Два шага в сторону заката

Я знал о закате. Очень маловероятно, чтоб я был первым, кто знает. Но, возможно, я был последним. Я не хотел. И я был бы, не будь я мной. Банда Сияющего Дня — так себя называли они; довольно символично для тех, кто отрицает закат как символ смерти. Тем более символично тому, кто знает, что всякий сияющий день неизбежно венчается закатом. Забавно. Они были когда-то такими же мальчишками — когда-то тогда, когда и я был. Теперь мы гораздо старше и наглее, потому что всё обречено меняться. Они чуть было не шагнули в пропасть — их вовремя заметили. Говорят, нельзя воспитать взрослого. Можно. У этих — свои методы. Теперь они стали официальным отрядом пропаганды нашего светлого будущего... но даже именоваться предпочли бандой. Символично, говорю я вам... проклятым символизмом проникнута вся история о них, так что прошу смириться и выслушать — представьте, может, меня он тоже раздражает, как и вас, а вы здесь не жили. И по их воле синее солнце с двенадцатью распростёртыми лучами коснулось стен и крыш. Это — знак, что они побывали тут. Что муниципалитет одобрил снос очередной постройки, что будут вестись работы, или что сюда скоро приедут особые люди... в общем, хорошего не жди. Они не успели тронуть своим знаком галерею; её снесли много раньше всего этого. Ну кто вообще видел синее солнце? Мерзкий, противоприродный знак. Нет, я понимаю, что это не совсем солнце. Знак прогресса, знак новой эры. А у меня — да, всё, за что я цепляюсь — старьё и конец. Но, чёрт возьми, город гибнет, это неизбежно; и неужели они думают, будто я этого не вижу?.. Будь у меня выход, будь у меня с самого начала возможность на другое место — кто знает? Но мы окружены горами, мы спрятаны, закрыты, сколько ни доставляй товаров вертолётами... А сейчас я смирился со всем и никуда уже не уйду... Почти со всем. ...У меня в руках кисть, и я начинаю рисовать закат Нет, не так. Больше не так. Теперь надо не так. Тысячи знаков рассыпались по городу. С тех пор, как огромный насекомый дом возведён, панелями выложен на нём он — знак синего солнца. Нет назад пути, никому. В моих коробочных переулках сегодня дождь и ветер. Странно и неправильно, но дождь, идущий над ними, так к ним идёт. Я смиряюсь. Смиряюсь... с серостью? Я тащу последнюю доставку по адресу. В коробке очередная стопка документов, а не какое-то устройство или хрупкая вещь, и я довольно небрежно её несу и почти-кидаю перед клиентом. Я устал как собака. Клиенту всё равно, как я обращаюсь с его коробкой. Он на ходу пьёт чай и разговаривает с женой прямо тут, в коридоре, попутно встречая меня. Я машу рукой от козырька форменной кепки и ухожу. На складе коробки, прибывшие на вертолётах откуда-то извне города, лежат друг на друге и рядом — тесно и плотно, ждут меня, так сильно похожие на мой район и дом. Я паркую рабочий велосипед. Мне выдают оплату за день и отпускают. Теперь я домой. Но какая разница? Тут стемнело. Склад тоже тёмный, и точно так же забит серыми коробками. В каждой из них — неважно что; моё дело — лишь разносить. Но в общей массе это что-то, разрушающее город, создавая его: планы, чертежи; торговые соглашения с частными производителями; устройства, макеты; одежда для рабочих, которые завтра будут строить новый дом-монстр... Мы так ужасно отчуждены, но так гонимся за тем, что происходит снаружи. Поворачиваю из-за угла. В моём окне уже не горит свет, и надо заходить тихо. Мать, видя меня, обычно морщит лоб и складывает руки на груди, хоть и молчит уже. Её тоже можно понять: мало моей никчёмности, я так и не стал частью «обновляющегося» города, как сын соседей. «Сын соседей»... когда-то я называл его проще и короче, но теперь позабыл это слово за ненадобностью. Всё обречено меняться. Больше не нужно слов. Только коробки. Одна-другая-сорок пятая, и так пролетает день в маленьком городишке. И закат — изредка, и уже не с уступа. ...Первый мазок — и мне вдруг кажется: ничего не страшно. Так всегда в начале чего-то хорошего. Добрый знак. Я видел её сегодня. Она всё такая же, ничего не изменилось, кроме нового аксессуара — какой-то глянцевый, насколько возможен у нас глянец, отполированный, сияющий и убедительный парниша-блондин рядом с нею. Мне не жаль. Мне не было жаль. ...Красная, но почти чёрная при таком свете краска растекается по стене. Течёт! Я не был готов, не взял даже губки. Вытираю рукавом. Нужна чёткость. На самом деле, казалось, будто я забросил краски. Но я рисую по ночам карандашом, с лампой под одеялом. Пусть родные знают об этом и смирились, что даже не стану архитектором и продолжу рисовать «бессмыслицу», — я прячусь всё равно; так привычнее, так надёжнее и от ищеек, что заглянут в окна — конечно, из банды Сияющего Дня. Они должны прислеживать за такими как я, да и то, что они знают меня с детства, должно давать им повод. Но тем они оправданы; они чувствуют, чуют, и все они были правы с самого начала обо всём насчёт меня. Вот только я всё равно их вижу вдали, как город с уступа. Закат мне многим ближе. Да, порой я возвращаюсь на уступ, хоть и не люблю смотреть на перемену, не люблю, когда придёшь рано и видишь солнце, падающее за дом, и холодно там, когда падает его тень, ещё до наступления темноты. Но всё же небо, кроме солнца, скрытого ныне, окрашивается в прежние тона. Но теперь я там уже реже, и не только из-за работы. Я вырос. Знаю одно: закат не перерасти. А весь город то забыл, и пока — успешно... Только пока. Да, пускай так, но... ...впервые нарисовал то, что рисую теперь, на старом доме, вросшем в скалу. Недавно. Там никто не увидел. А тут увидят. Это необходимо. Только бы не заметили свет моего фонаря. Но коробочные переулки — надёжный гроб для всякого света. Рассвета здесь никогда не видно за горами. Город слишком маленький. Горы, наверное, тоже составлены из мёртвых домов старых городов, наслоенных друг на дружку. Они отгородили нас. Я думал над этим раньше, на уступе. Недаром же старый дом врос в гору? Или не до конца превратился в неё? Какая-нибудь древняя цивилизация умерла, задушив себя домами. Я снова думаю об этом совсем недолго. Сегодня короткий день на работе. Сегодня я займусь чем-то ещё, кроме коробок. ...Как я это вообще решил? В противопоставление ли им? Вторичность? Но если истина захочет поспорить с ложью, не терпя её существования, можно ли истину назвать вторичной? Это война. У меня есть отвага и краска, чтобы осуществить давнюю задумку. Краску я купил сегодня сразу после работы. Протолкнулся в узкую дверь магазина и озираюсь. Продавец — маляр, а не художник. Я про него немного знаю. Он болезненно зыркает на меня и погружается в зелень теней за прилавком, чтобы не сводить с меня глаз. Его работа — отпустить мне краску, но я не из Банды Сияющего Дня и не из рабочих. Он меня не помнит среди посетителей и насторожен. Хорошо, что он меня не запомнил. Но я бывал тут и при нём. Мне трудно придумывать предлоги, почему я покупаю краску, и я делаю это редко. Раньше, когда тут работал старый художник, а особенно — пока была цела галерея, — было проще. Теперь я растягиваю каждую баночку надолго, старательно развожу, не трачу ни капли лишней (хороший был резон научиться рисовать точнее и быстрее!); только бы не заходить в магазин снова. Я пробовал и сам найти рецепты, замешивать краску. Было дело, я крал излишки со строек. Но чаще, как уже говорил, теперь карандашом. Так что краска — это целое событие. Эта особенная, густая. Ею красят стены. Мне в самый раз. Красная краска. Живой цвет. Я открыл эту, теперь свою, ужасно огромную банку и смотрю. Половина моей недельной зарплаты... Но я же не одну неделю откладывал. ...Моя кисточка совсем не приспособлена, может, к такому издевательству; вот в чём беда. Она лохматится и я боюсь за неё, как бы не развалилась. Беру другую, она шире и жёстче, но щетина реже. Что же, посмотрим, как выйдет с ней. Краску в баллончиках я купить не мог, слишком уж подозрительно. Теперь — расплачиваться за это. Совсем другое тело, с которым ты работаешь: тело камня так отличается от тела бумаги. Тяжёлое, холодное, неподатливое, как гора, которую не сдвинешь; бумага же — голубиное крыло по лёгкости. Голуби летают ли за горы? Горные голуби живут в горах. Все белые разлетелись, больше нет голубятни, смешалось, спуталось белое с серым в городе. Вчера я видел одного почти совсем белого голубя, только серое пятно на правом крыле. Всё равно добрый знак. Я закончил. Любуюсь в свете фонаря. Решил рисовать именно тут. Тут живёт она. Я ничего к ней не чувствую, но пусть закат уколет её в сердце. Я очень устал. Мне нужно спать. Прихожу домой, гашу фонарь и падаю на свой матрас, обнимая сумку. Так это и свершилось. Жду пару дней и работаю. Но город должен узнать об этом знаке, и я совершаю ночную вылазку снова. Всё так же остерегаясь шагов. Всё так же понимая опасность. Но другим днём, когда я поймал её взгляд, нечаянно столкнувшись вновь — я увидел. Всё не зря. Мне нужно доставить кое-что одному из архитекторов. И вот я скриплю педалями по улице и размышляю, почему то, что в коробке, гремит, как хороший набор красок в баночках внутри картона. В этих маленьких матовых баночках. Всякому, кто как я, знаком этот звук. Когда ещё учился рисовать, приезжал в галерею, в моём пенале гремело точно так же. И я размышляю об этом до самых ворот клиента. Мельком вижу его за редким дурацким забором из железных трубок... надо же, чтоб у архитектора, того, кто строит дома, был эдакий безвкусный забор... сапожник без сапог! Вдруг понимаю, что это один из тех, кто держит в руках Банду Сияющего Дня, которая во все стороны, в каждый угол протягивает все свои двенадцать мерзких лучей, которые и не лучи вовсе, а лапы паучьи... Клиент меня ещё не заметил и не услыхал моего громыхания. А мне так нужны краски. И я разворачиваюсь и еду назад; еду долго, счастливо, совершенно не думая о последствиях и ответственности. И, честное слово, тоже не о них думаю, когда вдруг торможу и поворачиваю вспять. А о безвкусном скучном заборе из железок, который так же ужасен, как всё на свете здесь; кошмарный забор, какие угодно грехи земные можно простить тому, кому живётся за таким. Я снова кручу педали, останавливаюсь у забора, спешиваюсь и толкаю калитку. Вечером я разрываю договор и бросаю эту работу. Неважно, что скажет мать; подумаешь; нового уже ничего не скажет. Устроился в какую-то лавчонку мойщиком полов. Больше не вижу города сутками. Хватит, насмотрелся. И так его знал вдоль и поперёк. Я бы пошёл маляром, чтобы иметь доступ к краске... но они предусмотрительно не берут таких, как я. Редкими ночами я продолжаю рисовать на стенах знаки. Кажется, они начинают замечать. Люди перешёптываются иногда возле этих стен. Сын соседей нехорошо посматривает на меня. Всё это — мусор. Меня уже захватил азарт. Я выберусь с этим знаком из переулков. Сегодня она говорила со мной впервые за годы. Осторожно приблизилась на улице: одна, без своего аксессуара. — Я догадалась. Ты понимаешь, что творишь? — Я больной, ага. Не так я хотел начать диалог с нею после стольких лет. Прокручивал по глупости в голове варианты поначалу. А теперь вообще не хотел бы начинать... но сам ведь всё затеял. — Остановись, молю тебя... это опасно, а ты как был идиотом, так и остался. Если это всё, чтобы привлечь моё внимание, то вот она я; и ты сам прекрасно знаешь, что... ...эй, девушка, имени которой я не назову; ты тоже осталась вполне мерзкой. Собираюсь и прерываю её: — Это всё не для тебя. Глупо хлопает глазами. — А для кого же? Я же догадалась, что мой дом был первым; заметила знак, ещё когда про него не говорили... — Вот для них для всех. Ты лишь начало. Это просто понять. Знаешь, как убирают грязь?.. (Я стою на улице со шваброй, которую вынес из лавки выжать и вылить ведро. Она всё моргает часто-часто, и я вдруг понимаю, что мне никогда особо не нравился её взгляд). — А я вот сейчас знаю, — продолжаю я. — Чистящее средство при уборке наносят повсюду, но начинают с мест, где сидит самое основное, самое закоренелое дерьмо. Она бы влепила мне пощёчину, но пока переварила мои слова и разразилась яростными криками, я уже развернулся и ушёл вместе с тряпкой и ведром обратно в лавку. У них красочные баллончики, одобрение муниципалитета и идея. У меня — ничего; и нет ничего хуже символа, за которым ничто не стоит. Пускай я облекаю важное мне значение в знак, но его не поймут до тех пор, пока я не стану делать что-то ещё. Очень кстати теперешний сухой сезон. Вот только нужны краски, краски, краски! да где же их возьмёшь!.. Неделю я вспоминаю все способы, которыми доставал краску, исключая покупку. Я лезу из кожи вон: хожу по стройкам, мешаю пигменты дома в ведре, выскребаю все банки с краской в доме; но у меня всё не набирается нужного количества. Ночами я порой рисую свои знаки, по два или три за ночь. Меня ещё не обнаружили. Но это... это лишь вопрос времени. Они следят, но следят не там и, может, не за теми. Может, я подставляю кого-то своей деятельностью. Но рано или поздно обязаны выйти на меня, и должное свершится... справедливость восторжествует. А пока — продолжение лихорадки. Как-то раз я занят работой, очень устал и, кажется, уже мою пол своим потом. И входит она. Сразу узнал её; подумал, может, за покупками — и придётся терпеть её общество целых пять минут. Но она сразу направилась ко мне. Отшагнул, отставил швабру в сторону и посмотрел: врага всегда хочешь встречать лицом, если ты не ничтожество. Она неотрывно пялилась на меня, и я уже подумал, что опять начнёт злиться и орать, вот так потихоньку подойдя к самому уху. Но она просто сказала: — Ты ведь не остановишься, нет? Я мотнул головой. Мотнул довольно решительно; так что двусмысленности быть не могло. Конечно, нет! Ведь я собирался домыть пол до конца!.. ...Да, дурная ирония себе самому. И она вышла. Вот так просто. Я не хотел думать о ней, но теперь всё равно думал. Окунул швабру в ведро, и даже позабыл выжать. Здоровская лужа плюхнулась по доскам. Когда я уже приступил к влажной уборке полок — в этих старых лавчонках пыль словно притягивается к предметам с тройною силой! — снова пришла она. Кажется, хотела вцепиться пальцами мне в предплечье, но я отстранился. Она протянула мне какую-то коробку, не то что бы очень большую, потому как держала в одной руке — но и маленькой не назовёшь. — Бери, идиот! — процедила она после нескольких секунд промедления. Я взял и тут же принялся открывать. — Слушай, считай это подарком на все пропущенные мной твои дни рождения сразу; это сестры моего парня, очень нелегко было достать, но всё-таки легче, чем тебе бы... Я её уже не слушал. Краски! Это были краски! Очень хорошие, я отметил; хотя я и не подумал бы придираться к качеству. Она что-то лепетала, но я рассматривал краски и обратил внимание только когда она стала трясти меня за рукав. Я стряхнул её руку и повернулся. — ...закат! Я думала над ним всё это время, эй! ...Это вряд ли. — Мне кажется, я теперь осознала. Город умирает, как закат, и поэтому ты рисуешь на... — А как ты думаешь, почему город умер? Глупо моргает и снова начинает: — Нет, ты послушай, я поняла... И снова говорит, и снова я не слышу её голоса — может, намеренно. Я — неблагодарный? Она всё болтает — очевидно, ей важно поделиться со мной новостями всех прошедших лет, и так легко перешла на них с темы заката. Я мычу и хмыкаю, чтобы как-то реагировать. Она этого даже не замечает и продолжает рассказ. Мне — нет. Мне не важно. Мимоходом упоминает про тряпку; после влажной уборки хорошо бы пройтись по полкам сухой тряпкой, иначе пыли потом будет больше. Я не слушаюсь. На прощание она вдруг обнимает меня и говорит, что скучала. Я резко отстраняюсь и напоминаю ей про её парня, как точно бы я хоть как-то заботился о их благополучии; но мне просто противно. — Ты всё равно скоро умрёшь, — нежно объясняет она, разворачивается и уходит. Я её ненавижу. Это не изменишь даже красками, которые теперь стоят вот тут, на столе... и я прячу их в сумку. А сегодня ночью я рисую на стене первый истинный закат. Достаточно им знаковых предупреждений. Ведь всё ради чего-то, и у знака должен быть смысл... ...Я наконец-то нашёл себе смысл! Наконец-то нашёл средства для этого смысла — краски! Что же теперь, бросить из-за отчаяния?.. Отчаяние, напротив, придаёт мне сил. Тяжело рисовать, одновременно подсвечивая себе фонарём. Но никто не станет ради меня держать фонарь. ...Я сам не стал бы держать фонарь ни для кого здесь. Особено — раз нужно для кого-то одного. Обвините меня в равнодушии... но нет хуже той формы равнодушия, что выражается в искренней, крепкой привязанности к какому-то выбранному одному. Это худшая форма и у эгоизма: когда ты начинаешь использовать для удовлетворения своей нужды в заполнении сердечной пустоты другого живого человека. Ты будешь держать для него фонарь, что бы он ни делал. И если я хоть на секунду неправ, то не хочу, чтобы держали для меня фонарь только ради того, что я — это я. Мне никто не нужен. Но мне нужны вы все, все ваши сердца и умы, я хочу объемлить весь город, как заполняет его закат. И я нужен вам, я запечатлею ваше последнее издыхание, каким вы его никогда не увидели бы. В этом была и суть галереи. В бесконечной любви к вам. Чтобы вы видели, видели то, чего никогда не увидите в себе сами; видели то, как видят вас; это-то и важно. Без зеркала ты быстро забудешь о том, как выглядишь, а потом того и гляди решишь, что не существуешь вовсе, что твоя жизнь ни на что не влияет, что, как дурно её ни проживи, это не отразится на всём городе. Не хочу, чтобы вы забыли. А вы сломали галерею, не приняли этой любви. Но она вернулась. Вернулась, как возвращается закат. ...Не думал, что это будет так тяжело. На картину у меня очевидно не хватит сил до конца ночи. И вдруг я слышу голоса в переулках. «Да где ты найдёшь? Небось бегает, как ветер... смотри! погоди! там, видишь, свет?..» У меня всё холодеет внутри. Это за мной. Подхватываю сумку, краски и кисти, бегу. Они точно слышат мои шаги, ускоряются, видят меня — и бегут следом. Я оборачиваюсь, и мы видим друг друга. У них нашивки Сияющего Дня. Это те, кого я знал. Они искали меня долго. Теперь они видят моё лицо. Теперь они будут повсюду меня выискивать, куда бы я ни шёл, и караулить возле дома. Я отворачиваюсь и бегу, но их-то силы не на исходе. Они не малевали стену в ночи, они не работали до этого день, они вышли на единственно ночное дежурство, чтобы Сияющий День мог сиять над городом даже ночью. И я бегу по переулкам. И их шаги следуют за мной. И я сворачиваю, хотя должен был бы бежать прямо к дому. Я перелезаю сетчатый забор. Мой выход — только один. И я бегу от них вверх по холму, мимо вросшего дома, холм оборачивается горой, а я всё бегу; какое-то дикое чувство, от которого даже не прерывает дыхание. Вверх, вверх! Кто знает, гонятся ли ещё? Наверняка да! Бежать становится тяжело от усталости и воздуха. Ещё и из-за сумки... А как удачно я прихватил всё, что мог! Чудом, должно быть, — я на самой вершине. Город далеко внизу... кругом слишком темно, но когда у меня темнеет в глазах, я чувствую это, падая. Прихожу в себя. Лежу рядом с сумкой. Небо светлеет. Вокруг никого нет. Я на самой вершине сейчас, и вряд ли был прямо здесь хоть раз за всю жизнь. Наверное, взбирался сюда не один час? Может, и не бежал уже, столько не пробежишь. Но важно не это, а вот что: даже с уступа над городом никогда не было видно рассвета. Ты мог прожить всю жизнь там и ни разу не видеть за горами лучей восходящего солнца. А я теперь их вижу. Вижу прямо сейчас. Вижу и думаю, что рассвет нисколько не менее прекрасен, чем закат; что похож на него; что в горном тумане он кажется ещё нежнее. Что у моего знака теперь совершенно точно двойной смысл. Что моя сумка полна всеми вещами, которые я хотел бы носить с собой, и что можно спуститься на другую сторону и уйти туда, в горы, выжить там с ножом и тетрадкой... Но я понимаю, что не завершено начатое. Возможно, я тут не был раньше — не был в рассвете — и никогда больше сюда не поднимусь. Но я спускаюсь назад, в моё царство боли, где вчера умер закат ради рассвета, который там никогда не увидят, где вчера меня бросила погоня; где живёт Она с ним и где ночью я не окончил картину на стене. Я впервые не выхожу на работу. Теперь — опасно. Я не заходил домой. Таился в переулках, следя за моей стеной. Мимо ходят люди. Они останавливаются. Смотрят. Качают головами. Есть эффект. Но мне стыдно, что я не успел закончить, и моя картина ещё не столь прекрасна, как могла бы быть. Их здесь нет. Сегодня. Сегодня я закончу. Я должен. Иначе всё зря: и снесённая галерея, и мои знаки, и все краски, и закат даже. Всё зря. Всё погибнет насовсем. Так не должно быть. Ведь в целом мире нет больше ничего, и нет больше никого, кто может протестовать. Я одержим стеной. Она так близко, но пока прохожих так много, не могу подойти, только наблюдать, таясь... почему? Проходит утро, и больше никто здесь не спешит. Поток людей спал. Выбираюсь. Короткими перебежками — я прячусь здесь, за пропахшим тухлятиной помойным баком — до стены и обратно. Мазок. Ещё мазок. Меня забавляла одна карикатура, когда ещё были разрешены карикатуры; карикатура про художника: он подходит к мольберту, делает мазок, отскакивает, любуется, восхищается, повторить по новой; дело у него, естественно, не спорится. Я теперь напоминаю его, но у меня — вынужденное. Что-то шумит из-за угла: должно быть, автомобиль. Надо прятаться. Но ничего, я уже почти закончил. Я наконец мучительно довершаю картину и рисую рядом Знак. Мой знак; в противовес ихнему: ярко-алым контуром полукруг, шесть ярко-алых лучей — как солнце, уходящее за горизонт. Или восходящее, как тот рассвет. Я делаю это быстро, одним движением, поскольку неделями набита рука. И успеваю спрятаться, скрыться от едущей в мой переулок машины. Мне видно из-за бака совсем чуть-чуть. Никого ещё нет, но она прекрасна. Моя картина. Когда другие пройдут здесь и увидят, они всё поймут. Они не смогут больше ломать и прятать живое. Они сами больше не умрут. Машина тормозит прямо здесь, загораживая обзор. Я больше не вижу картину. Меня пробирает крупная дрожь, точно судорога. Аккурат там, где я наблюдал Мой Знак, его заслонило кислотно-голубое солнце на боку чёрной машины. Что они тут делают?!. Я почти кричу это, выскакиваю из-за бака, не помня почти ничего, кроме того, что Она Прекрасна. Моя картина. Она Прекрасна. Хватит! Хватит!.. Вырываю из его руки малярный валик, пинаю, опрокидываю их ведро серой краски; остановитесь!! Они что-то кричат, я не слушаю и не слышу. Кусаю, грызу, плачу, вцепляюсь — или уже вцепляются в меня; краем глаза замечаю красное, не могу понять, чья это кровь — моя или его; но вот один лежит, распластавшись по мостовой, как те сбитые голуби, и красная река течёт из его носа, и это так красиво, что я замираю на секунду; меня бьют чем-то сзади; он — вскакивает... Запрыгиваю на другого со спины, его шея хрустит, когда я пытаюсь повернуть её в сторону стены с моей Картиной. Но их больше, они словно бы всё крепче, а я всё слабей. Нет! Дальше не могло так продолжаться, не могло! Смотрите на этот закат, раскатанный по стене, смотрите! Нет и не может быть никакого сияющего дня здесь, для вас! Гибель, гибель во всём, и если закат — самое живое, последнее оставшееся, вы должны, должны это принять!.. — Не может быть в прогрессе смерти и конца, — твёрдо и остыло говорит тот, кто держит меня, как в стальных тисках. — Жизнь обречена на продолжение. Всё обречено на смену. Не можешь послужить новому — так хоть не мешай. Думаешь, мы не знаем, что такое протест? Думаешь, хоть что-то на нашем высоком уровне делается против всеобщей воли? Ты как ребёнок... — Нет, нет!.. Плачу. Сын соседей не ослабляет хватку. В правой руке — острая боль, рука онемела, я больше не могу бороться... — А оглянулся бы хоть раз, — продолжает он холодно. — И тогда увидел бы: не нужна никому беспечная мазня. Устроил трагедию из ничего. Ты вандал. Дурачок, заляпавший стенку. Стены мы закрасим. А твой удел — двенадцать дней за решёткой. Что?! Так мягко? Так мало?.. — Отсидишь — присоединяйся. Отстроим новый город вместе; нам нужны хорошие рисовальщики в архитекторы. Нет, этого не может быть. Этого никак не может быть; я слышу, что он говорит, и не верю. Меня (даже как-то вежливо) запихивают в их машину и закрывают. Я стучу изнутри — вяло. Вижу в окно, как битый мной утирает нос, другой тянет ему платок. Третий малюет, серая краска покрывает, заливает алую и золотую на стене. И, пока она льётся книзу и потёками достаёт до земли, я вдруг понимаю, что, возможно, я опоздал. Если бы я мог, я бы сейчас умер на месте. Если бы я мог, я бы взрезал себе горло. Теперь, когда мои тысяча шагов к закату оказались зря. Теперь, когда я знаю: я уже опоздал на момент, когда всё начал. Не Банда Сияющего Дня виновата, что эти каменные гиганты станут нашими гробами. А значит, винить их уже не в чем. И, как нет смысла тогда во мне и моей жизни, так его не будет и в моей смерти. Он покончил закрашивать; отпирает свою дверцу машины, все они грузятся в неё, и к этому моменту я уже твёрд и стыл, как они.