Тёмная река, туманные берега

К окошку легла слегка мятая купюра: - Два в сидячем. Кассир посмотрела на Михаила, и в ее глазах вдруг мелькнуло стыдливое смущение, точно она в сердцах на пустом месте нагрубила ни в чем не повинному да к тому же нежно любимому родственнику. Оформив билеты и выдав их вместе со сдачей, она скомкано пожелала им счастливого пути. Москва, прежде чем уйти, посмотрел на женщину с подобием отеческой укоризны: - Да выключили вы утюг, выключили. Почем зря на людей срываетесь. - Я о чем только что просил? – отходя от кассы, упрекнул Петр, держа билеты и документы, пока Миша ссыпает сдачу обратно в карман. - Это я уловил раньше, - возразил Михаил. За их спинами раздалось недовольное восклицание пожилого мужчины, до этого торопливо читавшего в очереди «Вечерку»: «Барышня, да вы меня вообще слушаете?!» Москва, тихо ойкнув, невинно спросил: - Может, чаю пока? - Идем, - согласился Питер. Надо же, действительно, чем-то занять время. Расположились они в маленьком привокзальном кафе. Стеклянные стенки почти не давали проникать сюда тяжелому смогу шумов и голосов. Москву это не спасало, но хоть немного примиряло с окружающей действительностью. Обнимая ладонями парующий стакан, он невидящим взглядом смотрел перед собой и задумчиво хмурился. А может быть, ни о чем не думал и лишь пытался совладать с неустойчивым сознанием. Петр медленно пил обжигающе горячий чай; вокзальный кофе – верный путь к испорченному настроению и изжоге. Так минуло с четверть часа. Михаил встрепенулся, будто очнувшись от глубокой дремы, и буднично осведомился: - Скучно? – Питер пожал плечами. – А хочешь узнать правильный ответ на загадку? - Какую? – уточнил Петя. Москва ехидно прищурился: - А которую все так любят последнее время разгадывать. Кого я прогнал. - Так это правда? Михаил хмыкнул: - Разве что в самой основе. Ленинград счел, что этого следовало ожидать, и спросил: - И кого? - Я тебе скажу, - предупредил Миша, подперев голову рукой, - но ты никому не рассказывай. Сделали из меня жупел – пусть теперь трясутся, пока не придумают, что я снова благодушен. А я посмотрю. Что развлекательного Москва находит в лживых сплетнях о себе, Питер не слишком понимал, но признал: - Справедливо. Итак? - Минск, - заявил Михаил. - Минск? – вскинул бровь Петр. Минск ему в голову даже не приходил. Да никому не приходил! Несмотря на звучный говор, становившийся тем громче и эмоциональней, чем сердечней он относился к собеседнику. Да, поначалу смущало это знатно, но если привыкнуть… В этом даже было что-то трогательное. Есть такие бесхитростные, светлые люди, которые если говорят с тобой, то от всей души. Разве ж мог Минск Москву разозлить? Он, конечно, прямолинейный – ему лично, например, без обиняков говорил: «Горе от ума, Петя». И еще много чего, особенно за разговорами о столичных делах: у Минска они вызывали в основном экзистенциальную тоску и совестливое смирение. К ним с Москвой он так и вовсе испытывал нечто вроде жалостливого понимания. Так добрый семьянин утешающе гладит по голове бесспорно гениального, но уж слишком возвышенно смотрящего на банальный быт друга-художника, без памяти любящего какую-нибудь Царевну-Лебедь из оперного театра. И участливо слушает друга, наивно недоумевающего, за что ему нагрубил продавец в мясном отделе, когда он спросил, свежая ли колбаса. Ведь он, такой-то, всего лишь готов сложить к ногам своей Музы жизнь, все цветы мира и всю зарплату за этот месяц вместе с квартальной премией – за исключением, конечно, той суммы, что пойдет на колбасу. Которая, разумеется, должна быть свежей, не будет же он кормить Любовь Всей Своей Жизни чем попало! Слушает, утешает, а сам самую малость тихо и беззлобно завидует, потому что ему с его спокойной стабильной работой, надежной милой женой и послушными хорошими детьми окунуться в этот омут страстей вряд ли хоть раз доведется, а иногда так хочется. Потом, правда, думает, что этакая дерганная жизнь не сахар, и радуется тому, что имеет. - Я одного не могу понять, - признался Петя. – Как, ну как? Чем вы дали повод? - А то ты Ярика не знаешь, - фыркнул Михаил, поигрывая чайной ложкой. Ярика, а вернее, Ярослава Николаевича Ленинград знал. Помимо того, что прямолинеен, он был стоически добр до последнего (в результате, правда, столь же стоически суров в возмездии). Добр он был даже к тем, кто этого не очень-то заслуживал – к чему, мол, разводить конфликт, выясняя отношения, если можно обойтись без скандала. И уж подавно к тем, к кому относился тепло. А к Москве Минск относится не просто тепло – горячо. В общении с Михаилом его всегда отчего-то тянуло наполовину в братскую опеку, а наполовину в комическое подражание галантности рафинированных шляхтичей, коих он в своей жизни наблюдал немало. Иными словами… - Минск балагурил, ты к его удовольствию подыгрывал? – уточнил Петр. - Ну конечно, - подтвердил Москва. – Мы с ним закончили с делами как раз к обеду. Я с ним вышел, проводить немного. Все равно обедать иду. Ну, от приемной мне направо, ему налево. И Ярик мне как раз говорит: «Чуть не забыл! Михаил Иванович, Василий Котофеич-то сейчас у нас обретается. Тоскует смертельно по вашим нежным рукам и неумению ему отказывать, когда он мясо из супа выпрашивает. Поклон передать?» Я ему и сказал: «Иди уже со своим Котофеичем, глаза б мои его не видели». А остальное – это уже высокое искусство пересказа. - Что же ты мне это сразу не сказал? – вопросил Ленинград. - Не в настроении был, - покаянно вздохнул Михаил. – А потом, веришь, нет, совершенно вылетело из головы. Только сейчас вспомнил. - Честно говоря, меня больше удивляет, что ты вспомнил, а не что забыл, - признался Петр. - Ну не совсем же я плох, - обиделся Москва и тут же спросил: - А когда у нас поезд? Питер вскинул бровь. - Через сколько минут, я имею в виду, - закатил глаза Михаил. - Двадцать с небольшим, - подсказал Петр. - Успеем еще чаю выпить, - довольно сделал вывод Миша.