из кармана летней куртки

В его комнате было так мало вещей, что в глаза невольно бросалось хрупкое, но искрящееся счастье. Оно сияло в поцарапанном окне, переливаясь голубыми оттенками в советских обоях с нелепыми блеклыми узорами, спадало дымчатой пылью на пол, на холодные батареи, на лениво заправленную для вида постель, на одинокую вашингтонию, поставленную в угол еще давным-давно, чтобы скрыть несколько трещин в стене. Такое дикое чувство — касаться босыми ногами невидимых золотых жил его личного Клондайка, вдыхать прохладу с привкусом сырости, ощущать под своими пальцами трепет солнечных стен, слышать их ровное, безмятежное сопение под тонким покрывалом в белесых завитушках. Такое дикое, странное, необъяснимое чувство, на грани абсурда, на грани восхищения. В эти секунды ты чувствуешь себя взлетевшим птенцом, напуганным собственными возможностями, не верящим в то, что у тебя, наконец, все вышло, и таким опьяненным обретенной свободой, высотой, ледяными порывами ветра и самим собой, опьяненным до звона в ушах. И тебе кажется, что за этой дверью ты мгновенно лишился всего, спрятанного в глубине грудной клетки; ты будто опустел, опустился и тут же возродился. Ты пытаешься очнуться, а он неловко улыбается, извиняясь, что не успел убраться, впопыхах складывает диван и идет на кухню за чаем. Он шлепает босиком по холодному полу, и его поспешные широкие шаги сливаются в дрожь под твоими ногами. Ты молчишь, фокусируя взгляд на запутавшихся в листьях вашингтонии вечерних лучах остывающего солнца и удивляясь, что раньше никогда не замечал так много деталей, не различал такое количество запахов — сырости, орехов, мятной жвачки, каких-то дешевых сигарет, спрятанных от матери между батареей и стеной, сгоревшей бумаги и чего-то еще, чего-то по-июльски теплого и безветренного, чего-то настоящего, искреннего. Снова ощущаешь, как дрожит пол от его неровного шага, и облегченно закрываешь глаза, когда он заходит, толкнув двери коленом из-за занятых чаем рук. Он дает тебе чашку, где меньше сахара, и, спрашивая, не замерз ли ты, садится рядом. И ты ни черта не понимаешь, словно потерянный среди белых замысловатых узоров вечерний силуэт, и в голове почему-то так пусто и одновременно так переполнено. Ловишь пальцами осенне-желтые нити садящегося солнца, впитываешь бледной кожей тепло колючих малиновых бликов заката. — Смотри, кружка похожа на калейдоскоп. Чаинки так кружатся… Ты глядишь в его чашку и ловишь слабое отражение темно-ореховых глаз с маленькими пятнышками возле значков, и в них так тепло, так спокойно, как майской ночью на старой вишне за домом. Так живо, натурально, с примесью чистого, заразного счастья. И внезапно все будто становится на свои места.