Витражи

Раз в год слова теряли силу. Рассыпались песком, по долгой дороге из мыслей в рот утрачивали смысл и превращались в звуки. Но не в изящное пение птиц, а в скрежет петель ржавой калитки на Новодевичьем. Нужно бы съездить… В такие дни Антон говорил ничуть не меньше обычного — но наедине с собой был поразительно молчалив. Мысли словно понимали всю свою никчёмность и даже не пытались свернуться вязким битумом где-то на подкорке: они не зарождались в принципе. Оставались только голые ощущения. Без оценок. Просто есть — и всё. Антон замирал у входа в метро, зябко ёжась от холода: по плечам гусиной кожей разбегался ноябрьский ветер, гладил ледяной ладонью по позвоночнику. Из перехода тянуло душным теплом — и креозотом. Ни с чем не сравнимый запах, самый родной. Куда домашнее порошка для белья или цветущего каштана под окнами. У города этого внутри явно что-то было. Столько энергетики впустую уйти не могло. Шастун медленно спускался по гранитной лестнице, толкал от себя прочь заляпанную стеклянную дверь — голые инновации порой скучны, то ли дело массивные деревянные на Курской, красота! — и замирал на эскалаторе. Терпеливо перебирал пальцами резину поручня. Иногда — загадывал себе желание на метке даты изготовления. Самое простое, самое абстрактное: такие очень Дьявол любит, потому что всегда по своему усмотрению можно перевернуть. Загадывал — счастье. И чтобы слова больше силу не теряли. Пока — не работало. Потому Антон рассматривал незнакомцев вскользь, проходился взглядом по плечам пальто и краям воротников, цеплялся за помпоны шапок и ручки рюкзаков, спотыкался на залаченных вусмерть прядях. Ответных взглядов старался не ловить: мама учила его давным-давно, что подобное опасно. Так тебя человек запомнить может, а это чёрт его знает, к чему может привести. Шастун рассеянно оглаживает пальцами одной руки рукав на другой — обычная толстовка, мягкая, с ребристой резинкой на запястье и поясе. Даже без принта, кажется. И джинсы обычные — плотные, жёсткие. Сто процентов хлопка, как утверждает этикетка. Кожа на запястье — тёплая. Пульс размеренно бьётся в стенку артерии, отголосок биения сердца. Удар звонкий, удар глухой. Повторить. Повторить. Повторить… Антона отвлекает тяжёлый взгляд — параноидальное ощущение, которому потакать нельзя, а тем не менее он отвлекается. Чуть поодаль, в самом конце платформы, стоит мужчина. В отличие от Шастуна, не по горло в одежду замотанный — в горчичной водолазке, тёмном пальто, брюках, словом — неплохо одетый. Только Антону отчего-то кажется, что незнакомцу холодно. Ему ведь даже в толстовке и дурацком этом огромном снуде холодно, как может быть в водолазке тепло?.. Шастун возвращается в реальность только когда поезд с незнакомцем уезжает в тоннель. Тот ещё раз перехватывает его взгляд из-за стекла с надписью «не прислоняться». «Не бояться.» «Не просить.» «Не надеяться.» — Алло, Дим? Можно я к тебе приеду? В трубке неразборчивый шорох. Рыжие цифры над тоннелем отсчитывают минуты-секунды после отъезда предыдущего поезда, и Антон невольно считает вместе с ними, смотрит, как сменяются одни палочки другими — почти детская загадка. «Какую спичку нужно убрать, чтобы получилось три?» — Через сколько? Минут через двадцать. Код от подъезда скинуть не забудь. Кефира только? Печенье захватить? Ну, как хочешь. Жди. Шастун садится в следующий поезд и долго пялится невидящим взглядом в пол перед собой — а потом накидывает капюшон и слегка задрёмывает, слушая, как люди заходят-выходят, ругаются и постепенно сходят на нет. В такую даль, где живут Позовы, ехать сейчас некому — все на работу ведь, в центр. Периферия блаженно пуста. Спальные районы наполнены пенсионерами и детьми. Шастуну поздно быть капризным ребёнком. Хочется быть уже добродушным дедом, чтобы ворчать о том, как хорошо-то было в юности. Врать Антон всегда умел. В магазине лампочка под потолком гудит и подмигивает покупателям, словно это телепорт. Шастун на мгновение замирает под ней, надеясь попасть куда-нибудь — куда угодно, где есть такие же магазины и подобие цивилизации, — но ничего не происходит. Он зажимает под мышкой бутылку кефира, задумчиво рассматривает полку со сладким и в итоге берёт вафельный тортик. Вот уж что является национальным достоянием, а не орешки со сгущёнкой! Стенд у кассы со жвачками и батончиками соблазняет его на мятную резинку и шоколадку с нугой. В шоколадке — наклейка, которая наверняка понравится дочке Поза. В мятной резинке — условно свежее дыхание, которое никогда не помешает. Пакет, предложенный кассиршей, Антон игнорирует. На этой планете и так слишком много пластика, к чёрту. Сладкое Шастун распихивает по карманам, а кефир так и несёт в руке. На улице мелко моросит дождь. Холодный, мелкий, ледяная взвесь, совсем не похожая на что-то летнее. Словно напоминает всю ценность пребывания в обществе. «Человеку нужен человек, Антоша!» Шастун запоздало думает, что у кассирши не было синих теней и ярко-розовой помады. Жаль. Он стоит целое тягучее мгновение под этим моросящим дождём, вглядывается в туманное утро, словно вновь цепляя на себя чужой взгляд. Но никого нет. В подъезде пахнет свежей краской — и сыростью, потому что окна открыты нараспашку. Шастун поднимается по лестнице на третий этаж неторопливо, разглядывает надписи на почтовых ящиках, объявления о починке компьютеров с фотографиями Гослинга и потёртое тканевое кресло рядом с пепельницей. Пепельница сделана из жестяной банки из-под растворимого кофе. Антон отстранённо думает, что сейчас таких нет. Он рассеянно прикасается свободной рукой к строительной пыли на металле почтовых ящиков, обрисовывает пальцами номер случайной квартиры, точно слепой. Не брезгует. Если слова теряют смысл, его стоит искать где-то ещё. Откуда-то из квартиры этажом выше Позова тянет сладким запахом: кто-то печёт печенье. Обычное песочное, сливочное, которое мама пекла. Без корицы и ванили, только сахар-мука-яйца да немного разрыхлителя. И ещё, наверное, любовь. У Антона никогда не получалось так. Получалось обычное — хорошо пропечённое, хрустящее, но… Совсем не такое. Масляные крошки потом оставляли жирные следы на скатерти. Такие оставляло и мясо на упаковочной хрустящей бумаге. Мама приносила его с рынка по выходным, варила супы, жарила что-то — колдовала на кухне. Учила и сына тоже. Просто потому, что тот интересовался. Лишними знания не бывают, это нормально, зато, Тоша, никогда и нигде не пропадёшь. Не надо ни от кого зависеть, слышишь меня? Ты всё сможешь сам. — Чего замер, Тох? Проходи. Дима пропускает его в квартиру — и там тоже пахнет по-особенному. У Позова на домашней застиранной футболке россыпь мокрых пятен от брызг: умывался. А умывается он всегда без очков, неаккуратно, но зато потом долго ещё пахнет мятной зубной пастой, очень по-домашнему. Или просто Шастун уже давным-давно к нему привык. — Я кефир принёс. И вот. Он вываливает всё на кухонный стол — и видит, как Поз улыбается и качает головой. — Отдашь ей сам. Она уже проснулась. Антон улыбается, когда Савина скачет на его костлявом колене и обнимает поперёк груди. Она ест шоколадку аккуратно, но всё равно вымазывает в нуге все губы — и Шастун протягивает ей салфетку, как джентльмен. Савина смеётся, когда чайник щёлкает кнопкой. Дима наливает чай в кружку Антону, а себе — кефир. За окном раскинул голые ветки тополь. Они говорят о какой-то ерунде, потому что знают, что у слов нет силы. У них нет и смысла. — Так съездить хочешь? — Нужно бы, — кивает Антон. Савина сползает с его коленей, бодает отца в бок и убегает в комнату. Дима отзеркаленно кивает в ответ. Влажная чёрная кора тополя — тоже воспоминание давнишнее. Но каждый год свежее, иное. Совсем по-другому выглядит. — Надгробие уже сыпется. Шастун зябко ёжится, хотя никакого сквозняка нет — тройной стеклопакет, пол с подогревом. А всё равно — холодно. До дрожи где-то в глубине груди холодно. — Ночуй сегодня у нас. К пяти Катька вернётся, поужинаешь с нами. Всяко лучше… — Нет, Дим, спасибо. Я к себе лучше. Он сидит у них ещё пару часов — и выныривает на улицу уже когда дождь закончился. Сменился ветром. Антон засовывает озябшие ладони в карманы толстовки: под пальцами шуршит бумажка. На рисунке Савины он улыбается. И глаза у него зелёные-зелёные, как у кота или гордой ведьмы. Антон думает, что хотел бы быть ведьмой. Столько независимости ему бы пригодилось. Он вновь дремлет в метро под объявления станций и стук колёс — старые вагоны потому и хороши. В новых это не так слышно. В новых нужно разговаривать. А зачем, если силы в словах нет? Разбазаривать и без того её крохи?.. Старые вагоны похожи на банки со сгущёнкой. Дизайн, расцветка. Только содержимое не совпадает. Антон думает, что он уже закостенел. Что он уже старое отпустить не может. Что он, чёрт возьми, уже шесть лет не может на кладбище съездить — и слова в одно и то же время каждый год теряют силу. Форма может быть любой, но хребет один. Он встречает того незнакомца у ларька с сигаретами — уникальное сооружение, сейчас таких по столице и нет. Инновации, чтоб их. Мужчина в водолазке курит — и молча предлагает Антону открытую пачку. Шастун не возражает. Достаёт сигарету — и затягивается тоже. Кивает в качестве благодарности. Сигареты горчат — и голова от них кружится. Пальцы и толстовка наверняка пропахнут, куртка тоже… — Дожить бы до февраля. Антон вздрагивает. — В феврале всё образуется. Каждый год так. Незнакомец пожимает плечами и бросает бычок себе под ноги, душит его подошвой блестящего ботинка в мутной луже. Шастун всё ещё молчит. — Набери мне. В феврале, — мужчина отдаёт ему пачку сигарет и визитку. На ней только номер — и имя. Он разворачивается и уходит куда-то в ноябрь, растворяется в мути пасмурных дней, оставляя Антона возле ларька с сигаретами и разбавленным пивом, в котором продавщица смотрит на мир из мутного крохотного окошка. Шастун думает, что слова всё ещё не имеют смысла. Шастун знает, что каждый год они неизбежно обретают его вновь.