250 shades of black and white

Они в бегах целую вечность, и лобовая панель уже вся покрыта пустыми обертками от Орео, точно мусорная корзина, спекшаяся на солнце. И пахнет — оглушительно — шоколадом. Слава богу, Рен не любит сэндвичи или какую-нибудь другую дрянь, иначе воняло бы тухлым мясом. Или салатом, расползшимся по жаре. А шоколад, что ж, вздыхает тихо Рэй, шмыгая заложенным носом, шоколад — это еще ничего. Ее многострадальное лицо и без того натерпелось за последние полторы недели. С одной стороны уже выцветший синяк, расплывшийся желто-зеленым пятном на всю щеку. Нос, который больше не чувствует запахов. Шатающийся зуб мудрости — тоже слева. Зуба не жалко, и иногда, когда Рен не смотрит, она лезет в рот рукой, грязными пальцами — потому что их машина хуже помойки — и ощупывает его. Лучше бы выдернуть. Кусок скололся во время несчастного случая. Царапает щеку, и на пальцах всегда остается розоватый след от крови, смешавшийся со слюной. Почему со слюной? Да просто она голодна. Всегда так, когда ей плохо, или она нервничает. Кажется, где-то внутри горла поселился самый настоящий слюно-демон, душит ее теперь без остановки. Давись, Рэй, своей солью вперемешку с пылью, ведь окна не закрываются. Ручку Рен сломал во время прошлого приступа, и теперь она лежит на коврике, под ногами. Острый штырь все еще смотрит на Рэй исподтишка. Подмигивает блестящим, чистеньким краем. Ждет своего часа. — Подай еще одну, — отрывает ее от мыслей Рен. Толкает в плечо, специально давя ногтем на взбухшую ранку, обрамленную ржавой коркой. Царапнуло не то, чтобы очень сильно, просто задело, но все еще болит. А он еще нарочно проходится, не жалея. — Эй! Рэй! — Да-да, — она оживает, старательно отодвигаясь в сторону дверцы, только так, чтобы это не было сильно заметно. Нет, сбежать Рэй тоже пыталась. А то, откуда, вы думаете, у нее синяки на лице и зуб скололся? — Вот. Она очищает шоколадное печенье от обертки, скрипучей, шелестящей, блестящей, тащит изнутри растекшиеся от жары куски шоколада и сует Кайло в рот прямо вместе со своими пальцами. Это тоже один из дорожных ритуалов. Она кормит его, она вроде как штурман, она полезная, убеждает ее Рен. А еще она умеет доставлять удовольствие, и в этом заслуга уже приютской, хреновой жизни. Там как хочешь, вертись. Только выживи. Может, поэтому она и не заорала, когда он потащил ее в угнанную тачку. Колеса были разные, дверцы расцарапаны снаружи, будто внутрь гризли ломился, а еще из окон неслась, гремя, музыка. Что мешало ей сойти с обочины, рвануть в лес, хотя бы за крайние деревья? Босые ноги, вот что. Кеды она несла в руке, и один из них вообще напрочь расклеился. Финн давал ей тюбик какой-то вонючей хрени, сказал, прижми, Рэй, и все будет в порядке. Может, жала плохо. А может... а может, это все было предопределено. Не успела она сигануть по колючкам в кустарник, когда Рен заглушил мотор и вылез наружу, здоровый, такой большой, что Рэй сразу поняла — никуда она дальше не пойдет. Не успеет, силы-то не бесконечные. Да и два дня пешком куда глаза глядят тоже сказались. — Какого... Какого хрена! — ее ломкие пальцы, все напрочь искусанные его зубами, синие от кровоподтеков, будто из пластика сделаны. Как в магазине у манекенов, и Рэй смотрит, как валится из них шоколадный кусок, осыпаясь, прямиком ему на ноги. — Я же говорил, будь осторожна. Говорил? Рен не спрашивает, скорее, рычит, и она завороженно кивает, кричать или оправдываться в такой момент — гиблое дело. Вот и кивает болванчиком игрушечным, разве что не улыбается. Нельзя показывать зубы. Ни за что нельзя. Видела по телику приютскому, когда включали бесконечные передачи о саваннах. И смотрела — точно так же зачарованно — как рвет горло какой-нибудь газели лев, а та молча глазами хлопает. Вздрагивает еле заметно и только подставляет шею, на, бери. Его пальцы, воняющие жженой резиной, от руля, ухватывают Рэй за волосы и тянут на себя, так больно, что на глаза слезы наворачиваются. Одной рукой он удерживает машину ровно, а другой подтаскивает к себе ее многострадальное лицо, тычет им себе в пах, в ноги все в шоколадных крошках. — Подбирай теперь! И Рэй елозит ртом — все еще слюна и кровь, забыли? — по его бедрам, слизывая с дубовых джинсов размазавшийся сахар. Старательно так елозит, пока ему не начинает нравиться. О, за эти две недели она накрепко заучила, что нравится — а что не очень — Кайло Рену. Он ненавидит полицию, которую надо объезжать сельскими дорогами, никаких трасс, никакой бешеной скорости. Тупые вопросы, которые Рэй бросила задавать еще на третьем, когда получила свою первую пощечину. — Ты меня убьешь? — кажется, именно это она и спросила. — Конечно, — согласился Рен так легко, будто она была какой-нибудь газелью из дерьмовой передачи по BBC. А потом как замахнулся. Ну и вот. Было не больно, но... как-то так вышло, что ему она не ответила тем же. Боялась ли ножа, прижатого к горлу? Да не очень. Нож был острым, блестящим, от такого умирать недолго да и не больно. А любит Кайло Рен только себя и дорогу. И шоколадные печенья, растопленные солнцем. А еще — иногда, но говорит он об этом очень редко, всегда после неудобного секса на заднем сидении, вытертом и изодранном в лохмотья, посреди блестящих шуршащих оберток — ее. — Однажды я тебя съем, — обещает он ей, смеясь, и улыбка — не скаль зубы, никогда не скаль зубы! — делает его еще опаснее, безумнее. А потом прикусывает ее пальцы, и без того уже синие, все в лунках от зубов, и они мокрые и сладкие, когда Рэй сует их себе в рот, чтобы облизать. Кровь и шоколад. Она вкусная. Ну хоть за это спасибо. Может, поэтому и не выбросилась еще из этой бешеной тачки, несущейся прямиком в ад? Еще никто и никогда не говорил ей более романтичных слов.