Два шага в сторону заката

Я сижу. Мне холодно. Затекли колени. Я пришёл сюда давно. Рядом — голуби цепочкой. Белые голуби с дикой полузабытой голубятни на окраине города. Внизу — сам город. Уступ — часть крыши старого большого дома, намертво вросшего в гору — опасно нависает над стёкшейся в низину со склонов грязной лужей малоэтажек и небоскрёбов. Этот крошечный потерянный город уменьшается и высыхает, но всё ещё тянет ввысь, к небу свои подъёмные краны в предсмертном хрипе грозящихся строек. Я теперь выше всякого дома города. Голуби мёрзнут и жмутся друг к другу. В их и без того рыжих глазах отражается закатное небо. Пронизывающий до костей ветер нежно треплет пух на их белых грудках. Голуби смотрят нахохленно, сосредоточенно — должно быть, как и я сейчас, весь съёжившийся на узком уступе. Но они-то зачем здесь сидят? Голуби — глупые. Но живые. И им тоже холодно. ...Может быть, они не такие уж глупые. Там, внизу, водители машин, должно быть, сбивают их тысячами за каждый день, и целый город окрашивается алым еще до захода. Размазанные, раздавленные голуби мёртвые, и смотреть на них неприятно, но они всегда притягивают и останавливают взгляд — яркие пятна посреди серых коробочных переулков. Мёртвый голубь на серой мостовой делает свое последнее, посмертно живое движение и неожиданно врывается в твои мысли. И ты болезненно долго смотришь в его затянутые белёсой пленкой глаза, смотришь на перья, размётанные во все стороны от красно-бордового пятна — и не можешь оторваться, как не можешь оторваться от кровавого солнца, в назначенный час падающего за груду домов. Должно быть, городу не хватает красок. Наверное, сухие улицы прямо изнемогают от жажды. И что поделать, раз только чья-то смерть может раскрасить и напоить их? Здесь, наверху — жизнь, я знаю. Здесь, наверху — кончен город. Здесь, наверху — финальный аккорд дня на чистых струнах заката, бесконечно надломанный, как, наверное, моя поза; как эти голуби рядком, похожие на скомканные белые листы, выложенные вдоль уступа. Я сижу уже долго, и только кисть руки движет кисть в руке. Это не я рисую закатными красками, это сам закат рисует мной на белой бумаге. И бумага жадно впитывает мокрый, живой, выплёскивающийся на неё закат. ...Он сказал, я жалкий неудачник, а закат — это смерть, и сам я «поскорее уже свалился бы со своего холма и сломал шею». Он не понимает. Закат — это жизнь. Он больше живой, чем всё, что есть в городе. Но они посягнули и на закат. Огромное насекомое, тысячеоконный дом возводится здесь, долгие месяцы возрастает, хочет первым откусить кусок от падающего солнечного яблока. Мне больно и страшно смотреть. Они сломали галерею. Они вырвали картины из рам. Они сожгли их неподалёку от Помойной горы, как сжигают мусор. Городу они и есть — мусор. Мои рисунки — тоже мусор. Вчера впервые приходил кто-то — Она. Она сказала, что глупо рисовать закат каждый день, раз за разом; что закат — одинаков, а я — одержимый. Она не понимает, не понимает, что здесь, наверху — жизнь! Но как это можно не понять, придя сюда такой долгой дорогой, вскарабкавшись на уступ и балансируя на краю, пока красная полоса на небе последним, остывающим теплом дня изливается на всё кругом? Ветер трепал Её короткие светлые волосы, как теперь легко треплет пух голубей, и как норовит вырвать альбом из моих рук. Она смеялась — смеялась зло, неожиданно чужая, и сказала, что мои рисунки — мусор, и лучше бы я спустился с ней вниз и мы погуляли по улицам, зашли в кафе или клуб. Я показал ей жизнь. Но она не поверила. Тогда зачем — закат? Я не знаю, зачем. ...Иногда рука словно живёт сама по себе, и ты становишься лишь молчаливым наблюдателем её движений. Да, да, это закат рисует мной, и наполняет меня; и мне странно, как он, огромный, может умещаться на узкий уступ. Я будто не я, не контролирую себя, но теперь мне это даже нравится. Я ничего не чувствую. Я — не я, и тут же: я — здесь, с закатом наверху. И лишь ветер, холод напоминает мне, что рука, колени, болящая спина принадлежат мне. Уступ узкий. Шагнуть всего два шага — и упадёшь. Или взлетишь, как взлетают голуби? Нет — упадёшь вниз, на город. Напоишь жаждущие пыльные улицы тем, чего они хотят — собой, своим собственным тёплым алым закатом. Два шага в сторону заката. И — навечно. ...Или вечность — это что-то другое, например, тысяча шагов вверх, к закату каждый, каждый день?