250 shades of black and white

— По чему бы ни тосковало сердце твое, не стоит оно того, Лея, — раздался позади нее мягкий, музыкальный голос, и на плечи, покрытые лишь серебристым плетением ночной накидки, легли прохладные руки. В зеркале позади Леи сиял нежный призрак женщины со звездами в волосах. Синее платье ее вольно раскинулось по каменным плитам словно пенное море, и буйные кудри, точно такого же цвета, как и у Леи, выбивались сквозь золоченую сетку. Была она красивее всех при Благом Дворе, даже бледная тень ее могла затмить любую из дев, даже саму новую Королеву. — Мама, — радостно улыбнулась Лея. Нечасто посещал ее призрак матери в последние дни — золото листьев усыпало лесные тропинки, морозные паутинки сковали озерную гладь, и Благой Двор терял свою силу. Время шло к Сауину — правлению брата ее, Люка, и вместе с землей готовились ко сну светлые Сидхе. Стихал понемногу звук свирелей и лир, стал хрустально-холодным, звучал он в такт последним дождям. Маленькие птички в золоченых клетках больше не пели, не кружились златокосые девы в танце, восхваляя солнце. Уходил Двор на зиму в другое, темное и холодное царство. И даже призраков не минула эта участь. Поблекли их тела, стали еле различимыми под янтарным светом живых светильников, что росли из человеческих черепов. Прохладные пальцы стали совсем ледяными — но было то лишь временно. С приходом весны нальются краской их лица, заблестят по-новому драгоценные уборы, прячущие под собой тонкую пряжу волос. Солнце питало их, как ночь давала жизнь демонам, что окружали Люка. Был среди тех, голодных до тепла и человеческой крови и отец их. Ушел он на сторону Тьмы еще при жизни, Королем Неблагого Двора был признан. И даже увечье его — отсеченная до локтя рука, обугленная плоть, изуродовавшая половину лица его, — не возымели власти над ним. Был он сильнейшим по крови. Сила в нем текла вольно, дикая, буйная, Темная. Перешла она по наследству к сыну. А дочери досталось тепло и солнечная корона. И больше всего жалела Лея, что не может она заговорить с ним, как прежде. Хранителем Тьмы стал Энакин, ее же Двор хранила Падме. Умерла мать ее при родах, ибо сказано было, может быть лишь одно дитя у женщины Сидхе, не люди они, плодоносящие каждый год словно спелые яблони. Но теперь, став призраком, приходила Падме Милостивая, чтобы расчесать ей косы на ночь. — Тоскую я, мама, — вздохнула Лея, и печать горя вернулась на ее лицо. Не могла она больше смотреть на отражение свое в зеркалах, пропало желание петь и танцевать, блеск драгоценностей казался бессмысленным, янтарные ожерелья потемнели и камнем повисли на шее, и не от осенних холодов это было. Совсем не из-за зимы, подступившей так близко, что Лея, казалось, слышала ее мерную тяжелую поступь, так напоминавшую шаг отца. — Отчего же, милая? — разными по Силе становились Сидхе после своей смерти, одни таяли в воздухе словно туман, другие могли бродить по земле, пугая простых людей, целую вечность. Мать ее спокойно взялась за гребень, точно был он вырезан не из тяжелого ребра, а легче перышка, и начала расчесывать волну волос сверху донизу, нашептывая волшебные слова. — Что случилось? Холод ее прозрачных пальцев пробежался по лбу, уняв боль. Другую же ее прикосновения забрать с собой были не в силах — только то, что причинено одним, он же и залечить может. — Это все Люк, — мерно шуршал гребень из кости, разделяя пряди, и рассыпались они темной волной по коленям. — Он не любит меня. — Конечно же любит, — возразила Падме. — Он брат твой. Но и Король своего Двора. Не может он больше с тобой все свое время проводить, в забавах, танцах и ночной охоте. Да и ты больше не дитя, твой народ любит тебя. И не за красоту и доброту. А за мудрость в рассуждениях. — Что ж не сказать ему об этом, — нахмурилась Лея и закусила губу. Болью снова обожгло сердце, а к горлу комок слез невыплаканных подступил. — Что не по нраву ему больше наши игры. Что вольна я найти себе другого спутника, руку ему подавать и целовать в губы, ежели захочется. Выбрала бы я такого, что не уступил бы ему в силе и красоте, лучшего из Благого Двора. Но нет, отказал он мне в этой милости. Зимнюю свадьбу играть повелел, невесту себе ищет среди Неблагих Сидхе. А обо мне и вовсе позабыл. Вспомнила она разговор их недавний. Будь она первой из рожденных близнецов, ее бы воля единственной стала, и не важно, что дева она, и тогда Люк бы испрашивал ее дозволения взять жену себе. — Знает он, что больно тебе будет. Страшится он слез твоих, всего лишь мужчина он, как и отец твой когда-то, — сколько ни прошло столетий, воспоминания о любви свежими были, словно цветы раскрывшиеся, налитые цветом и запахом меда. — Так боялся, что после приходил повиниться. В ноги падал и целовал кончики туфлей он, рябиной священной клялся, что поступил как смертный последний, и веришь, прощала я его всегда, — покачала головой Падме, и заблестели звезды в ее волосах. — Видела я, что умирает он внутри, сколько бы ни улыбался. Больно им, Лея, всегда — ни сталью, ни ядом наш род не взять, ранить их сможет только любовь. От любви к матери своей, схваченной смертными, изнасилованной, запытанной до смерти, сожженной, потерял ее отец руку. Приходил он ночью, вырезал целые селения, ни стариков, ни детей не щадил. Знали они, на что посягнули — кровью омывали Сидхе свои руки, плоть человеческая лучшим угощением на пиру их была. Не смилостивился он даже над братом своим молочным, подмененным в колыбели. Выжгло серебро чужого клинка на лице его борозды, забрало с собой красоту, которой славился Король Неблагого Двора. И руку до локтя — заменила ее рябиновая ветка. Вросла она накрепко в плоть, не хуже прежней служила. Темная ярость одолела отца и не вернулся он в назначенный срок к жене своей. Умерла она, став призраком, что явиться мог только Благой Сидхе, и не встретиться им снова теперь никогда было суждено. Как солнце сменяло луну, так и они обречены были бродить по земле до скончания веков, всегда рядом, но порознь. И все же чувствовала иногда присутствие отца Лея. Не так любил он ее как Люка, потому что слишком уж похожа она была на мать свою, и лицом, и нравом. Но следил за нею из Тьмы. И во снах иногда тягостных являлся смутной тенью, что охраняла ее вернее цепной гончей, отгоняла дурные мысли. — Прости его, Лея, — погладила ее по щеке Падме. — Еще одумается он, вот увидишь. Ох и хотелось бы этого ей. В мечтах только виделось Лее, как склоняется золотоволосая макушка у ее ног, как приникают к ступне обнаженной, омытой летней росой, его губы. Как шепчут они, что не быть им никогда порознь. Но был он не только Королем Неблагих Сидхе, холодных, что зима, суровых нравом и скупых на ласку, но и братом ей. Не только кровь родную осквернить смешением не хотела Лея — это у людей кровь что вода, каплю отравы добавишь, и тут же смерть свою найдешь. Веками женились братья Сидхе на сестрах своих, племянницах и дочерях. В любовь они верили единственную, что до смерти с ними будет, да и после вернуться сможет — духом-хранителем рода. Единственная преграда между Сидхе стояла — Благой Двор против Неблагого. И теперь, глядя на мать, тоскующую по Энакину, понимала Лея, почему так. — Пустое все это, — так крепко сжала Лея браслеты, что зазвенели они жалобно, и один лопнул, осколками на колени осыпавшись. — Нет дела мне до него больше. Хоть сотню невест себе берет, безродных или смертных. Не дело ей тосковать по брату родному. Но зашелестело что-то за дверцами витыми, золочеными, шаги гулкие послышались, и тут же вскочила Лея на ноги. Упал на плиты гребень резной, расстроенно заохала позади Падме, была она уже у выхода. Остановилась лишь на мгновение, воздуха в грудь набрать, а потом толкнула золоченые стебли, и те затрепетали словно живые. Люк там стоял. Руку протянул — как и у отца их, рябиновую, — да так и застыл, не зная, куда ему деваться. — Брат, — радостно воскликнула Лея и только потом увидела, что не один он был. За плечом его огненная тень плясала, Неблагого Двора охотница — Мара. Ловкая она была, искусная в войне, свирепая что медведица, и не каждый Сидхе мог с нею в охотничьем мастерстве поравняться. — Лея, — не потянулся он к ней, не обнял, только голову склонил, как подобает перед Королевой Благого Двора, а Мара так и вовсе подбородок задрала. Словно уже на огненные волосы ее, увитые человеческими зубами, что украшениями, корону возложили. — Хотел я... Не сразу в янтарном свете увидела Лея, что лицо его краской залило, и только потом, глянув на себя, поняла, что вышла она в прозрачной паутинке, да с волосами распущенными до земли. Словно к мужу любимому на ложе любовное. Закашлялся Люк, отвел взгляд и голос его задрожал, делаясь то громче, то совсем на шепот срываясь: — Пришел я сказать тебе, что отбываем мы в мой Дом завтра на закате. Будь готова к этому времени. Не попрощался он даже, развернулся и зашагал к ступеням, что вели в прочь от ее покоев, заросших пожухлой листвой, выбеленной морозами. Вовек бы Лея с ним больше не заговорила, но вспомнила о просьбе матери, выполнить которую могла лишь она одна. — Люк, — позвала она его, умерив обиду, и таким жалобным, несчастным ее голос самой показался, что еще горше стало. Куда делась вся любовь его, сгорела за огненными волосами другой девы? Рассыпалась в прах, как и привязанность отца, видевшего в ней отражение любимой, погибшей по его вине? В чем она была виновата? Даже глухой слепец понял бы, что с нею. Не только Мара. Не повернулся он, так и застыл на верхней ступени, и профиль его нежно золотился на свету, а взгляд уставился в камень. — Чего тебе, Лея? — не звал он ее Королевой, никогда. Не звал и сестренкой — больше. Все Лея да Лея, словно слов других не было. Мертвым голос совсем стал, охрипшим, озябшим, потерянным. — Мама просила передать... Последняя сон-трава расцвела в саду. Пусть приходит он, взглянет. Она поймет. Когда потемнеют цветы, скрутятся улитками нежные лепестки, словно дохнуло на них самой Тьмой. Не скажут они ни слова друг другу, не увидят, не услышат и слова. Это все, что у них осталось — знаки. — Я скажу. Не стала она смотреть ему вслед, не влюбленная же, чтобы тенью за ним бродить, думать о нем беспрестанно. Да и готовиться надо, и уже завтра к ночи спать будет Лея не в золоченой кровати, под паутинными шелковыми покрывалами — под землей тихо и сыро, шкуры бросят под ноги, кожами выдубленными застелют новое ее ложе. Пусть себе идет. Пусто и одиноко было в комнате ее без призрака матери, только гребень расколовшийся на полу лежал, матово поблескивал желтым костяным отливом. Глянула на себя в зеркало Лея и отвернулась тут же — белее снежного покрывала была она, хуже мертвеца, что на каменное ложе восходит. Не осмелилось солгать ей отражение ее, оставшееся наедине с собой, — влюблена она была. В Короля Неблагого Двора, брата своего, что нашел себе другую. Как ни жалко ей было гребня, стала она на него пяткой со всей силы, и захрустела кость, рассыпалась по каменным плитам. Осколок в ступню сквозь кожаную туфельку вонзился, и посыпались градом алые капли. Больно было. Очень больно.

***

Не слышала Лея пения птиц — последних отпустила на волю, да и лица дев, что готовили покои ее к отъезду, укутывали коконами шелковыми золоченые стулья, столики, постель опустевшую, уборы летние прятали, выглядели печальными. Не любили Благие Ночной Двор. Был тот полной противоположностью золоченого летнего дворца, вознесшегося на легких мостках над пропастью водной, поравнявшегося с верхушками вековых дубов. Вместо ажурного плетения арок, солнечных лучей, рассыпавшихся под ногами, сырые и темные своды подземного королевства. Вместо спелых, напоенных соком плодов и ягод, человеческое мясо, сладкое и с еле заметным привкусом крови. Тихо перешептывались между собой девы Сидхе, укладывая с собой уборы, что будет надевать Королева в зимнюю свадьбу, и все поглядывали на Лею, пока той не надоело. — Да что такое? — не выдержала она. Потемнела кровь ее, впиталась в камень, уже начала прорастать тонким стебельком священного цветка, но не выдержать ему суровую зиму, погибнет же. Но не хотела она возиться с ним, вчерашняя вспышка гнева недостойной была Королевы Благих. Негоже Свету вести себя так. — Король вчера приходил к тебе, — ответила Лее Амилин, в руках ее была шкатулка с драгоценным янтарем, и она бережно держала ее. — Приходил, так и было. И что с того? — с чего бы это им шушукаться за спиной Королевы, разве что видел кто, что вышла она к брату в ночной одежде? Или Мара обо всем уже рассказала? — Нет, нет, — загомонили они разом, златокосые, чернокудрые девы, перебивая друг друга. — Позже приходил он. Когда спала ты уже, Королева. Пьян был ваш брат, кровью от него разило, и рубашка черная блестела от влаги, словно с целой армией схватился. Звал он тебя, насилу его угомонили. Знаем мы, — и снова переглянулись они между собой, пряча кто ухмылку, а кто предупреждающий взгляд, — каковы они, Неблагие, когда обидит их кто. — Обидит?! — так и ахнула Лея. Услышь они слова его, по-другому бы защебетали. Узнай, что всех других Сидхе он от нее отвадил, никогда бы ему вслед не глянули, только не их это дело было. — Но знаем мы, как поступить. И когда поедешь по тропинке узкой, Королева, — это снова Амилин заговорила, — ни за что не пускай его вперед. Чего бы ни сулил, как бы ни угрожал, впереди скачи и все. Это потом, по зимнему морозу они перед нами красоваться будут, а до тех пор пусть смотрит на тебя издали. И косы мы тебе по-другому заплетем. Платье вот уже нашли. Было оно белое, такое светлое, что в глазах слепило. Ярче солнца она в нем будет. Зашелестел янтарь в волосах, мелкими бусинами просыпавшись по всей длине кос, что обвив голову короной, все равно до земли ниспадали, блестящими змеями свившись в причудливую прическу. Хороша была Лея, не то, что вчера, и белый шелк ласково обвил стан, подчеркивая хрупкость его. Заохали девы Сидхе довольно. — Ни за что не соступай, — снова повторила Амилин так, словно уже знала, что будет. Ведом ей был дар предвидения, но не использовала она его с тех пор, как смертные отступили от лесов.

***

По ступеням спускалась она осторожно — раненая ступня колола, да и смотрели на нее все, не отрываясь. Рассказывала Лее мама, когда она вот так же сходила, даже птицы замолкали, облака замирали, только бы уловить тень ее улыбки. И сыпались с сумеречного неба звезды, щедро на косы. Сперва Благие Сидхе, весь ее народ, в светлых легких одеждах, в венках из цветов последних, сон-трава и далии багровые, огненные, солнечные. А дальше на черных лошадях Двор брата ее, и он во главе. Сам в черном, только кисть рябиновая, в поводья вцепившаяся, да лицо бледное с глазами небесными. Смотрел он на Лею так, что она замлела вся, в ушах зазвенело, и голоса дев, что шли позади нее, погасли. Голодным взгляд его был, жадным и почему-то еще... печальным. Прошла Лея сквозь толпу, остановилась перед Люком, и он тут же спешился, поравнявшись с нею. — Вручаю я ключ тебе от своего Дома, Король, — знала она слова, столько лет говорила их ему, но сегодня отчего-то не шли они, застревали в горле. — Двор свой вверяю тебе, позаботься о нем, как о себе самом. Себя отдаю, до поры весенней, береги меня. Вместе с ключом вложила она и пальцы свои в ладони его, горячие что угли, одна живая, а другая из рябины. В свое время, принимая клятву эту, преклонял колени перед Падме Энакин. Но Люк не стал делать так. Сдавил он только пальцы Лее до боли. — Всю тебя беру, под свою защиту, Королева, — и зашептал тише, — до весны мой Дом твой, Лея, — словно не всем Сидхе клялся, а только ей одной. И видел только ее, а других и вовсе не было, растаяли они в серой дымке. Время само замерло, пока не ахнула Амилин и не бросилась ей под ноги, к туфельке, багровой от крови — растревоженная рана снова открылась. — Недобрый знак это, ох недобрый, Королева, — и пока она шептала волшебные наговоры, легко поднял Лею на руки Люк. Подсадил на белого жеребца, подведенного специально для нее. А сам опустился на колено, приникая к земле — потянулся к свету тонкий стебелек, выросший из крови пролитой, но тут же спрятался в рябиновой ладони. Не видела Лея больше Люка, белые всадники окружили ее, и лошади так и рвались вперед, готовые к последней в этом году скачке. Пена шла из их ртов, а глаза блестели алым. Выплывшая из-за облаков луна осветила им дорогу, распустилась под ногами мерцающей вязью троп, видимых только несмертным. Натянула поводья Лея и метнулась вперед, белой тенью, отрастившей прозрачные крылья — трепетали позади нее ленты, вплетенные в косы, звенели бубенцы на уздечке, и неслось следом гигиканье. Закипела кровь внутри, Сила проснулась. В последний раз была дана ей свобода творить, что угодно, ведь была Лея истинной Сидхе, дочерью и сестрой великих Королей. Белые всадники окружали ее, а темные все никак догнать не могли. Во главе их мчался Люк, бережно прижимая рябиновую руку к груди, и это замедляло его ход. Расхохоталась Лея, понимая, что легко выиграет эту гонку, и пришпорила коня. Нес он ее легко, перепрыгивая через застывшие, скованные первым льдом ручьи, храпел и дико ржал, под лоснящейся шкурой перекатывались тугие мышцы. Словно птицей обернулась она, той, что свободна и не знает боли. А потом услышала треск, и навстречу ей, мчащейся во главе Сидхе, выскочил человек. Смертный, безумный, наверное, замахал руками, и зацепила она его боком. Заржал конь ее, на дыбы став, но не забоялся его и смерти под копытами смертный. Смотрел все на нее во все свои глаза бесстыжие, оценивающе. Был он хорош, и луна засияла на лице его загорелом, слишком уж красивым для простого человека. — Никак сама Королева одарила меня своим присутствием, — не испугали его и всадники Сидхе, окружившие его. Все на Лею глядел он, говорил только с нею. — Может, другой милостью одарите, распрекрасная? Жемчужно-белые одежды смешались с черными, и выехал из толпы брат Леи. Как увидел, что происходит, весь потемнел. Гневно полыхнули глаза Люка, золотом налились. — Убей его, Лея, иначе сам его ослеплю, за то, что посмел смотреть на тебя, язык отрежу, ведь осмелился заговорить с тобой! Убить? — Оставь его, брат, — никогда не брала она чужой жизни, да и мясу сладкому предпочитала ягоды и плоды. — Он моя добыча. Значит, и решать мне. Видела Лея, что отчего-то совсем не по нраву Люку этот смертный. Тень за спиной его разрослась, зашумела сотней черных крылышек, писком мышей наполнилась, воем голодных волков. Неужто из-за того, как посмотрела она на человека? Был он не только молод и статен, телом хорош, да раскинулся на земле привольно, как на троне своем. Свободен он был. Дерзок. — Какой милости тебе дать, смертный? — успокоила она коня и нагнулась, разглядывая человека. — Имя у тебя есть? Широко усмехнулся он, ровные зубы заблестели, знал ли про то, что нельзя говорить Сидхе имя свое? Не пугала его мать сказками о злобных Сидхе, что похищают смертных младенцев, а на место их жабу подкинут или гадюку ядовитую? — Ханом звать меня. Знаю, кто ты, и кто народ твой не понаслышке. Вы урожаи гнилью засыпаете поутру, тропы лесные клубком путаете и до смертных мужчин охочи. — Как ты смеешь?! — не слышала она никогда такой голос Люка. Громом стал он, раскаленной сталью, шипением змеи. Клинок острый в руке его сверкнул, возносясь к темному небу. — Не трожь его, брат! — обернулась Лея к Люку. Не в силах была успокоить его верная огненная тень, Мара. Золотые глаза иглами цепкими в разум вонзились, заклиная ее, умоляя, требуя убить его. Уничтожить, убрать с дороги словно ветку сухую. — Он принадлежит мне. Хорошее у тебя имя, Хан. Верное, — попробовав его на языке, поняла Лея, что говорит он правду. Не побоялся Сидхе, самого Короля увидев, не умер в испуге. — И что же ты хочешь за милость? — время ее было на исходе, Сила уходила сквозь землю, но за смелость награда должна была быть стоящей. Не каждый день такого человека встретишь. — Хотел бы я золота у тебя попросить, белая Королева, — и снова словно король с трона поднялся на ноги Хан, неспешно отряхнул грязную сырую одежду, да распрямил плечи, разглядывая Лею. — Несметных сокровищ, которые никому и не снились. Но с легкостью распрощаюсь с мечтой этой я. За твой поцелуй. — Поцелуй... поцелуй... этот смертный не глуп... он хочет поцелуй... — поднялся в кольце всадников шепоток. Шептали Благие Сидхе, смеялась вместе с ними Амилин, увидевшая все заранее, только Люк молчал. Омертвел он, в камень превратившись. — Семь лет мне отдать готов? — был он не таким, как другие Сидхе. Те приносили Лее цветы, слагали песни в честь ее, низко склоняли голову перед Королевой, а этот глядел нагло. И требовал свое. Даже Люк ничего взять не мог. Ни взгляда, ни поцелуя. — Возможно, — кивнул Хан. — Поцелуй меня, и отдам остальную жизнь в придачу. — Подойди ко мне, — махнула ему Лея. Отвадил от нее брат несмертных мужчин, своей милости лишил, но этого заберет она с собой. Луна щедро плеснула серебром на его лицо, длинное, красивое, по морщинкам смешливым у глаз, пробежалась по кудрям и застыла на губах, что так жаждали поцелуя. — Не передумаешь? — наклонилась она к Хану, и ласково коснулись мягкие косы лица его. Молчал он насмешливо, и очевиден был ответ. И — краем глаза — видела лицо Люка. Стиснул он ладонь рябиновую в кулак, капли алые, того цветка, что на крови ее вырос, по пальцам поползли. Коснулась она губ Хана, мягкие они были, теплые, кровь человеческая под кожей бежала, слаще меда. И сам он был весь живой, словно дерево, раскинувшее на солнце широкие свои ветви, совсем не как Сидхе. — Поедешь со мной? — скрепила луна их договор семилетний. Будут дни течь легко и беззаботно, время остановится для него, и ни один Сидхе не тронет Хана, ведь отныне принадлежит он Лее. — Поеду, — ловко взобрался он на круп лошади и обхватил Лею за талию. Горели прикосновения его огнем, будто нагая она сидела. — Хоть на край света с тобой. Сладко ей было от слов этих. Натянула она поводья, завопила, заулюлюкала словно дикая Неблагая, подгоняя коня, и рванулась вперед по лунной тропе. В темную стылую октябрьскую ночь, оставляя позади сердце свое застывшее, брата. Отомстила она ему сполна и теперь готова была войти в чертоги темные безропотно. Человек держал ее крепко в своих руках, человек, что — знала Лея безо всяких предсказаний — полюбит ее.