***
Она очень красивая. Она обещает вырасти в красивую женщину с ее-то экзотической внешностью даже для этих мест. Дазай Осаму ехидно поет, что с ее нескладной фигурой и грубым поведением ей не привлечь мужские взгляды даже в двадцать пять. Ее щеки краснеют от гнева, а он продолжает ухмыляться, не отрывая от нее взгляда — все же ему интересно, до какой точки кипения можно довести эту девчонку, чтобы она наконец-то вспыхнула самым настоящим пожаром, а не просто искрами огненных всполохов цвета ее волос. Ее обучают разным премудростям — Коё в свои шестнадцать уже владелица борделей в квартале красных фонарей Йокогамы. Их культура неразрывно связана с древней столицей Японии — Киото, где в квартале Симабара живут последние четыре куртизанки Японии. В светских кругах многие с сожалением признают, что их искусство умрет вместе с ними из-за того, что учениц они так и не взяли. Вот только Коё Озаки лишь усмехается на традиционных посиделках, скрывая усмешку за веером — она стала ученицей главнейшей из четырех женщин и сейчас активно передает знания подобранной почти с улицы девочке. Она была лично знакома с родителями своего кохая и теперь с удовольствием будет наблюдать, как она будет выдерживать нападки тех, кто провожает ее недобрыми взглядами, когда видят с ней в красном квартале. Дазай знает это, но ему, как ученику одного доктора, безразлично. Это мир мафии — тебя приняли, будь готов потом заплатить сполна. Однако внутри что-то скребет, когда он вспоминает кристально-синие глаза. Они говорят о честности, прозрачной как стекло, в которых отражается летнее небо. И все же Коё-семпай от подопечной не в восторге. Чуя уверена, хотя сама не знает почему, будь она мальчиком — к ней было бы совершенно другое отношение. А так… приятно смотреть, как ломается дитя, как ранится, ступая по осколкам разбитых надежд. Вспыльчивый нрав, упрямый характер и огромная сила в хрупких руках — единственное, о чем думает Озаки, что Чуя станет неплохим шпионом-куртизанкой в будущем, вздыхая, что она все-таки не парень — из него вышел бы идеальный тайкомочи* или превосходный кагема*, а с такой внешностью кагемадзяйя имели бы шанс на возрождение бурной волны популярности. Она всегда приковывает к себе внимание, проходя по коридорам борделя, мимо будь-то куртизанок, слуг или чьих-то покровителей. Красивые рыжие волосы, хрупкое тело, гладкая кожа как у дорогой фарфоровой куклы и, самая изюминка, — невероятные голубые глаза, в моменты сумбурных чувств превращающиеся в драгоценные сапфиры. Коё уверена, что ее глаза будут ее визитной карточкой, когда ее выпустят в мир мафии открыто. Дазай мысленно с ней соглашается. Объект его наблюдений очень изящен во всех его движениях — его наметанный на такое глаз сразу определяет то, что на походку не тратится слишком много сил. Любопытство распирает изнутри — рыжая сама-то замечает, что ее сила на нее так действует или нет? Это еще один повод к тому, чтобы каждый день выводить ее из себя своими вопросами, продолжая наблюдать и наслаждаться бьющими эмоциями. Чуя слишком яркая и огненная для мира мафии, пусть и владеет смертельной Гравитацией.***
Спустя год знакомства и совместных тренировок-драк их толкают в разные ситуации. Чуе исполняется одиннадцать, когда Дазай стреляет, смотря прямо ей в глаза. В напавшего на нее со спины. Из его глаз не выкатилось и слезинки, но она почему-то уверена — он никогда не убивает с наслаждением, хоть иногда его лицо и выражает эту эмоцию. Дазаю двенадцать, когда он пытается с рукой в гипсе отбиться от трех мужчин. Он хитростью побеждает двоих, не успевая увернуться от последнего. Третий падает замертво с аккуратной дыркой между глаз. Чуя стоит с пистолетом в вытянутой руке, стеклянным взглядом наблюдая, как его бинты окрашиваются в бледно-красный. Чуе исполняется тринадцать, когда она разрывает Гравитацией восемнадцать нападающих, заляпывая их двоих чужой кровью. Мелкие сооружения взрываются, стекла летят осколками. У Дазая ранен правый глаз — он не знает, сможет ли чертов доктор восстановить его, но обвинять ее не будет. Только подкалывать. В ближайшие лет пять точно. Он знал, на что шел. И это иррациональное чувство страха, когда белоснежная кожа рыжей покрывается легкой черной копотью, медленно затухало, стоило увидеть эту нечеловеческую улыбку и пустые глазные яблоки. А нет, зрачок просто сужен до предела — но он уверен, что это не предел и истинная сила еще спит. Ему нравится, когда Чуя просто злилась. Ему нравится разглядывать лазурные небеса в ее глазах. Так что… Хватает одного прикосновения, чтобы ее мозги со щелчком стали окончательно на место, а ей уловить мерцающую голубую волну, накрывающую ее с головой и заключающую в кокон.***
Они проводят свободное от тренировок время вместе — он чисто случайно ее находит, конечно, — и Дазаю кажется, что ярче Чуи никого и быть не может. Она была взрывной, импульсивной и отвратительно честной, отчего иногда он замирал, вглядываясь в нее подолгу. Как яркое пятно на сером фоне. Осаму любил выводить ее из себя, рассуждая вслух о суициде. Это было его любимым занятием, особенно когда она взрывалась после очередной его попытки, или когда не давала ему очередной раз совершить задуманное. — Ты хоть по сторонам смотришь, когда дорогу переходишь?! — она цедит сквозь зубы, смотря на него из-под челки, и в кулаке сжимает его плащ, отчего даже на фоне проезжающих машин Дазай слышит неприятный скрип, издаваемый тканью о ее кожаные перчатки. Как же он не любит, когда она прячет в них руки. Он отмечает, что она слишком исполнительная, и это порой расстраивает — когда их куда-то отправляют вдвоем, расслабиться или опоздать совершенно не представляется возможным. — А зачем? Собьет машина — круто, не собьет — тоже круто. В такие моменты ее кулак опускался на его голову, а он автоматически отменял ее силу и просто трагично жаловался на ее жестокость. Через две недели после прошедшего разговора Накахара встречает его на костылях. Отойдя от шока и полного осознания того, что этот идиот чуть не подвел ее перед следующей миссией, ее накрывает волна ярости. На следующий день Дазай ходит уже с бинтом, снова прикрывающим глаз — удар у Чуи даже без ее силы эспера что надо.***
Им четырнадцать, когда их выпускают в мир мафии открыто, отправляя с попутным течением крови, полностью давая вдохнуть в легкие запах смерти. Царапины и ссадины не смущают, как и сломанные ребра или кости, отчего руки, колени и туловище утянуты бинтами, а на лице наклеены пластыри. Накахара через боль отмечает, что с чертовым суицидником ей не сравниться — тот все время покрыт слоями бинтов, не важно, есть у него травмы или нет. Некоторые раны пришлось зашивать, но задание они все-таки выполнили. Некогда умиляющийся с нее доктор держал за подбородок холодной рукой, а второй вкалывал не менее ледяной иглой какой-то препарат под кожу плеча, где недавно вспарывал рану скальпель. У нее была слишком чувствительная кожа, приходилось держаться, стиснув зубы, сидя после этого в одном из мало используемых коридоров больницы и прижимаясь к стенке. — Разве ты не должна постигать азы французского поцелуя с подушкой? — словно сквозь толщу воды доносится знакомый голос, обладатель которого усаживается рядом с Чуей, чисто случайно, конечно же, падая чуть ли не на нее. Плечо взрывается болью, отчего она прикусывает губу, стараясь не застонать в голос, но надо отдать должное — эта вспышка встряхивает мозги, словно кто-то взболтал консервную банку. О, ей уже в голову бред всякий лезет. — Аллергия, — коротко кидает она, снова прикрывая глаза. Сил нет, чтобы огрызаться или послать к черту — лучше сразу сказать, в чем дело, иначе забинтованная мумия от нее еще долго не отстанет, докапываясь со своими тупыми вопросами. — На жизнь? — невпопад спрашивает он, хрустя какой-то конфетой громче, чем надо. Этот звук неприятно отдается в голове, невзначай проясняя мысль: чертов Дазай, как обычно никого не слушает, после принятия препаратов уничтожая запасы сладкого. Если так подумать, он вообще никогда никого не слушает, кроме наставника, того самого доктора. Насколько она поняла со слов Озаки, этот идиот и тот врач стоили друг друга — какое разочарование от первой встречи. Оба закрытые и в тоже время открытые для бесед — она редко видит эмоции парня, кроме искренности в поддеваниях и насмешках — ему доставляет удовольствие доводить ее, наблюдая за ее эмоциями. В такие моменты она чувствует себя лабораторной крысой, честное слово, которую изучает бездушный элемент. — На обезболивающее, мудак, — сквозь зубы еле цедит она, когда ей отчетливо на ухо снова прохрустели конфетой. Он что-то еще бодро говорит, но она не слушает, жалея, что у нее нет сил встать и уйти подальше от его идиотских шуточек и насмешек. Последняя попытка встать с треском провалилась, отзываясь мини-взрывом собственной вселенной и пожаром в плече, где разорвало недавно почти до кости. Сейчас она особо остро чувствует каждую рану, стежок и, наверное, даже самую малую царапинку — в голове все еще бьется мысль, что она не сможет использовать руку в течение нескольких недель… — Не плачь, Чуя, — сознание вспарывает тихий шепот на ухо. …как и убить одного ублюдка-свидетеля ее слабости. Она моргает, стараясь прийти в себя, но это слабо получается — на мозги давит подушкой ваты, оставляя слабое понимание ситуации в целом. — У тебя глаза посветлели, будто выцвели. Щеки касаются пальцами, и она только сейчас осознает, что действительно плачет. Она дергается, встречаясь с внимательным взглядом карего глаза и стараясь отодвинуться, но ничего не выходит — ее предусмотрительно схватили за ближайшее плечо, и ей только что и оставалось, как радоваться тому, что не за больное. — Потерпи, — он осторожно тянет ее на себя, не разрывая зрительного контакта. Его тихий тон успокаивает лучше медового голоса Коё, и Чуя снова чувствует, как голова то взрывается болью, отдаваясь молоточками, то внутри все затихает, а ненавистная боль исчезает. — Я… — она задыхается, перед глазами плывет все, в легкие, словно тоже напихали ваты, чтобы не было возможности сделать лишнего вздоха. У нее сил нет сопротивляться, ей просто хочется, чтобы мир вокруг замер и перестал ее доставать, пока эта адская, разрывающая нутро на тысячу мелких кусочков боль не пройдет, раны не перестанут кровоточить. Ее голова болит от слез, которые до сих пор градом катятся из глаз — она ничего не может с собой поделать и проклинает свою непереносимость некоторых компонентов. — Скоро все пройдет, — Дазай обхватывает ее руками, притянув к своей груди, и сжимает ее так крепко, что она едва не задыхается — крепкая хватка выбивает из легких все лишнее, давая вздохнуть полной грудью. Он гладит одной рукой ее по голове, мягко массируя и нажимая на какие-то точки, отчего боль отходит на второй план, заставляя сосредоточиться на его пальцах и накрывшей коридор вуали тишины. Дазаю хочется спросить, почему она и сейчас в перчатках, но он лишь усмехается. Он знает, что она отпарирует тем, что он же в бинтах. Осаму еще долго будет обнимать ее, даже когда она уснет, придавливая руку, чтобы зашитое плечо не было потревожено, и, уткнувшись носом в ее волосы, стараться среди медикаментов, спирта, пороха и крови почувствовать запах ее шампуня, который он уже давно хочет одолжить, чтобы лишний раз позлить ее. Только потом Дазай подтвердит свои догадки, что это был эксперимент Мори, который отправил их на задание по уничтожению мелкой, но вооруженной группировки, что выдал явно окончательно сошедший с ума босс Портовой мафии, и наблюдателей за ними не посылали как раньше. Накахаре он так ничего и не скажет: ни о своих подозрениях на счет сверкающего глазами Огайя, ни упрекнет в том, что его глаз так и не видит до сих пор, ни припомнит о том случае с паршивой раной, выбившей ее из строя на целый месяц. А через полгода Дазай встретит ее настороженный взгляд голубых глаз прямо, не пряча колыхающихся на дне чернильных теней, стоя возле нового Босса Портовой мафии, и решит, что вид коленопреклоненной Чуи ему очень нравится.