***
Цири отчего-то помнит его добродушные глаза и слегка печальную полуулыбку-полуухмылку, которую он подарил ей в то утро, и с которой она теперь путешествует по свету, бережно храня в душе. Странная тоска разливается в ее закаленном в боях сердце при упоминании этого имени. У Цири бесконечно много возможностей и путей впереди, но она круто разворачивает лошадь и несется домой. Домой, в Каэр Морхен.***
Ласточка, несомненно, рада увидеть Геральта. Даже счастлива. И Весемира, и Йен, Трисс, Эскеля… они ей, как семья. Нет. Они и есть ее семья. И Ламберт, наверное, ей, как дядя. От этого ей почему-то становится противно. Дядя. Интересно, как там Ламберт? Жив еще? Жи-и-и-ив, она точно знает. Ламберт не может просто так умереть. Язык не поворачивается сказать «дядя». Он, наверное, много где побывал за это время.***
Они встречают ее, словно блудную дочь, вернувшуюся в семью. Дикая Охота наступает. Она идет по ее следам, уже совсем рядом, Цирилла чувствует ее ледяное дыхание на своем затылке. И от этого еще страшнее. Ламберт выныривает из темноты, словно кошмарный кот, и девушка отмечает, что шрамов у него прибавилось. Он встречает ее нахальной усмешкой и взглядом сверху вниз: — Пта-а-а-аха, — так язвительно, но дружески усмехается ведьмак, разводя руками. Цири радостно бросается ему на шею и закрывает глаза, вдыхая столь знакомый аромат. — Ламберт… — ее дыхание щекочет его шею, и ведьмак неосознанно вздрагивает. Все видят в этом жесте лишь дружеские отношения между наставником и бывшей ученицей. Все, кроме Ламберта и Цири.***
Йен с Весемиром надавали бы ей по голове, узнав, что Цири успешно напилась в компании Трисс и «молодых неугомонных» (каких уж там «молодых»?) ведьмаков. Но, слава Богу, ни Йен, ни Весемир этого не видели. Трисс уплелась куда-то с Геральтом, а Эскель спокойно и мирно дрых под столом. Алкоголь нещадно бил по мозгам, затуманивая рассудок. Им не нужен рассудок, чтобы молча переглянуться и, усмехнувшись, налить себе еще по кружке. Цири, закусывая губу, украдкой смотрит Ламберту в глаза и чувствует, что заживо сгорит, если тот зажжет игни… Зажжет игни, и весь алкоголь взорвется в ней к чертям. Зажжет игни, и им обоим сорвет крышу.***
Ламберт опрокинул ее навзничь: вжал ее хрупкие белые плечи в кровать, вырвав у Ласточки короткий и едва слышимый стон. Вцепился губами в прозрачную кожу на шее, нежно, но ощутимо покусывая, чувствуя, как девушка дрожит от возбуждения и медовухи, хлещущей в крови. Он пробует ее на вкус: каждый миллиметр нежной теплой кожи, каждое прикосновение к хрупкой талии, каждый горячий выдох на своей шее и полубезумное шептание в пустоту их имен. Цири вздрагивает от каждого прикосновения языка и коротко вскрикивает, когда Ламберт слишком сильно сжимает зубы на горле. У него в голове образ кролика и волка, который отчаянно сжимает зубы на горле добычи и чувствует, пробует этот вкус… Вкус крови. Ламберт остужает ранку холодным дыханием и нежно-виновато зализывает ее. Он кусал ее, словно рвал сырую плоть — первобытные инстинкты потоком захлестнули его, и он не слышал ничего, кроме ее стонов, ее криков и… своего волчьего рычания. Если Геральт или Йен увидят их сейчас… то его непременно кастрируют. Ламберт издает веселый смешок, представляя лицо друга и чародейки. — Если Геральт увидит нас… — его шепот похотливо щекочет ее ухо, и Ламберт поводит языком по нему, — то нам, пташка, конец… — К черту! — с гневным и желанным стоном выдавливает Ласточка и выгибается в спине. Ведьмак доволен этим ответом. Ее пепельные волосы пахнут крыжовником и вишней, и Ламберт отдал бы все на свете, лишь бы каждую ночь, лежа на пустой кровати в очередной таверне, чувствовать ее запах. Он спускается ниже и осторожно прикусывает аккуратный затвердевший сосок, вызывая вой желания у девушки. Ее хрупкое тельце жмется к нему, виляет и изгибается, словно серебристая змея. Пальцы девушки, словно когти чудовища, впиваются в его расцарапанную спину, нащупывая старые шрамы. Ламберт проводит языком по длинную рубцу на лице Ласточки и выдыхает от наслаждения, когда она нежно покусывает его ухо. Черт, только не ухо, оно же его слабое место… Цири это знает. И пользуется этим. Ее молящее поскуливание так и рвет его на части, он хочет впиться в нее, как волк в живую добычу, разорвать, присвоить себе, и алкоголь шумно барабанит по перепонкам, но к черту алкоголь, они оба знают, что давно хотели этого и без бутылки эля или медовухи. Ему почти сносит крышу, и его пронзительно желтые глаза звереют.Так охотник набрасывается на добычу.
***
Он был слишком неподходящим для нее кандидатом — несомненно, Ламберт был превосходным любовником и сводил с ума многих непутевых молодых девушек, отчаянно ища замену серебристо-призрачному образу Зираэль, который так и стоял у него в мозгу, пока под ним стонала очередная девка, но… Нет, он ощущал себя тем еще подлецом. И ничего не мог с собой поделать, потому что она сводила с ума одним лишь тихим словом, мимолетным шепотком в ухо. Ламберт не знает — то ли им посопутствовал алкоголь, или же это сказались годы разлуки, однако их бы все равно не поняли. Ни Геральт, ни Йен, ни уж тем более Весемир, никто бы не понял эту животную тягу, от которой Ламберт мучился, скаля зубы. От которой шипела Цири, отчаянно пытаясь разрубить странную ухмылку ведьмака из памяти. Она поддается ему — странное чувство — Цири поддается ему, — дышит рвано и выгибается всем телом, находя его большую мозолистую руку и сжимая в хрупкой своей. Стоны — всё зычнее, желаннее, зверее. Цирилла безудержно хватает ртом воздух, ее глаза закатывают от восторга, болезненно-хриплые вздохи дурманят голову так, что Ламберт ныряет в это запретное желание с головой с твердым намерением остаться там. И ненавистно-восхитительное безумие, которое полностью погрузило их в свой круг порочности.***
Цири вытягивается, словно струнка, — вот она: бледная, пепельная и худая — его идеал, его желание, которое отзывалось тугой ноющей болью, его суть в этой невзрачной (как казалось бы) девчонке, его бывшей ученице, которую он когда-то учил пируэтам и читал долгие нудные нотации просто потому, что желал подольше рассмотреть ее скучающее выражение лица и чуть приоткрытые губы. — Аккуратнее, нежнее, Цири! Ты — перышко, а не голем! Цири замирает, кажется, совсем и не дышит, словно хищник в напряжении выжидает момент для огромного грациозного прыжка ровно на спину добычи, а Ламберта слегка трясет от сладкой дрожи, да так, что он и встать не сможет до утра, наверное. Испустив резкий вскрик, а затем протяжный долгий стон, она расслабляется и обмякает в его сильных руках, которые вовремя поддерживают ее. Господи, как же хорошо…***
Ламберт садится на кровать и, со свистом выдыхая, думает, какого же черта он только что сделал с так называемой «дочерью» Геральта? О-о-ох, ему с утра не жить — это точно. Сейчас его положение крайне критично: он, словно на кончике клинка, бежит к основанию, останавливаясь на развилке. Убежать или…? Сомнения одолевали его — Ламберт, в большинстве своем, сбегал от «ночных» дам в ту же ночь, ну, или если дама была уж слишком хороша, — на утро. Однако, когда Цири, закутанная в одеяло, смешно сморщила носик и бочком пододвинулась к нему поближе, сладко посапывая, Ламберт уже знал ответ. Осторожно вернувшись в кровать, он приобнял ее сзади, утыкаясь в теплое плечо, и подумал о том, что завтра ему влетит по первое число.