Тёмная река, туманные берега

Смутный шорох заставил Серого проснуться. Он сразу вскинул голову: кто посмел явиться?! кто шумит?! Но успокоился, увидев, что это всего лишь хозяин. Перелег. Видно, лапы затекли. Хозяин заканчивал устраивать голову на самой толстой подушке. Серому всегда, откровенно говоря, хотелось ее разок потрепать и попробовать на зубок. Но он подозревал, что хозяину не понравится, если он его лежанку разворошит. Они, люди, такие вообще чудные… На полах столько ковров – лежи не хочу! Особенно вот хорошо возле камина лечь, там теплее. Или возле кухни, там иной раз и кость кинуть могут. А эти чудаки спят только в одном месте! Поэтому Серый стойко терпел – ничего ведь не поделаешь. Нет, Серый, конечно, пытался хозяину объяснить, что к чему – не чужой же он ему! Да только, при всей своей любви, вынужден был признать: хозяин у него недогадливый. Уж как Серый перед ним валялся, как ерзал, показывая, как прекрасно лежать на ковре, а он все ни в какую! Посмотрит и идет на свою лежанку. Хотя, следовало признать, лежанка у хозяина была что надо – большая, мягкая, теплая… Если б у Серого самого такая была, он, может, тоже на ней одной бы и спал. Но не стал бы, как хозяин, под тонкую верхнюю подстилку залезать так, что только голову видно и, может быть, еще край лапы – и ту хозяин совсем несолидно, по-кошачьи прямо, постоянно прячет. Это потому, считал Серый, что у него шерсти на лапах нет. Вот была б шерсть, спал бы везде! Однако не одобрять поведение хозяина Серый не спешил. Нехорошо это – хозяин ведь больной, значит, слабый. А когда человек слабый, ему еще хуже, чем псу, уж Серый-то знает. Он когда бесхозный был, крутился часто на одной улице, а на той улице жил человек. Сначала жил человек хорошо – другие люди ему давали монетки, он монетки эти менял на еду и на бутылку с противно воняющей жижей. Едой он с Серым делился, а жижу пил сам и делался очень веселый. Точнее, человек был щедрым и жижей тоже поделиться был рад, но Серый, понюхав, откатывался в сторону и чесал лапой морду – уж очень нос щипало. Человек смеялся: «Не любишь беленькую? Это ты, брат, зря!» Серый уминал булку, к которой человек после жижи терял интерес. А потом человек заболел и стал слабеть – после «беленькой» уже не смеялся, часто давился, а монеток ему уже почти не давали – только косились и ворчали, обходя стороной, когда он громко кашлял. Близилась зима. Серый и с шерстью-то подмерзал, а голому человеку и подавно туго приходилось – и тряпки, которые у людей заместо шерсти, не спасали. В конце концов, ослабел человек так, что однажды уснул и не проснулся, как Серый не лаял и не лизал ему щеки. Потом его прогнал рябой, кричащий, будто тявкающий, городовой с какими-то людьми. А когда он вернулся, человека на улице уже не было. Нет уж, пусть лучше хозяин в подстилку закапывается. И крепчает. Раньше ведь совсем с лежанки не вставал, а теперь ходит, и даже уже без палки! Глядишь, и ему, Серому, уже не надо будет за ним доглядывать, чтобы какой-нибудь городовой не забрал (это его щенком прогнали, а теперь он сам кого хочешь прогонит!). - Что, истосковался, Серый? – подал голос хозяин. Ага, «Серый» – это его. Серый поспешил сесть, показывая себя во всей красе. Хвост сам собой пустился в пляс: какой же у него все-таки хозяин! Едва проснулся и сразу о нем вспомнил. Милый, хороший… Пусть только скажет, и Серый… Ай, пусть не говорит ничего! Серый, не справившись с чувствами, подскочил к хозяину. Тот, само собой, не разочаровал и стал его гладить. Это у него всегда замечательно получалось, Серый ценил. А еще здорово было с ним играть – он, хоть и слабенький, лапу одергивал быстро-быстро, Серому и поддаваться почти не надо было. - Ай, какой, - протянул между тем хозяин, и Серый понял: устал, довольно зубами щелкать. И тут же поставил уши торчком: - Ну-ка! Где Афанасий? Где Афанасий? Ищи! Где? А действительно, где? Афанасий ведь должен хозяину принести горячую штуку, которая делает жижу! Только не ту гадкую «беленькую», а другую. Так себе жижу: от нее хозяин не веселеет и ведет себя, кажется, как обычно. На скромный вкус Серого, она и пахнет так себе. Но от нее хозяин перестает хохлиться, как кошка на заборе – значит, согревается. Согревающая жижа – это все-таки неплохо. А может, Афанасий штуку уже принес?! Серый бросился проверять. В том, что приход Афанасия он не мог проспать, он, разумеется, не сомневался. Но допускал, что мог дворецкого пропустить, заснуть и забыть, что тот приходил. Серый для верности даже понюхал ковер, но от того Афанасием не пахло. - Что, нет? – расстроился хозяин. – Непорядок! – но тут же, оживившись, велел: - Ну-ка, веди его! Зови Афанасия, зови! Серый заторопился: видать, очень хозяину жижи горячей хочется – вон как волнуется! Он бросился к дверям и даже гавкнул, заверяя хозяина, что дворецкого найдет быстро-быстро. И, действительно, привел Афанасия так скоро, как только смог – аж зубы устали штанину волочить! Впрочем, о зубах Серый забыл, стоило только хозяину начать по-особенному, как только он умеет, чесать ему загривок. Ах, хороший… Самый-самый лучший… Серый, млея, завилял хвостом. Хозяин, продолжая теребить загривок, вторую лапу запустил в шерсть на груди. Серый, вне себя от удовольствия, прижался к нему как мог. Отвлечься его заставили знакомые слова – «Петр Петрович». Серый повел ушами. «Петр Петрович» - это он знает. Это такой высокий, который хорошо пахнет. В смысле, что когда люди так пахнут, это внушает доверие. Да и глаза у него добрые – сразу видно, что хоть от него и тянет порой табаком, как от противного городового, никогда не обругает и пинком не прогонит. Серый, пожалуй, симпатизировал. Он иногда вилял хвостом, когда Петр Петрович приезжал и сидел на диване, пока с хозяином был тот, которого они называют «Ваня». И даже позволял себя погладить – сдержанно по голове. Без фамильярностей. Петр Петрович с ним порой заговаривал. Наверное, больше не с кем было. О чем он говорит, Серый не имел понятия – только различал известные слова и драгоценное имя хозяина, да еще улавливал в речи вопрос. Ваня – большой, но не толстый, высокий, выше Петра Петровича, светлый, улыбчивый – меньше всего походил на городового. Да и хозяин его явно любил… Словом, Серый его в дурных намерениях не подозревал. Это ведь он его к хозяину принес! Такой человек не может сделать ничего плохого. А раз так, Серый под дверью не караулил. И слушал не что там в комнате делается, а понимающе Петра Петровича. Понимающе потому, что Петра Петровича хозяин не жаловал, и тот спрашивал о нем грустно. Серый, если б тоже был хозяину не мил, вообще бы выл. Но, если начистоту, Серый считал, что Петр Петрович сам виноват: он был убежден, что хозяин неблагосклонен оттого, что Петр Петрович его не целует. Если бы пришел и вместо того чтобы сидеть зацеловал, хозяин бы его любил. Вот он, Серый, в первый раз оказавшись в теплой, полной интересных запахов комнате, на руках у хозяина, был в таком восторге, что сразу ему излизал лапы и потянулся к носу. Правда, в нос хозяин лизнуть не дал – засмеялся: «Ох, всего излобызал!» и отодвинул от себя. Это потому, полагал Серый, что он тогда с грязными лапами был, а на хозяина встать хотел. Это он сейчас ученый и знает, что хозяина пачкать нельзя, а тогда был дурень дурнем и думал, что ничего страшного. Но Петр Петрович-то чистый! Его хозяин точно отстранять не станет. И чего он никак не сообразит, что делать надо? Глаза ведь умные. Наверное, решил Серый, это как у хозяина с ковром – недогадливый!