I. «Dark era». The proem
4 июля 2016 г. в 00:57
Нет ничего страшнее предательства любимого человека.
Мягкий голос ласкает слух, растекаясь медом в воздухе, бальзамом охлаждая нервы.
Вот только на Чую это не действует.
Нет ничего страшнее предательства любимого человека.
Голос разливается удушающей патокой, отдаваясь раздражающим перезвоном, отскакивающим от стенок черепной коробки. Раздражение вспыхивает новым виражом, а пальцы начинает покалывать от рвущейся наружу силы, подстегивая желание разнести все к хренам.
Нет ничего страшнее предательства любимого человека.
Накахара раздражается, постоянно слыша это упоминание от наставницы, которую никогда не назовет «старшей сестрой» как остальные в Портовой мафии. Для этого Коё-семпай была слишком закрыта, словно ночной цветок, что закрывается от всех, никому не показывая свою красоту.
Чуя уяснила, что в ее ближний круг, несмотря на несколько проведенных лет вместе, не входит, продолжая находиться за прозрачной стенкой непонимания.
Нет ничего страшнее предательства любимого человека.
Коё Озаки с удовольствием танцует на осколках разбитых ею надежд и ненавидит даже само слово «любовь».
Поэтому Накахаре каждый раз слышится насмешка и ирония, которой пропитаны издаваемые звуки обладательницы Золотого демона, подхватываемые ветром и растворяющиеся в невесомости. Такой человек не способен на любовь.
Нет ничего страшнее предательства любимого человека.
Это Чуя запомнила, как и уяснила, что если у нее появится тот, кто просто станет дорог сердцу, стоит быть готовой к возможному предательству.
Нет ничего страшнее предательства любимого человека.
Разве что клоуны. Сука, очень страшные.
Может это продиктовано юношеским максимализмом, когда еще буйный темперамент подталкивает кидаться из крайности в крайность, идти наперекор всем или просто цепляется за что-то нелицеприятное.
А может и детская травма.
Чуя до сих пор помнит, как под легкое дуновение вечернего ветра из сгустившейся тени коридора, ухмыляясь нагло и чуточку пошло — грим весь потек, — вышел странный клоун в широких разноцветных штанах.
— Малышка, красивая, — шелестел клоун, всматриваясь в глаза, жестко фиксируя за подбородок. — Одаренная, сильная...
— Отпусти меня, — привычно отрезала она, пытаясь ускользнуть — привычно перенесла вес на одну ногу, как учили втихаря от матери, дернулась, чтобы поднырнуть под руку и повернуться боком, сжала его запястье, находя нерв... Вот только ей десять, а он взрослый мужчина.
Неизвестный расхохотался.
— Ох, как же я люблю таких одаренных девочек. Настоящие неграненые алмазы. Вас так приятно ломать, объясняя, кто Хозяин.
Чуя помнит как под напором ее чувств и страха голова неудавшегося насильника раскололась как арбуз, а следом разорвало пуганых родителей, что не захотели мириться с силой дочери — они стерлись с лица земли, так же как хотели отдать дочь безумцу, окрашивая стены и ее саму кровью.
Чуя ненавидит клоунов.
Они вызывают неконтролируемую дрожь, стоило увидеть разрисованное лицо и кукольно-пустые глаза.
Дазай такой же.
Он купался в крови, которая вырисовывалась гротескной улыбкой на застывшем лице, что видела, кажется, только она. Хорошее настроение Дазая эквивалентно одному исчезнувшему с лица земли человеку, умершему далеко нелегко во время пыток, ради его интереса.
На его лице то холодное выражение, то фальшивая улыбка. Его карие глаза не выражают искренних эмоций, а под напором собственных демонов темнеют до черноты — в такие моменты ей кажется, что перед ней не клоун, а самый настоящий демон. Но когда пытки заканчиваются, жертва испускает дух, а кровь перестает толчками выходить из глубоких ран — Осаму снова надевает одну из своих улыбок, словно он зарядился на полную прошедшим представлением.
Три вещи, на которые можно смотреть вечно: как горит огонь, как течет вода и как тонет Дазай.
Дазай Осаму, сука, самый настоящий клоун, пропитанный фальшью и ежедневно меняющий свои маски.
Если бы он тонул, Чуя бы принесла стул, села на него и смотрела за этим, поедая попкорн.
Если бы горел, а у нее в руках была вода — выпила бы ее, или распылила силой на атомы.
Осаму ехидно шепчет, а Чуе кажется, что один видимый ей грим плывет еще сильнее, а оскал делается совсем ужасающим в ответ на ее мысли.
Он каждый раз пробивается к ней через боль и беспамятства, ухмыляется и шутовски раскланивается, для того, чтобы схватить и потянуть за собой взорвавшееся болью тело, начиная вальсировать, напевая свою песенку о двойном суициде.
В такие моменты Накахара с содроганием видит его ухмылку, за которой потекший грим чудовищно искажает его оскал, перетекающий в издевательскую улыбку, снова делая его похожим на клоуна с бездонно-пустыми пропастями вместо глаз.
Нет ничего страшнее предательства любимого человека.
Разве что клоуны.
Они, сука, очень страшные.