Тёмная река, туманные берега

В 1849 на Севастопольском рейде происходил смотр флота. Император Николай I принимал парад на борту пароходофрегата «Владимир». Это событие, свидетелем которого он и сам был, изобразил в 1886 художник Иван Айвазовский, написав картину «Смотр Черноморского флота в 1849». Многие из изображенных на картине кораблей спустя несколько лет приняли участие в Синопском сражении. Все были затоплены своими экипажами на Севастопольском рейде во время обороны Севастополя во время Крымской войны. Севастополь был основан в 1783 году, ежели что, и Петербург его старше на 80 лет. Хедканное имя (Фима нарек) – Василий. Легкое, упоительно пахнущее солью и, едва уловимо, водорослями дуновение мягко обвеяло лицо и заиграло свежестью в волосах. Петербург вдохнул морской воздух полной грудью, с отрадой глядя на выстраивающиеся в линию корабли. Рядом восторженно цокнул языком Севастополь, глядя на гордо идущего во главе 120-пушечного красавца «Двенадцать апостолов». Высоченный, даже выше Ивана, похожий на крепко сколоченного деревенского парня Вася смотрел на парад с таким чистым и искренним чувством в небесно-голубых глазах, что душа радовалась. Петру всегда становилось весело и легко на сердце, когда был рядом кто-то, кто в море, корабли, крики чаек, грохот пушек, плеск волн о борт, напряженное биение ветра в парусах и морскую науку (или лучше сказать искусство) был так же глубоко и безнадежно влюблен, как он сам. С Севастополем, парнем добрым и открытым, так вообще было приятно общаться. Он балагурил как дышал, и улыбка не сходила с его лица. Но, в отличие от того же Москвы, которого, как бы невинно и скромно тот не улыбался, выдавал проницательный и готовый в любое мгновение стать насмешливым или холодным взгляд, улыбался Василий чисто, из искренней приязни к собеседнику и любви к жизни в целом. И шутил по-доброму – с той же душевностью, с какой с криком «Петька-а-а!» при встрече сгреб его в охапку и к вящему удовольствию Миши закружил, словно ребенка. И с той же непосредственностью, с какой совершил практически невозможное: почти на полминуты вогнал Михаила в некое подобие неловкого ступора, не постеснявшись и его по-медвежьи облапить, тогда как большая часть городов, особенно заставшие Москву столицей, прикосновение к нему считали чем-то вопиюще дерзким и неприличным. Поэтому, когда Вася предложил порыбачить, Петр, не раздумывая, переоделся во что попроще и пошел с ним. В рафинированных дворцовых буднях он давно уже был лишен простых и приземленных, но таких занимательных и деятельных будней Петровского времени, и упускать возможность не собирался. Васька хотел еще позвать Москву, но вернулся ни с чем. «Не дала мне Одесса Михаила Ивановича», - сообщил он весело. – «Только я на порог, а Маришка как на меня руками замашет! Иди, говорит, отсель, у тебя Петр Петрович с Михаилом Ивановичем еще с неделю пробудут, а мне уж завтра утром уезжать. И так Петра Петровича уже тащишь куда-то, дай хоть с Михаилом Ивановичем чай попить спокойно. Что мне, мол, письмами только с ним общаться?» «Они переписываются?» - удивился Петр. Корреспонденция Москвы едва ли уступала его собственной по обширности, и оба они вынуждены были бы буквально жить за письменным столом, если бы брались лично читать каждое письмо и писать ответ. То, что Михаил не на секретарей оставляет чьи-то письма, а рассматривает сам, свидетельствовало либо об объективной важности адресанта, либо о личной к нему благосклонности. Или же, учитывая язвительный нрав Миши и его любовь подразнить недоброжелателя, наоборот, о крайней неблагосклонности. Хотя, раз пили они с Мариной чай, благосклонность была на лицо. И как он не знал?.. «У, брат», - потер затылок Василий, закинув удочку, - «Маришке только дай повод Михаилу Ивановичу написать, по делу или так. Но так, просто, она стесняется, разве только на праздник какой. А потом еще ответы мне сует и говорит, дескать, смотри, как писать-то надо – про какие-то скучные поставки кефали на рынок писано, а что ни строчка, то услада для души! А ты, мол, как Керчи пишешь? А она тебе не боцман какой корабельный, она женщина, фок-мачту тебе в… Переписываются, в общем,» - осекшись, смущенно заключил он. «А ты, значит, с Керчью», - улыбнулся Петербург. – «И как оно?» «Да как…» - нахмурился Севастополь. – «Пишу. Только, кажется, не больно-то Керчи это и интересно. Сколько она таких юнцов, как я, повидала? Мне и позабавить ее нечем. Я про рыбу и пеньку красиво, как Михал Иваныч, слагать не умею. Что на сердце, то и пишу». «И правильно делаешь», - сказал Петр. – «Что толку тебе писать, как Москва? Он на словах солнцем блистает, конечно, как тут устоять… Только потянешься ты к этакому солнцу за теплом, а оно тебе крылья обожжет и в море охладиться отправит, чтоб не лез, куда не звали. Керчь, может, твоей правды сразу и не оценит, но уж точно не обидит. Она женщина мудрая и чувствам цену знает». Вася, его слушавший внимательно и задумчиво, одобрил: «Хорошо сказал». Петербург, кивком приняв комплимент, смотрел, как легонько покачивается на воде поплавок, и думал, что о своих осадах Москвы сказал много больше, чем по делу. И, к своему удивлению, затронул тем самым тему, что и Севастополю не давала покоя. «Это ты метко сказал, про солнце», - помолчав, заговорил Вася снова. – «Не понимаю я только этих людей-солнц. Что им, совсем в своей вышине сидеть не одиноко? Или они считают, что все остальные им не чета? Вот тот же Михаил Иванович. Хоть люблю я его, а уважаю вообще безмерно, а все ж обидно мне, Петь. Вроде и нравлюсь я ему, и не смотрит он на меня, как Новгород, словно я холоп какой завалящий, а каждый раз с ним будто на мель сажусь с размаху. Морда барская эта смотрит, как на холопа, и черт бы с ним», - добавил он с досадой, - «а Москва смотрит по-доброму, да я себя сам этим самым холопом перед ним ощущаю. Я ж не дурак, вижу, что Михаил Иванович меня отсекает. А что я ему сделал, что он так границу поставил? Портом простым уродился?» «Не в том дело, Вася!» - твердо возразил Петербург. Обвинение Михаила в столичной заносчивости неприятно резануло слух. – «Москва тебя любит». «А что ж он тогда?» - развернулся к нему Севастополь. По правде говоря, Петр и сам не был до конца уверен, что Москвой руководит. Раньше ему вовсе казалось, что ответы свои Михаил определяет каким-то воображаемым бросанием игральных костей, не слишком-то считаясь с ситуацией, и развлекается потом, реакции окружающих наблюдая. Но если он что и успел понять, с Первопрестольной общаясь, так это то, что, во-первых, свои резоны у Миши есть всегда, но, и это во-вторых, разъяснять их он, как и вообще нечто личное высказывать, категорически не любит. Оттого и чувствовал себя Петр, будто крепость измором берет, потому что откровения Москвы выглядели так, словно утомленный его обхождением Михаил их ему в сердцах бросал в лицо пиками или целым потоком горячей смолы на голову, надеясь, что он за добавкой не явится. При том, что Москва ему сам обещал доверие. На что уж рассчитывать Севастополю, открытому нараспашку всему миру и ждущему того же взамен? Это-то он и попытался деликатно втолковать Василию. Вася выслушал, а потом хмурое его лицо вновь озарилось теплой улыбкой: «Вон оно как. А я-то, дурень… Ну, теперь мне все с Михаилом Ивановичем ясно». И, беззаботно повернувшись вновь к морю и продолжая караулить поплавок, постановил с покровительственной снисходительностью: «Недотрога-с!» Мне бы так все было ясно, с тоской подумал Петербург, стоя теперь на палубе и глядя украдкой на молча и неподвижно наблюдавшего за парадом Москву. Разумеется, никакой напряженной неподвижностью захваченного зрелищем человека тут и не пахло. Петр сказал бы скорее, что Михаилу безразлично, если не скучно. Это возмущало до глубины души, не помогало даже напоминание самому себе, что по Москве никогда не скажешь точно, что к чему – Севастополь вот совсем другое увидел. - Палуба гуляет, Михаил Иванович? – простодушно спросил тот, когда Москва как-то поспешно оперся о борт руками. - Вася, - ласково произнес Михаил. - Что, Михаил Иванович? – тотчас отозвался Севастополь весело. Михаил, помолчав, медленно повернул к Василию голову и смерил его строгим взглядом: - Болтаешь много, вот что. - Виноват! – вытянулся по стойке смирно Вася, продолжая улыбаться. – Прикажете молчать? - Да ну тебя, - фыркнув, отмахнулся Москва. – Адъютант Михаила Петровича*, вон, рукой машет. Тебя зовет, небось. Адъютант, действительно, звал. Севастополь, ойкнув, поспешил к нему – туда, где стояли, на почтительном расстоянии от государя, офицеры. - Какой вы глазастый, Михаил Иванович! – восхитился он напоследок. Москва от этого выкрика поморщился и снова повернул голову к кораблям. Петербург, встав к нему поближе, присмотрелся: эту вроде бы полупрезрительную гримасу он знал, и вкупе с громкими звуками означала она отнюдь не неприязнь. Увидел он, как и подозревал, что взгляд у Михаила плавает, а губы пусть и не особенно заметно, но бледнее обычного. - Дыру просмотришь, - не глядя на него, отрывисто сказал Москва. - Тебе дурно, - констатировал Петр. - Неужели? – вздернул бровь Михаил. Что что-то у него не в порядке, он признавать не любил, и, кажется, перед ним особенно. – Показалось. - Я ведь вижу, - возразил Петербург. - Минуту назад ты ничего кроме кораблей не видел, Петя. – Парировал Москва. - А теперь я смотрю прямо на тебя, - нахмурился Петр. Принципиальной его целью признание Михаилом своей слабости не было, но, черт побери, как ему иначе помочь?! – Почему из тебя вечно клещами тянуть нужно? Неужели сложно сказать, что у тебя морская болезнь? - Морская болезнь, Петя, у тебя, - фыркнул Москва, - в Петра Алексеевича. А у меня мигрень и твердое убеждение, что водочка под икорку с тобой и Васей вчера, конечно, была хороша, но в таком количестве – зря. Отвык я с пира в седло да на войну. Петербург, задетый новой отговоркой, ни слова не говоря, накрыл ладонь Михаила своей. Та была твердой и напряженной – опирался Миша на борт всем весом. Москва вздохнул. Отпираться теперь уже было бесполезно. - Для города, столь богатого реками, ты удивительно дурно чувствуешь себя на воде, - не удержался Петр от шпильки. - Для города, рекомого Парадизом, у тебя исключительно паршивая погода, но я же не осуждаю, - огрызнулся Москва, возведя от мельтешащих в глазах кораблей взгляд в небо, но тут же путаясь им в корабельных снастях, и как-то раздраженно-беспомощно вздохнул. Петр, возведя очи горе, мягко надавил Москве на затылок, заставляя голову чуть опустить: - Смотри на горизонт. Положить бы тебя в каюте, конечно… - Достою, с каютой государь не поймет, - отозвался Михаил мрачно. – Мало мне Чурбан-паши** с его нотациями? - И меня с морской болезнью? – уточнил Петербург, прикинув, как все-таки, должно быть, неуютно человеку, от морей далекому, среди такого-то морского собрания, и проникшись к Москве если не сочувствием, то пониманием точно. Михаил усмехнулся: - Скажу «мало», опять меня вечером корабли смотреть в порт потащишь? - А то как же, - улыбнулся Петр. – Ты вчера о вашей с Ваней речной эпопее в Сибири не договорил. _____________________ * адмирал Михаил Петрович Лазарев был в то время командующим Черноморским флотом. ** бытовавшее в Москве прозвище генерал-губернатора Закревского.