Тёмная река, туманные берега

В этот ранний час одна ленинградская коммунальная квартира, как и сотни других, уставшая, истерзанная войной, спокойно спала, и полупрозрачные грезы бесшумно крались по длинному коридору вместе с легко ступающим по нему гостем. Москве не спалось. Казалось бы – Германия уж несколько месяцев как капитулировала, вздохни с облегчением и отсыпайся за все четыре года сразу… Но не получалось. Напряжение не отпускало, вопреки ощущению людей, что все закончилось – ведь, в отличие от каждого отдельного человека, чувствующего свое личное горькое послевкусие победы, он чувствовал за них всех. И до сих пор иногда подскакивал в холодном поту, слыша, как в отголосках сна все еще звенит истошный Ванин крик, а следом стелется полное ужаса эхо: «Миша… На нас напали!..» Высокое зеркало в прихожей выхватило его силуэт. Михаил мимолетно скользнул по нему взглядом. Все то же светлое лицо, что и до войны. Только на шестьсот с лишним тысяч жизней бледнее. Зрелище-обвинение, душащее чувством вины. Петя, обхватив его голову костистыми ладонями, прямо на вокзале покрывал это лицо поцелуями. Как будто не он в ответе за тысячи околевших тел вокруг себя. Пете, как всегда, хотелось верить безоговорочно. Но поверить было стыдно. Вздохнув, Москва завернул на пустую просторную кухню. На столешнице лежал чей-то забытый передник. Старое, клееное накрест окно с длинной трещиной ждало скорой замены. Глядя на него, Михаил ощутил некое подобие родства. Вот у людей бывают фантомные боли. А у него что? Фантомные войны?.. Так ведь и настоящие еще не кончились. Восток горит. На Западе за столами переговоров пахнет кровью, и улыбки все больше напоминают оскалы… Пока бессильные – у него клыки длиннее. А об улыбку Ивана теперь и вовсе можно порезаться. Но надо пристально следить. Их много. И спешить. На войне сила в оружии и людях, во время мира – в экономике. И в том, чтобы чужих тайн знать больше, чем знают твоих. Практические измышления несколько отвлекли Москву: глядя на дом напротив, он быстро перебрал в уме свои и чужие карты на руках и возможные козыри в рукавах, прикинул, кому стоит подбросить пару мелких карт, а кого схватить за руку, обвиняя в нечестной игре. Партия займет пару-тройку лет, пожалуй… Дрема, любопытной кошкой потиравшаяся о ноги, улучила миг успокоения и ловко прыгнула на плечи. Уважительно кивнув почти разломленному надвое, но все еще держащемуся в раме стеклу, Михаил двинулся обратно. Обычно он начинал шаг с пятки, но, едва каблук касался пола, мягко перекатывал ногу на носок и тотчас делал новый шаг. Благодаря этому даже в звонко стучащей обуви при быстрой ходьбе он шел беззвучно, разве что смутным шорохом выдавая свое присутствие. Теперь же приходилось медленно красться на носках – огрубевшие за четыре года в сапогах ступни громко хрустели суставами, заставляя морщиться от собственной шумности и опасаться, что он кого-нибудь разбудит. Путь из-за этого вышел долгим. Когда он проскользнул в комнату Ленинграда, из окна светило уже совсем по-утреннему. Петр спал, широко раскинувшись. Москва улыбнулся, постоял немного, любуясь его безмятежным лицом, и осторожно прилег на краю кровати. На бок, лицом к краю, чтобы не свалиться. Не успел он закрыть глаза, на него с сонной грузностью упала рука и, перехватив поперек живота, потянула назад. - Чего не спишь? – хрипловато буркнул Питер, подтягивая его к себе. Михаил перевернулся на другой бок, оказываясь сразу вплотную к Петру: - А ты чего? Петя, оценив преимущества новой позиции, обнял его обеими руками и усмехнулся где-то возле уха: - От пустоты под боком. Обычно ведь кое-кто под утро замерзает и жмется ко мне, - пояснил он. – Сам-то он теплый, как печка, но руки и ноги вечно стынут. А когда стынут они, то он замерзает весь… Не знаешь такого? Москва порывисто уткнулся Ленинграду в грудь. Тот понимающе обнял крепче, ни о чем не спрашивая. Михаил крепко зажмурился, болезненно остро ощущая сразу и благоговение перед Петиной стойкостью и способностью так тепло и ласково шутить – после всего, что с ним было! – и мучительный ужас сопереживания этому «всему». - Знаешь, - тихо заговорил вдруг Петр, не разрывая объятий поглаживая его ладонью по спине, - когда ты еще не решался у меня подолгу жить – ну, пока не убедился, что ничего плохого за это время не случается – я так не хотел тебя отпускать. Отпускал, конечно, но очень жалел, что мы так далеко друг от друга. Даже немного завидовал Буде и Пешту, - со смущенным хмыком признался он. – Хотя, будь ты только на одном берегу Москвы, а я на другом, ровней тебе я бы не стал… Но разве о таких вещах задумываешься, когда мечтаешь? Москва промолчал. Петино откровение он слушал озадаченно: правда? Мечтал с ним, как Пешт с Будой? Это так… так… Слово не подбиралось. Питер перестал его гладить и зарылся носом в волосы: - Хорошо, что мы не Будапешт. Я рад, что тебя со мной не было. - А я нет, - отозвался Михаил, чувствуя кожей отголоски Петиного сердцебиения. - Иначе бы не был собой, - мирно согласился Петр, чуть повернув лицо и теперь просто прижимаясь к нему остро очерченной скулой. За стеной у соседей прозвенел будильник. Ленинград свой вчера не завел – отпуск. - Давай так еще немного полежим, - попросил Петя. - Сколько угодно, - согласился Москва. Среди жемчужно-серой хмури, долгое время неизменно застилавшей небо, проглянуло солнце и, румяное спросонья, сонно потянулось лучами к медленно просыпающемуся городу.