела, то ли хотя бы разноса, пока Фаэтон все же не отсылает его прочь. Незачем его наказывать, да и не за что, на самом деле. Подумаешь, предал, какая нелепость! Этого мало, чтобы убивать весьма талантливого генерала. Достаточно, чтобы больше не хотеть его видеть. Заняться совершенно нечем — он прилетел с инспекцией, он вовсе не собирался торчать на Марсе дольше одного дня — ан нет, уже пятые сутки пошли, обозначенные медлительной секундной стрелкой. 00:00:02. Ливия, как всегда, держит его в неведении. Каждый раз, когда правитель покидает Землю, эта непостижимая женщина делает все, чтобы Фаэтон хоть немного отдохнул от тяжелой, муторной волокиты с бумагами. Иногда ему хочется перевести всю документацию в электронный вид, но тяжесть перьевой ручки в пальцах всякий раз сводит это желание на нет. Лестница освещена плохо, и не то чтобы это было препятствием — но стало вполне неплохим, так необходимым поводом не спускаться на тюремные ярусы. Впрочем, через пять дней безделья мысль о визите к давним врагам уже не кажется такой пугающей. Фаэтон всегда умел признаваться себе в своих чувствах. И сейчас он боялся. До паники. Пальцы, которые он прикладывал к сканеру отпечатков — обычная тюремная система — мелко подрагивали. Фаэтон порадовался, что пришел один, не слишком бы хотелось показывать слабость кому-то кроме себя, но остаться в одиночестве и в коридоре нижнего яруса он совершенно точно не рассчитывал. Где, черт возьми, охрана? Мысль о том, что люди сбежали, умудрившись не поднять шума, жила в его голове ровно столько времени, сколько ему понадобилось на то, чтобы добраться до первой камеры и распахнуть дверь. Следом ей на смену пришла другая: зачем их сторожить? Как же быстро люди приходят в состояние истощения… Особенно тот, что подал ему платок — он вообще превратился в скелет, на ребрах которого то ли как на ксилофоне играть, то ли стирать одежду. Остальные немногим, конечно, лучше, и запах… В камере не мыли, не проветривали, возможности сходить по нужде заключенным не давали, вопрос «кормили ли их» задавать излишне. Все итак очевидно. Нет. Наручники рвутся, как бумага, с противным, слишком громким скрежетом. У людей, кажется, уже нет сил даже удивляться, а когда их руки наконец выскальзывают из браслетов, раздаются отчаянные, глухие стоны. Фаэтон представляет, как им сейчас больно, после сидения в настолько неестественной позе: идея такого содержания заключенных не нова, и во времена создания неосапиантов она вполне практиковалась… память превращается в скорпиона и все стремится ужалить побольнее, пока вождь освобождает своих пленников и равнодушно бросает их в открытой камере. Не убегут. После такого не убежишь, даже встать получается с трудом… то есть, не получается вовсе, но у надсмотрщиков электрические короткие кнуты, и так больно, когда получаешь удар, будто под кожу забирается и жалит маленькая молния. Одна такая уже мечется в грудной клетке Фаэтона, вторая обустраивается между лопаток, отчего руки неосапианта дрожат и подламываются, когда он опирается на них, пытаясь подняться. Или хлестнут в третий раз, по чувствительным стопам, и работать станет совершенно невозможно. Тех, кто не работает — забивают насмерть. Боль выхолащивает его легкие, делая каждых вдох огненным и тяжелым, обжигает гортань. Фаэтон рад ей, благодарен даже — она помогает отвлечься. Забыть об унижении и бессилии, о том, что он, болезненно-чистоплотный, как и всякий неосапиант, барахтается сейчас в собственных нечистотах, совершенно голый… судя по хохоту надзирателей — нелепый до крайности. Когда болит, можно думать только о боли, и еще о том, что надо наконец встать. Он почти успевает, когда охранник — не бьет даже — касается его ног кончиком плети, и в глазах будто взрывается сверхновая, а затем темнеет. Фаэтону кажется, что он ослеп, но попыток подняться он не прекращает, не желая быть забитым или загрызенным псами. У него даже получается, хотя он не уверен, что стоит, и что вообще жив — разве может быть такая боль? Будто с его стоп срезали кожу и поставили на раскаленную соль… — Ну вот, — смеется кто-то. — А подняться-то очень просто, только правильный стимул дай! Со второй камерой проблемы — наручники Марселы не поддаются, они сконструированы специально, чтобы держать на привязи неосапиантов, так что Фаэтон просто простреливает их из бластера. Приходится сделать около десятка выстрелов, прежде чем брат вскакивает… слишком быстрый, слишком рефлекторный жест, чтобы трактовать его превратно — лидер первого восстания переживал это не один и не два раза. Вождь второго отводит взгляд. Я этого не хотел. Желтоволосую девчонку Марсела подхватывает на руки бережно, как сам Фаэтон носил уснувшую на его коленях Раши, и приходится делать над собой усилие, чтобы не кричать. В коридорах слышны крадущиеся, почти бесшумные шаги — наконец явились медики. Фаэтон отдает все необходимые в этом случае указания, людей погружают на носилки, и Марсела с девушкой на руках следует за ними. Процессию замыкает сам Фаэтон, уже знающий, что и как скажет Тайфуносу. Еще через три часа он, люди и Марсела летят на Землю — на основную базу неосапиантов.***
Мэгги Уэстон могла считать себя хладнокровной — всегда, но только не сейчас. Сейчас «лучший механик флота» металась по временной базе, не находя себе места. Шесть суток — ни единой новости. Неужели взвод погиб? Не могли они… Каз Токаги, похожий на взмыленную лошадь, вылетел из-за угла, едва не влетев в женщину. — Эй, что за спешка? — Я говорил с адмиралом… — начал младший пилот. Вид у него был, как у обиженного ребенка. По сути, ребенок и есть — месяц начала войны был его первым месяцем во флоте. — Уинфилд говорит, искать их уже нет смысла. Говорит, там некого уже спасать! Мэгги стиснула кулаки: она и сама несколько раз думала о том же самом. Но не попытаться выяснить, что же там произошло? Не на ту нарвались… — Не дрейфь, малой, — напуская на себя свой обычный вид, улыбнулась Мэг. — Постараюсь его убедить! Выйдя из отсека, женщина отпустила улыбку — натянуть её на лицо стоило неимоверных усилий. Только не реветь! Смахнув предательскую каплю с ресниц, Уэстон отправилась на поиски адмирала. Разговор предстоял тяжелый и долгий.***
Он не навещает своих пленников еще неделю. Сбежать, несмотря на отсутствие охраны, они все равно не смогут: специальный тюремный комплекс нового класса не позволит им выйти. К услугам людей весь нижний блок: небольшой искуственный лес с компактным водоемом, неплохие раздельные комнаты — условия всяко лучше, чем на военном корабле — несколько игровых зон. Вообще-то большая часть камер пустует, так что бравые воины человеческого народа остаются в компании друг друга. Фаэтон отслеживает их перемещения по чипу слежения круглосуточно. Сон ему все равно не нужен, да и еда не сказать чтобы… Впрочем, Ливия никогда не даст ему остаться голодным. А если нет Ливии — есть Аманда. Эта человеческая журналистка дожидалась его все время, что он был на Марсе — прилетела как только узнала о гибели Раши — и ждала, бросив все свои дела, чтобы броситься ему на шею в тот миг, когда он вошел. Недоумение пленных, которых вели следом за лидером, в расчет не принималось. Фаэтон тогда держал ее за талию, поглаживая по голове, и молчал. Благодарность казалась вязкой и ощутимой физически: если кто-то оплакивал его горе, боль становилась меньше. Усталость разрывает голову и не дает сосредоточиться, бьется синей жилкой в виски, стучит о ребра. Фаэтон пытается работать, но работать не выходит: слишком много всего произошло за месяцы с начала второго восстания, и в голове путаются факты, отчеты, цифры… без Гидроса тяжело, концы с концами никак не хотят сводиться, в документации снова ошибка — десятая за сегодня — и от того, что в одиннадцатый раз придется все пересчитывать вплоть до копейки, хочется выть. Приходит мысль, что ошибка вкралась в раннюю документацию, просто он не заметил, и Фаэтон хватается за голову. — Нет, — тихо говорит он. — Не сейчас. Нервный срыв неизбежен, но мужчина оттягивает его насколько может. Кричать и кидать предметы все равно нет смысла, хотя и хочется, поэтому приходится держать себя в руках как можно крепче. Фаэтон только иногда ходит пострелять по мишеням в лесу, да ведет дневник. Почему-то ровная вязь букв, ложащаяся на бумагу, успокаивает. Может, дело в изготовленной на заказ — еще после первого восстания, когда ему заплатили за предательство, а Марсела не позволил выбросить деньги — перьевой ручке, или в изумрудных, тогда же купленных, чернилах. У него больше десятка баночек, и он часто ходит проверять свои сокровища, прячет их в секретной кладовой в стене собственных покоев. Дневник — обтянутая кожей простая общая тетрадь — лежит там же; хотя сегодня остался на столе, заложенный заколкой для волос. Эту заколку Фаэтон берег как зеницу ока уже около восьмидесяти лет. Он смог ее спрятать даже в лагерях на Марсе, куда их сгоняли работать. Кроме ручки, чернил — он хранит даже пустые баночки — дневника и этой заколки у лидера неосапиантов ничего нет. Разве что власть, кажущаяся уже непосильной ношей. Еще одна запись в дневнике: хороший способ сбросить стресс — решает Фаэтон. Шаги его мягкие, как у кошки, совершенно неслышные, да и ковры скрывают большую часть звуков. По крайней мере, для человеческого уха. Человек — молодая девчонка с тяжелой волной пепельных волос — держит в руках его дневник. Она стоит боком, опираясь бедром на стол, в лунном свете виден ее тонкий профиль. Вчитывается в страницы жадно, а неосапиант некстати вспоминает, что расписал всю свою жизнь как она есть, все те сто лет, что он уже прожил. Ярость накрыла с головой: эта пигалица влезла в его память и душу без всякого спроса. Мужчина выглядит абсолютно спокойным, когда откашливается, привлекая внимание. — Скажи мне, девочка, — ласковый голос, заставляющий всех его генералов дрожать от ужаса. — Тебя никогда не учили, что трогать чужие вещи — смертельно опасное занятие? Дневник она не роняет — бережно закрывает тетрадку и кладет на стол. Фаэтон кивает своим мыслям: право жить гостья уже заслужила. А потом в него врезается, обнимает это создание: невысокое в сравнении с ним, пахнущее свежими легкими духами, сотрясающееся от рыданий… не понимая, что делать, он кладет ладони на ее спину в чем-то напоминающем объятие. — Тебя как зовут, девочка? Девочка поднимает голову, всхлипывая, смотрит ему в глаза, стирает слезы с лица: — А… Ама… нда… Марсела избегает не только Нару, но и всех сослуживцев. Мерцающая точка на карте — его местоположение — всегда в стороне от группы. Обычно он находится в лесу, раз в день тенью проскальзывает в столовую за своей порцией, и снова скрывается. Фаэтон понимает, что ему не хватит сил взглянуть брату в глаза. Да и друзьям его, если уж на то пошло. Аманда подходит, кладет ему ладонь на плечо и замирает сзади. Мужчина садится, отводя взгляд от мониторов и прижимаясь щекой к ее предплечью. — Устанешь… Сядь. Журналистка не реагирует, только тонкие пальчики сжимаются на его плече. Упрямый ребенок.***
Аманда, по просьбе командующего, задержавшаяся в ставке правительства, скучала неимоверно: правительство решало свои задачи, первостепенные и не очень, Фаэтон углубился в документы, красноречиво намекнув, чтобы никто его не беспокоил, «особенно некоторые блондиночки приятной наружности», и Аманда знала, это — нормально, придет сам, когда освободится. Даже правителям жизненно необходимо иногда общество друзей, осознание, что их одиночество — не абсолютное и не окончательное. Шивы нигде не было видно, остальных женщина или не знала, или знала плохо; или, как например, Дракониса, искренне не уважала. Материалов было собрано уже на три программы, а разрешения на съемки все не было: как объяснил Шива, не хотят подставить журналистку под удар пули какого-нибудь фанатика из сопротивленцев. То, что фанатиков среди сопротивления полно, а так же ее личных ненавистников, женщина знала и сама. Что еще оставалось? Прогулки по городу, в котором этого самого сопротивления было пруд пруди, исключались автоматически — можно было прихватить охранников, но девушка ненавидела эти вооруженные эскорты, прибегая к ним только в случае крайней необходимости. Набирать материалы для четвертой программы сейчас? И опять отложить в долгий ящик… Аманда налила лимонаду из высокого кувшина и промерила свои аппартаменты шагами еще раз. Двадцатый или тридцатый за сегодня. Ну чем заняться? А уехать сейчас — обидеть лучшего друга, не катит. Кто-то из охраны проговорился случайно, что в одном из тюремных блоков сейчас сидит тот самый взвод Марша. А вот это уже интересно… А что, если.? Нет, действительно, а почему бы и нет? Журналистка поспешно отставила стакан на столик, переобуваясь из домашних туфель в кроссовки — в самом деле, не идти же туда на любимых шпильках? Ключ-карта, выданная главнокомандующим, давала ей доступ практически везде и всюду, за исключением, разве что, испытательных полигонов и секретных лабораторий, и женщина была уверена, что и на этот раз затруднений не возникнет.***
Нара сидела у небольшого искусственного озера, погрузив босые ступни в воду. Марсела так и не появлялся, и девушка гасла на глазах: все сложнее было заставить ее есть, все меньше жизни было в её зеленых глазах. Джей-ти пытался с ней поговорить, но разговоры не приносили ничего: Нара улыбалась и отмалчивалась, а после уходила на весь день. Она постепенно отдалялась от своего взвода, но ребята все понимали: есть время, когда человеку нужно быть одному. От раздумий девушку отвлекла фигурка, выбравшаяся из подлеска. С удивлением лейтенант поняла, что к ней приближается представительница длинной вереницы перебежчиков: беловолосая журналистка… как там ее… Аманда. — Ожидаемо, — насмешливо протянула девушка, зло щуря вспыхнувшие яростью глаза. — Странно, что такие как ты, не понимают: предав свой народ и вылизывая пятки новому начальству, не добьешься ничего. Ну и чем ты не угодила Фаэтону? — Извини, что? — высокомерный тон получался в таких случаях у Аманды против воли. — а тебя, выходит, устраивал старый строй, все нравилось?! Журналистка прислонилась к дереву, чуть вызывающе скрести руки на груди. Она понимала неуместность дискуссии, но остановиться не могла. Девчонка же не знает, она не видела документы, не читала доктрину, и… Не держала в руках толстую тетрадь в потрепанной коже, местами обожженную и изорванную, залитую кровью, и бережно подклеенную. Девчонка не знает ничего… — А ты до сих пор веришь в новый, даже теперь, когда тебя в тюрьму бросили?! — задохнулась Нара. — Может, еще и поддерживаешь то, что люди теперь рабы?! Она очень сейчас хотела взять эту женщину в болевой захват, до визга и вялых — из-за боли — попыток вырваться. — Никто меня не бросал! Фаэтон так не поступает с друзьями! — Аманду уже несло: не стоило говорить этого, но слова сами, против воли, предательски срываются с языка. — Да если бы и поступил — он в своем праве. Сколько они были рабами? Или ты думаешь, это было справедливо? Нара рассмеялась: — Друзья?! У него?! Дружба — не в его природе, — она фыркнула, качнула головой: — Вот жестокость — да… А дружба… Или любовь… Он не способен их чувствовать. Кто угодно, только не он. Аманде очень хотелось влепить девчонке по кукольному личику. Вместо этого она сильнее сцепила руки — чтобы не тряслись и не выдавали желание кое-кого придушить. — Ни-ког-да! Не суди о том, чего не знаешь! — процедила Аманда ледяным тоном, буравя взглядом девчонку, в глазах которой читалось то же, что и самой журналистке било в виски: «глупая кукла». — Никогда… — повторила она, стараясь взять себя в руки. — Можно подумать, ты знаешь больше! — презрительно бросила Нара, отворачиваясь. -Я — да! — выпалила журналистка. — Я знаю…***
Она трясется в рыданиях, уткнувшись лицом в антрацитово-черную униформу того, кого недавно собиралась «посрамить и изобличить». Глупая, глупая! Хотела откопать постыдную тайну? Заговор? Тщательно скрываемую пакость в адрес людей? Откопала — наслаждайся! — Как тебя зовут, девочка? — глухо роняет неосапиант, проводя по волосам. Пытается утешать? Он? Позови он сейчас охрану, отдай приказ арестовать, или хоть скажи что-то хлесткое — она бы поняла. Но Фаэтон молчал, лишь внимательно смотрел прямо в лицо — изучал. И на ее тихий сбивчивый ответ отреагировал легким изгибом губ, обозначающим улыбку. — Не того я ожидала, когда лезла… По недоуменному взгляду золотистых глаз она понимает, что ляпнула это вслух. — А чего ожидала? — усмехается Фаэтон. — Крокодила под столом и люстру из костей? — Ожидала незабываемый курсовой проект, тайну откопать какую-нибудь… Страшную, — честно признается девушка, краснея. Врать этому существу не получается и не хочется совсем. И, кажется, он понял и… Не сердится. — Хочешь страшную тайну? — очень тихо шепчет он. — Это можно. Но вот включить в курсовую — даже не думай, если жизнь дорога… Фаэтон мгновение наблюдает, как девушка смотрит на него с непониманием, но без страха. Не боится, и это странно греет сквозь извечную ледяную корку, давно наросшую на душе. — Да нет, девочка, не я тебя убью, если эти факты всплывут, — говорит он, потягивая ей толстые красные папки. — люди… Аманда сама не заметила, как воспоминания перетекли в слова. Давно уже сидит рядом с девчонкой, скинув кроссовки и болтая ногами в воде. И говорит, говорит, не может остановиться, и девушка сидит, слушает, и, кажется, понимает даже — по крайней мере, перебить не пытается, притихла… — А потом я читала эту папку, и утешать меня ему пришлось еще раз пять, — Аманда вздрагивает, словно от холода. — И я решила — я на его стороне. После того, что я узнала, после того, как он мне доверился — я иначе не могла. А ты бы как поступила? — вдруг спросила женщина, вскинув голову, и ее небесно-синие глаза требовательно поймали горькие изумруды в фокус. — Смогла бы иначе? Нара вздрогнула, сжала пальцы в кулаки: — Нет, не смогла бы, — очень тихо ответила она. — Но… что ты узнала? Там, в папке, что было написано? И внутри расцветал колючий холодный цветок: девушка, на самом деле, не хотела знать ответ. Она уже понимала, что ничего хорошего не услышит… Да вот у военного нет понятия «не хочу», только иногда ненавистный долг. — Геноцид, — медленно произнесла Аманда. — Сначала — они бы медленно извели всех противников такой политики. Несчастные случаи, ошибки медиков — способов масса, легко подстроить, трудно доказать, что это не случайность. Потом было бы покушение — на Уинфилда. С шумом, с расследованием и показательной казнью. И конечно «выяснилось» бы, что убийцу наняли неосы. И была бы война за «правое дело» с агитацией и промывкой мозгов массам граждан. Потом всех их бы истребили, оставив лишь самую малость. Вживили бы чипы на повиновение… Потом отловили бы пиратов, и отправили на рудники. А потом взялись бы за флот. Перековали бы каждого военного в машину для убийства, без чувств и привязанностей…вот такие проекты были одобрены — их там около пятнадцати. Вот что он мне показал. Теперь, я думаю, ты лучше понимаешь, почему неосы действуют так, а не иначе, и откуда берется жестокость… Нара не успела ответить: их прервал тихий, полный угрозы голос: — Аманда, что ты здесь делаешь? — к ним подходил Фаэтон, и в его глазах была бешеная ярость. Лейтенант приготовилась защищать журналистку от гнева неоса: казалось, он просто убьет женщину, да и все. — Ты с ума сошла — являться в тюрьму? Разве не заметила, что тут нет охраны?! А если бы они… — мужчина осекся, потер руками виски: — Могла хотя бы предупредить. Мое почтение, лейтенант Бернс. Нара что-то приветственное пробурчала в ответ, и Фаэтон коротко кивнул: — Что ж, раз все благополучно, я пойду работать… Аманда, в следующий раз предупреждай. Аманда коротко кивнула, стрельнув глазами в сторону Нары: молчи, только молчи! Если он сейчас, в таком настроении, узнает, во что журналистка посвятила девушку, будут проблемы. Не убьет, нет… Перестанет доверять — а это много хуже. — Не только о том, что уходишь, — мягко добавил Фаэтон, казалось, угадавший ее мысли. — Да и вести подобные разговоры в тюрьме… небезопасно. Хорошо, тут сейчас только взвод Марша, но ты же помнишь, какой контингент сидел здесь совсем недавно… М? Аманда по цвету сравнялась сперва со своими волосами, потом с Фаэтоном, поняв, что она могла натворить… — Девочка… — неосапиант выглядел так, будто женщина ударила его под дых. Он часто видел подобные метаморфозы, и причина им могла быть только одна: — Ты что же… Боишься меня? — Не-не… — теперь она мучительно краснела. — Я просто подумала, что было бы, если бы они еще были здесь! Я… Я чуть не выдала… Я чуть не предала тебя! Фаэтон ласково улыбнулся — Нара, о которой все благополучно забыли, сдавленно пискнула. — Предательство — вещь осознанная, на этот шаг можно пойти, только зная, что делаешь. Я волновался вовсе не потому, что ты могла проболтаться кому-то из заключенных… Подумаешь, трагедия… Но сколько еще я должен учить тебя элементарной осторожности? Думай о себе и о своей безопасности, Аманда, думай об этом, я могу и не… — на миг горло мужчины перехватило, золотые глаза вспыхнули бешенством и отчаянием. — Я могу и не успеть… Всегда помни об этом, хорошо? Девушка кивнула, а потом подошла поближе, на миг дотронувшись до руки мужчины: — Я очень постараюсь, — произнесла она с самым смиренным видом, — Обещаю, я ни во что не вляпаюсь! Неосапиант слегка пожал ладошку Аманды, откинул с ее лба непослушную прядку волос: — Ты? Не вляпаешься? Хотелось бы верить, но… Что же, дамы, теперь я точно вынужден вас покинуть. Рад был увидеть. Короткий официальный поклон — и Фаэтон бесшумно скрылся в зарослях. — Фухх, вечно так, — Аманда дождалась, пока главнокомандующий выйдет из зоны слышимости, присела обратно на бревно: — При нем я вечно ощущаю себя шкодливой школьницей! Серьезно — за мной родители так не следили!***
Улыбка снова выползает на лицо Фаэтона, когда он слышит отдаленно-тихий голос Аманды. Женщина не слишком любит его опеку, особенно когда он заговаривает об охране, но принимает ее со всем смирением. Это было удивительно ценно — иметь возможность о ком-то заботиться, о ком-то настолько открытом и добром. Пустые дни наполняются смыслом лишь за пару минут разговора с этой непостижимой девчонкой, ребенком в сравнении с Фаэтоном, и он улыбается, касаясь груди: кажется, туда налили много теплого молока. Даже боль слегка отступила. Теперь можно и продолжить работу — Аманда в хороших руках, вон как напряглась лейтенант Бернс при виде его ярости. Видно было, что девушка готова была защищать чужую ей женщину от превосходящего ее в силе неосапианта. С такими друзьями женщина не пропадет… Может, даже перестанет считать самым близким существом Фаэтона: это уже слишком, нельзя так. Подобной дружбы и тепла он вовсе недостоин.***
Аманда снова присела на бревно, опустив ноги в озеро. Вода была теплой и сидеть вот так было чертовски приятно. Нара примостилась рядом, и вид у неё был убитый. А ведь она совсем почти ребенок, — поняла Аманда. — Интересно, ей двадцать или еще меньше? По щеке летчицы скатилась одинокая слезинка. — Эй, ну что такое? — Аманда протянула извлеченный из кармана кружевной платок. — Что случилось? Нара улыбнулась грустно, отводя глаза в сторону, тихо всхлипнула… А потом выложила все, как на духу. С самого начала. Когда лейтенанту Бернс показали ее напарника, девушка сначала не поверила. Страх перед неосапиантами был у нее врожденным, несмотря на то, что родители, напротив, поддерживали этих существ. Вот только для Нары Бернс они всегда были обозначены как «эти существа», не живые, не чувствующие, куклы. Созданные людьми, сделанные для работы — ну вот бы и работали себе мирно! Родители рассказывали об ужасных условиях, но Нара и в это не хотела верить. Зачем создавать плохие условия идеальным рабочим? А сейчас перед ней стоял «этот». Огромный, мощный — сплошные мускулы — с глазами кровавого цвета. Нару передернуло от отвращения, и, судя по мелькнувшей в алых глазах горечи, он это почувствовал. А потом девушка подумала о рубинах — с ними тоже можно было сравнить радужки этого существа — и отвращение удалось перебороть. Это неосапиант почувствовал тоже. Первый совместный полет прошел под эгидой страха, непрязни и бунтарства. Все, что говорил Марсела, не исполнялось, а если и исполнялось, то полностью наоборот. Ее аж колотило от ужаса, но выполнять приказы раба? Конечно. Размечтался. Может, если тренировки пойдут так же и дальше, ее переведут или заменят, и не придется работать с неосапиантом бок о бок. Потом, ночью, она тихо казнила себя за это. И за свои мысли в особенности. Раб? Он? Ну да, конечно. Этот гордый и сильный мужчина, под взглядом которого она чувствовала себя ребенком, причем окруженным заботой ребенком, это существо с сильным и спокойным голосом, легко и спокойно принимающее все презрение и ненависть в свою сторону, не могло быть рабом — но его им сделали. А теперь он смог вырваться, и… И Нара Бернс вдруг поняла: неосапианты вовсе не так ужасны, как она себе рисовала. Следующий день казался пыткой. Она все хотела попросить прощения и никак не выходило, девушка с удивлением осознала, что все еще боится: этой силы, мощи, спокойствия, плавных движений и нечеловеческой грации. Приказ донесся как сквозь вату, рука привычно дернула штурвал — в другую сторону — и, к ее удивлению, эхолет совершил идеальный маневр. — Не считайте меня слишком глупым, лейтенант Бернс, — тихо проговорил Марсела. — И, боюсь, если вы хотите служить в эховзводе — работать придется со мной. Вакантное место сейчас есть только у Джея-ти, он набирает команду, а в остальных взводах вполне сработавшиеся бойцы. Пожалуйста, вправо и вверх, и прицельтесь к третьей мишени. Нара выполнила приказ, чувствуя, как дрожат руки. Слезы предательски застилали глаза, и девушка промазала, что заставило ее разрыдаться в голос. Марсела немедленно посадил эхолет и вывел ее, придерживая за плечи и будто боясь прикасаться. О чем-то переговорил с подошедшими людьми, повел куда-то… Дальше Нара помнила только мягкий диванчик и горячий кофе в руках — глоток за глотком. Марсела совсем рядом что-то кому-то доказывал. Она слышала урывками, а смысл так и вовсе не доходил. -…совсем ребенок… -…именно! Детям не место… -…лучшая в группе… летать… она справится… -…куда ей?.. устроила черт-де-что!.. -…под мою ответственность… -…загреметь под трибунал? Тебе не позволю! -…хорошо летает… сможет, Джей-ти… потенциал… ты нарадоваться не сможешь! -…даже не слышит… Бернс! Бернс! Нара вздрогнула, пролив на себя кофе, подняла глаза. Перед ней стоял раздраженный мужчина с интересной стрижкой и жестким взглядом. — Оставь ты ее, Джей-ти. Дай время привыкнуть, — Марсела стоял чуть в стороне, бросая на нее обеспокоенные взгляды. Девушка смутно вспомнила, что кофе ей дал он, и потом заставил отпить глоток. Красные глаза тогда смотрели в ее зеленые очень внимательно и мягко. — Привыкнуть? Да какой из нее солдат?! В боевой обстановке… — Сейчас не боевая обстановка. И мы может ее обучить. Нервный срыв, с кем не бывает? — в голосе Марселы появился мягкий укор. Джей-ти — Нара вдруг поняла, что это ее будущий командир — что-то пробормотал, покраснел и отвел глаза. — Повторюсь: под мою ответственность. И командир махнул на это рукой. Тем же вечером она подошла и извинилась. Честно и искренне, снова почти плача. Марсела мягко ей улыбнулся, сказал что-то довольно пафосное о мире и дружбе в отряде, о семейности и братстве — лишь через месяцы Нара поняла, что именно он имел в виду — и вдруг достал из-за пазухи игрушку. Плюшевого зайчика с пуговичными глазками, мягкого, редкого и дорогого: такого качества игрушки стоили весьма много. — Я подумал, что вам нужно немного уюта на этом холодном корабле, не так ли, лейтенант Бернс? Нара не хотела думать, сколько он заплатил за игрушку и чем пожертвовал, чтобы его купить. Она только обняла зайца, утыкаясь в него носом, и застыла, не зная, что говорить и как можно благодарить его. — Идите спать, лейтенант, — разрешил проблему голос Марселы. — Спокойной ночи.***
— После этого я не могла и жизни без него представить. Влюбилась, как ребенок… Он как рыцарь из романов. В сверкающих доспехах. Он… Столько заботы! Я себя ненавидела за то, как приняла его тогда, мы даже поговорили потом — серьезно, по-настоящему и без слез. Я честно ему объяснила, что и где не понимала, он разрешил все мои сомнения, указал на ошибки, и оно как-то забылось. Я и не думала, что он меня любит! А он признался! Сам! И сбежал потом! Он сказал, что всегда меня любил, а сейчас избегает, как будто я что-то омерзительное… Может, я просто ему противна, да он меня утешить решил? Девушка разрыдалась, подтягивая коленки к груди. Аманда обняла лейтенанта, удивляясь искренней беззащитности военного эховзвода и давая той выплакаться: — Понимаешь, они… как бы это поточнее выразиться? Они не приучены к проявлению чувств, они и себе-то с трудом признаются…, а еще он наверняка винит себя в том, что вы сейчас все здесь… и еще винит себя, что посмел признаться… вот Фаэтон так и не… Журналистка отдернула себя, замотала головой: этого она не имеет права рассказать… Нара вздрогнула, подняла голову: — Он говорил Марселе тогда… «Успей хоть ты», вот что он сказал. Фаэтон, он… он, получается, тоже? Но почему не успел? Девушка тяжело вздохнула, уткнувшись лбом в плечо журналистки и закрыв глаза. Было довольно больно, непонятно и страшно. Но и надежда появилась — призрачная, отчаянная оттого надежда.